В интересах революции

Улыбка бедная скользит... Какой у Вас знакомый вид!.. Надежды, память — всё скользит... Ведь не был я нисколько пьян, Но рот, фигура и туман Твердили: — Ты смертельно пьян! Михаил Кузмин, из сборника «Форель разбивает лёд»

— Валерий Михайлович... — Просто Валерий, — тихонько засмеялся он. Было от чего засмеяться: такой разговор с человеком, лежащим рядом. Кровать была купеческая — огромная, с пышной периной. А вот подушка только одна. Штабс-капитан щедро пожертвовал её гостю. — Так вот, просто Валерий... *** — Где вы остановились, Валерий Михайлович? — светским тоном поинтересовался штабс-капитан Овечкин. — Снял комнату у Бирнбаума в Мещёрском переулке. Это... — Знаю, Нижняя Аутка. Однако, далековато, — протянул Пётр Сергеевич. — Почти за городом. — Признаться, я слегка стеснён в средствах, — виновато улыбнулся Валерка. — Значит, на извозчика тратиться тоже не можете. И поэтому ночуете сегодня у меня, — категоричным тоном заявил штабс-капитан. — Но я... — Нет, не помешаете — у меня две комнаты, — перебил Овечкин. — К тому же я сегодня отпустил денщика. Я живу совсем рядом, на Екатерининской, — видя колебания Валерия, штабс-капитан добавил: — Уже поздно, а вы человек штатский. Если попадётесь патрулю... Тем более сейчас, когда доподлинно известно, что в городе красные, — он ухмыльнулся уголком рта. — Благодарю, — сдержанно ответил Валерка. Вот только засыпаться, как выражался Данька, сейчас не хватало. *** Екатерининская улица действительно находилась неподалёку от клуба и совсем не напоминала Нижнюю Аутку — она была широкая, с электрическими фонарями по сторонам выложенной брусчаткой мостовой и шумящими между особняками пирамидальными тополями. Вдали виднелись горы. Сюда не доносился гул набережной, а вот морем всё равно пахло. Едва переступив порог квартиры во флигеле огромного особняка, штабс-капитан спросил: — Валерий Михайлович, вы меня боитесь? — С ч-чего вы взяли? — с легкой запинкой отозвался тот и поправил средним пальцем очки. — Очень уж неохотно вы приняли моё приглашение. Это из-за случившегося в среду? — прямо спросил Овечкин. Валерка кивнул, чувствуя, что все планы летят в тартарары. Не вышло из него Маты Хари. — Приношу свои извинения, — чётко произнес штабс-капитан. — Я был нетрезв. Моё поведение недостойно российского офицера. Обещаю, что это больше не повторится. — Не повторится? — Валерий осёкся, осознав, как разочарованно звучит его голос. Пётр Сергеевич усмехнулся. Они стояли совсем рядом. Валерке казалось, что сердце у него грохочет так, что на набережной слышно. Он поправил очки, шагнул вперёд и потянулся к штабс-капитану. Сам. *** В этот раз всё происходило совсем иначе — быстрее и жёстче. Прижав Валерку к стене между вешалкой, где висела неизвестно кому принадлежащая огромная медвежья шуба, и калошницей, Пётр Сергеевич целовал его — быстро, грубо, почти кусая. Валерий задыхался, голову кружило сильнее, чем когда-то от впервые попробованного пива (живущий по соседству Федька-сапожник подбил глотнуть. Инженер Мещеряков, народник и либерал, вряд ли предполагал, чем для его сына обернётся поощряемая им дружба с мальчиком «из низов» на несколько лет старше). Но это меркло по сравнению с тем, что творил сейчас господин штабс-капитан. А творил он чёрт-те что. Страстно посасывая и покусывая язык и губы Валерки, деловито расстёгивал его пиджак, рубашку, брюки — и наконец добрался до белья. Готовя Мещерякова к работе в тылу противника, разведка предусмотрела полное обмундирование, включая и дорогое нательное бельё Конрада Майера, но никто и вообразить не мог, что когда-нибудь оно подтвердит его легенду именно таким образом. Штабс-капитан ласкал Валерку так, что было невозможно сравнить с собственными стыдливыми прикосновениями. В конце концов Овечкин опустился на колени и начал делать то, что в неприличных стишках называется «минетка». И что он, Валерий Михайлович Мещеряков, до сегодняшнего вечера не представлял применительно к себе. Ноги подкашивались, он чуть не потерял равновесие, но, к счастью, вовремя ухватился за висящую шубу. Штабс-капитан поднял голову. Как ни странно, даже в этой унизительной