Судьба на моем запястье

Хоббит стирал в речке свои пожитки, подвернув штаны и до локтя закатав рукава. Торин наблюдал углом глаза за этим непотребством – и за тем, как его товарищи морщились, посмотрев на Бэггинса, да конфузливо отводили взгляд. Рунная вязь вилась вокруг запястья хоббита, отчетливо проступая темными знаками кирта на белой коже. Впервые Торин увидел их, когда брюзжащий недовольный хоббит поставил перед ним миску наскоро сваренной похлебки – значит, не всё выгребли его молодцы, хоть хоббит и жаловался на разор. Левая рука хоббита мелькнула перед его глазами, мягкая, слабая, отродясь не державшая оружия, а на ней – надпись, показавшаяся вдруг странно знакомой. Торин даже не сразу понял, что было написано гномьей речью на хоббичьей руке. Осознание было – как удар под дых. И это видели все, подумал он оцепенело. Все знали теперь, какую злую шутку пожелала сыграть с ним судьба. Торин сам не знал, зачем согласился взять хоббита в отряд. Пользы от него пока что не было никакой, разве что племянникам развлечение. А еще – вот уж сраму не оберешься – Бэггинс разгуливал повсюду с неприкрытой меткой. Торин видел у нескольких хоббитов обнаженные запястья с надписями на вестроне – у всяка края свой обычай, – но гномы за такое крепко осудили бы, а то и в кандалы бы взяли бесстыдника. Не годилось кому попало душу открывать: лучше с голым задом ходить, чем с голой меткой, говаривали среди кхазад, ревностно сохранявших свои тайны от чужого. И вот он – позор Торина Дубощита, черными рунами написанный по чистой светлой коже. Не то было постыдно, что избранник Торина оказался не гномьего роду, не военного закала, без отважного сердца и крепкой руки, а духом и телом – слабее ребенка. Гномы от тех, кто назначен им судьбой, отказываться не привыкли: их дар, их и ноша, они за нее и в ответе. Нет, не это терзало Торина – а то, что рунную надпись с его именем видели все, будто самая сокровенная частица его души – ничего не стоящая пустяковина, которую можно так просто выставлять на погляд праздным зевакам. Не выдержав, Торин добыл из ножен кинжал и отхватил им шмат полотна от рубахи (Дис вышивала, ну да что уж теперь). Подошел к полурослику – речные камни больно кололи босые ноги, – и, сунув ему тряпицу, рявкнул: – Прикройся! Глаза у полурослика стали большие и жалобные: не понял, видно, на что Торин прогневался. Сердясь не то на хоббита, не то на себя самого, Торин зашагал прочь: и без него объясняльщики найдутся. Обернулся на полпути – Бильбо слушал, вцепясь в тряпицу, негромкие речи Балина. По посеревшему от въевшейся дорожной грязи полотну вились узоры – красные и черные, как его судьба у хоббита на запястье. – Он не знает, чье это имя, – сказал ему Балин вечером. – Твой хоббит – из любомудров и ангертас читать умеет, но он думает, что имя на его руке – человечье. Торин хмыкнул. Не знает – ну и добро. Торин от него отказываться не собирался: без малого двести лет он прожил в ожидании, и с собой Бэггинса, верно, взял только для того, чтобы не потерять едва обретенное – не ради же помощи какой, в самом деле. Но не время сейчас было для объяснений: дойти бы до Горы, голову не сложив, да отвоевать наследное владение – а тогда уж будет время и к Бэггинсу присмотреться. Быть может, не так уж он и плох – судьба и без того над Торином довольно посмеялась. Запястье хоббита было пристойно замотано тряпицей – тряпицей, которую Торин прежде носил на теле, и черные узоры проступали на некогда белом полотне, и один Махал ведает почему, но это, казалось, отмечало Ториново право на хоббита даже более, чем рунная надпись и брачный обряд. По крайней мере, собою хоббит был пригож – не чересчур, не смазлив по-девичьи, но глядеть на него Торин глядел без отвращения. Бэггинс был ниже и хлипче даже самой тоненькой гномьей девицы, но к этому можно было привыкнуть. Вот только уж больно брезглив он был и избалован. Молодцы Торина за это посмеивались над полуросликом исподтишка… или и вовсе в открытую, – и Торин их не одергивал, досадуя в такие мгновения на насмешницу-судьбу. И что с ним таким делать, с полуросликом этим? В золотую бумажку обернуть да на полочку поставить? И ворчал он много, так что у Торина пару раз даже голова разболелась. То ему не так, этим он недоволен, то ему холодно, то ему мокро, то ему грязно, то ему страшно… Мог бы и побольше ворчать, конечно, – такой-то неженка, – но с Торина и этого хватало. И все же он не мог не думать о том, как ему повезло. После пришествия Смауга, после скитаний, голода и бедствий все больше гномов рождалось с именами умерших на запястье. Быть может, оттого Торина странно задело, когда полурослик, сам перемазанный какой-то вонючей гадостью, завел речь о том, как пахло от гномов в походе. Что ж, они не прогуляться вышли, с непонятной злобой подумал связанный Торин. Не хотел нюхать – сидел бы дома. Но солнце взошло из-за деревьев, и Торин в первый раз порадовался тому, что полурослик решился-таки пойти с ними. И не в последний, как