позе он, как выражаются в книжках, не потерял достоинства. А по-простому говоря — глупо сейчас выглядел только сам Валерка. Овечкин с едва уловимой усмешкой сказал: — Валерий Михайлович, предлагаю переместиться в более комфортную обстановку. Отвёл гостя в комнату с круглым столом под оранжевым абажуром, узким диваном и книжными шкафами, по-светски предложил чувствовать себя как дома, а сам вышел. Какое там дома! Валерка чувствовал себя зайцем, загнанным в логово хищника. Он пометался по комнате, полистал книги, перебрал бумаги, сложенные на подоконнике, даже за «Остров мёртвых», висящий на стене, заглянул — ничего интересного не обнаружил. Что же делать-то?! Ничего, подсказал внутри ехидный голос, похожий на Данькин. Смотри по обстоятельствам. Ты держишь легенду. Ты молодец. *** Штабс-капитан появился в гостиной с мокрыми волосами, облачённый в шёлковый потёртый халат. Валерий, застегнув брюки и запахнув рубашку, сидел на краешке дивана, листал взятую из шкафа тонкую книжку стихов. — Любите Гумилёва, Валерий Михайлович? Валерка кивнул, таращась на покрытую густыми волосами грудь в вырезе халата. — Я жду товарища, от Бога В веках дарованного мне За то, что я томился много По вышине и тишине. И как преступен он, суровый, Коль вечность променял на час, Принявши дерзко за оковы Мечты, связующие нас, — продекламировал Овечкин. Валерий дёрнул плечом и выдавил: — Я больше Пушкина люблю. В ответ на его фразу — к счастью или к несчастью — стихов не прозвучало. Штабс-капитан молча, не торопясь подошёл к Валерке, легонько толкнул его в грудь, опрокинув на жёсткий узкий диван. А дальше последовало то, чего он — ладно, зачем врать! — ждал с того момента, как штабс-капитан его покинул. Дикое извращение природы, неприличная уличная шуточка... Нормальные люди таким не занимаются. Потому — что — это — слишком — хорошо. Настолько хорошо, что ни в донесении не опишешь, ни в разговоре по душам Даньке с Яшкой не признаешься. Хуже китайского опия. Гораздо хуже. Опий хотя бы внеклассовый. *** Предоставив Валерке мысленно метаться между удовольствием и стыдом, Пётр Сергеевич уселся рядом на диван и начал болтать о пустяках. Валерий слушал и не мог понять — что враньё, что проверка, а что так, пустой трёп, как Данька бы сказал. Тем более что правая рука Овечкина вольно блуждала по его телу, пощипывала соски, шарила по животу и бёдрам и в конце концов вернулась к члену — начала сжимать и поглаживать, да так ловко, что Валерку опять скрутило желание. Коварный штабс-капитан, оставив халат на диване, поднялся, подошёл к круглому обеденному столу, опёрся на него руками, нагнулся, оттопырив зад — словно пару дней назад за бильярдным столом, — и выжидающе спросил: — Ну? Валерка почувствовал, что во рту у него пересохло. Приблизился на ватных ногах к Овечкину, погладил пальцами выпуклые шрамы на его спине, тихо спросил: — Пётр Сергеевич, вы из-за этого ранения так сутулитесь? — в памяти всплыло, как в начальных классах мать пришивала ему кнопки на гимназическую куртку для исправления осанки. Овечкин странно дёрнулся всем телом, обернулся и наигранно, чуть ли не кривляясь (Валерка даже вспомнил выступления Бубы на сцене), проговорил: — Валерий Михайлович, я тут стою в такой позе не для душевных излияний. Думаю, вы подозреваете зачем, вы же окончили классическую гимназию, хотя бы античную литературу изучали... Если я вас не вдохновляю — объяснитесь, будем думать дальше. Пётр Сергеевич вдохновлял, даже очень. Только... Ну нельзя же про такое говорить... Валерий встал позади, провёл ладонями по бледным мускулистым бёдрам, собственное тело мгновенно отозвалось. Он раздвинул пальцами покрытые жёсткими тёмными волосками ягодицы и замер. — Валерий Михайлович, не бойтесь, — голос Овечкина прозвучал почему-то неожиданно, Валерка вздрогнул. — Конфузов не будет, кружку Эсмарха в Ялте достать даже проще, чем кокаин. Валерка не сразу понял, о чём речь. Потом стало жутко стыдно. Он не хотел так. Так... по-скотски. Провались пропадом и задание, и эта... страсть. — Валерий... Ну же... — Овечкин снова повернул голову и посмотрел на Валерку. Сейчас тон у него был совсем другим — не нарочито