оказалось. Когда Бильбо едва не сорвался в пропасть, сердце Торина оборвалось вместе с ним, уйдя куда-то в самые пятки. Не зря говорили: "Судьбой назначенный – дороже митрила и роднее родни". Торин кинулся тогда, не размышляя, – перехватить, уберечь, не отдать злой погибели, – и сам не сообразил, что собственная смерть его прошла в волоске. Вытащил – и будто вновь смог дышать, и вместе с облегчением пришла злость. Быть может, он чересчур груб был с полуросликом, тонкокожим и уязвимым, но страх до сих пор ядом вскипал в его крови, помрачая разум и отнимая рассудок. Может статься, и к лучшему было, что полурослик не захотел оставаться: еще одного подобного случая Торин бы не вынес – приковал бы его к себе железными кандалами, спрятал под собственным плащом, нос бы высовывать запретил, чтобы ветер на полурослика не дышал и солнце не палило. Но прощальные слова Бильбо горечью отдавались во рту, и не было в Торине радости от чудесного их спасения из гоблинских пещер: только глухая ноющая тоска и зияющая пустота на месте, где подле него должен был стоять его полурослик. И когда Бильбо – чудом, не иначе, – явился вдруг, будто из ниоткуда, Торин не сразу поверил своим глазам, и недобрые слова вновь сорвались у него с языка. Кого любим – того раним сильнее всего, говорили у кхазад, и видит Махал – узы связи, хоть и неразбуженной, были сильны. Бывал Торин и с человечьими девицами, когда хотелось утишить и приглушить неизбывную тоску и горечь утраты, и с достойными гномьими воинами – после битвы, когда тело гудело натянутой струной, требуя чужого прикосновения. Но никто не был ему любезен так, как этот полурослик из Края, с мягкими чертами и мягкими словами, за которыми скрывалась по-каменному (по-гномьи) твердая воля. И Торин не впервые подумал, что ошибся в Бильбо Бэггинсе, и не в худшую сторону. А вот судьба, похоже, не ошиблась, назначив ему делить с Бильбо жизнь. Время настало, решил Торин. Сегодня он откроет Бильбо, чье имя черно вьется вокруг его запястья, и услышит его ответ. Он попробовал было улыбнуться полурослику, но губы не слушались. Бильбо стоял перед ним, исхудавший, перемазанный, вызолоченный закатным солнцем – хоть сейчас в сокровищницу да под замок, для сохранного сбережения. И тут завыли волки. Видно, понял Торин, все-таки ему было назначено умереть сегодня. Что ж, Белый Орк был куда более достойным противником, нежели гоблинская свора, этого у него не отнимешь. Но отсиживаться на сосне, как курица на насесте, выслушивая поношения и терпя позор перед обещанным ему судьбою? Не так Торин желал уйти, и не таким Бильбо должен был запомнить его в предсмертный час. И Торин пошел навстречу белой скалящейся погибели, безумно надеясь на шальную победу – и называя про себя имена тех, с кем должен был проститься перед уходом. Шаг. Дис сестра. Шаг. Фили. Шаг. Кили. Шаг. Двалин, роднее брата был ты мне. Шаг. Балин, мудрыми словами ты хранил меня от моей собственной опрометчивости. Шаг. Скоро увидимся, отец. Быстрее, быстрее, что за воин мешкает перед лицом своей смерти? Прощай, зиракин, прощай, дарованный судьбою, в чертогах Махала буду ждать тебя и молиться, чтобы ожидание выдалось долгим. Не спеши за мною – быть может, и к лучшему, что я до сих пор тебя не позвал. И знакомое спокойствие накатывает волной, стирая из памяти всех, кроме Белого Орка. О живых Торин подумает, когда Азог будет мертв. Но трескается броня боевой ярости, прежде не дававшая ему оступиться, отводившая от него мечи и топоры, и Торин, изумленный, валится наземь, широко раскрыв глаза. Видно, Махалу неугодна эта битва, и не простер он оберегающей длани над одним из своих детей. Но что Торину до этого? Единственная воля, властная над ним, – лишь его собственная, и он будет драться, хоть беззащитный, хоть безоружный, до победы или до смерти, и никакой рок и никакая судьба не пошатнут его решения. И Торин поднимается. И падает вновь, и сквозь шум крови в ушах до него доносится чей-то горестный вопль. Но перед тем как глаза его застелет тьма, а сознание оставит его тело, избитое и измочаленное, Торин успевает увидеть – маленький клубок ярости, врезавшийся в его палача, и не смеется только оттого, что больно в груди: до чего же она сейчас напоминает взбешенного котенка, его судьба, заслонившая его от смерти. Когда Торин пришел в себя, в бледно-голубом небе над ним занимался рассвет, и Бильбо был рядом. Торин не умел говорить ласковых слов, и благодарность его, приправленная виной, бывала груба и неуклюжа. Но он верил, что Бильбо поймет. Не может не понять – вторая половина его души, сокровище, обещанное и найденное. Торин обнимал его крепко и отпустил неохотно, и восходящее солнце озарило лицо Бильбо и очертания Горы, теперь одинаково ему дорогие. Довольно ждать, решил Торин. Надо хватать возможность, пока они живы – и еще до конца дня Бильбо увидит имя, скрытое на его запястье под коваными наручами. Бильбо улыбался рядом с ним, глядя вдаль, и рассвет сиял над Одинокой горой, как обещание.