бодрым и глумливым, а просительным. А выражение лица — болезненным, умоляющим. Зрачки расширились и слились с карей радужкой. Зачарованно глядя в эти глаза, Валерий опять вцепился в чужие бёдра, развёл ягодицы, кинул взгляд на поросшую волосами расщелину, чем-то смазанную. «Чтобы не больно было, — мелькнуло в голове. — Ни ему, ни мне». Прижался вздыбленным членом к дырке и толкнулся вперёд. Овечкин, хрипло дыша, направлял его движения, сперва рукой, потом подаваясь бёдрами. Наконец Валерий поймал ритм. И оказалось это так хорошо, что он только жмурился и шёпотом приговаривал: «А... А, господи...». Хотя ни в какого господа, конечно, не верил. С рукоблудием это было не сравнить. Вроде как выплываешь ночью в море и ложишься на спину... Только море из нектара и мальвазии, или где там утопили какого-то короля. И тонуть в этом море было так сладко, что Валерка забыл и себя, и долг, и весь мир в придачу. *** — Валерий Михайлович, вам очки не мешают? — спросил штабс-капитан, подперев рукой голову. — Не хотите их снять? «Я же ещё не умер», — чуть не вырвалось у Валерки, он тряхнул головой, чтобы прогнать глупую мысль. Овечкин ведь не знает историю появления у него очков и почему велика оправа. Прочие «мстители» тогда смеялись: с трупа оружие снять можно, ну, сапоги, но чтобы очки... Валерий же не виноват, что свои разбились, а новые посреди степи, да ещё во время войны, взять негде. — Пётр Сергеевич, так я вас лучше вижу, — совершенно серьёзно ответил Валерка, привычным жестом поправив средним пальцем перемычку. — Ma mère-grand, que vous avez de grands yeux...* — пробормотал Овечкин. Валерка не понял. В нём нарастало тоскливое чувство неправильности случившегося. Он... Что он сделал? Пожертвовал собой, втёрся в доверие к врагу? Они теперь ближе некуда. А что это оказалось внезапно приятно — господидиконетнемыслимосладкоасловапустьподбираютгимназисткиначитавшиесячарскойнотакхорошоемуникогданебыло — судьба разведчика и не такое может преподнести. Валерий собрался с духом и спросил: — Пётр Сергеевич, а вы бы хотели очутиться за морем, в тёплых краях? Тот усмехнулся, поглаживая кончиками пальцев плечо Валерия: — Рад бы, как говорится, в рай, да вот грехи не позволяют. — У вас есть такая возможность. Может быть, мы там даже встретимся... — вроде прозвучало как надо: и просительно, и многообещающе. — Не надо шутить, Валерий Михайлович. — Просто Валерий, — тихонько засмеялся он. Было от чего засмеяться — такой разговор с человеком, лежащим рядом. Кровать была купеческая — огромная, с пышной периной. А вот подушка только одна. Штабс-капитан щедро пожертвовал её гостю. — Так вот, просто Валерий... Чёрту душу продам, лишь бы оказаться в Констанце, — вроде бы искренне признался Овечкин. — Чёрта не потребуется, но покупатель есть. Один господин интересуется схемой укреплённого района и не постоит за ценой, — Валерка выпалил это одним махом. — Что я должен сделать? — штабс-капитан улыбался так понимающе, будто всё знал. — Схема нужна на время, чтобы снять копию. Вы получаете деньги — и свободны как ветер, — Валерий смотрел на небольшой шрам над правым соском штабс-капитана. Белый кривой росчерк, похожий на угловатое изображение сердца. — Но схема хранится в сейфе, в кабинете Кудасова. Это военная тайна, и мне уж не снести головы, — старательно, будто первый ученик на экзамене, объяснил Овечкин. — Просто назовите мне шифр, — попросил Валерка. Он чувствовал себя рыбаком, подсекающим улов. Если штабс-капитан лишь играет и сейчас пошлёт его к чёрту — всё напрасно. Всё случившееся напрасно. — А я догадывался, что вы не зря объявились в этом городе, — задумчиво протянул Пётр Сергеевич. — Обратите внимание, просто Валерий, на трагические цифры: один, девять, один, семь. Тысяча девятьсот семнадцатый. Год величайшей катастрофы в истории России. Это шифр замка в сейфе Кудасова, того самого сейфа, в котором хранится схема. Вы поняли? Валерка радостно кивнул. — Вы ничего не поняли. Бедный мальчик... — штабс-капитан задумчиво смотрел на него, всё так же подперев голову рукой. А Валерка наконец снял очки — первый раз за этот безумный вечер. Долг выполнен, можно и расслабиться.