Правильный способ играть в "мафию"

Едва лишь показываются из-за горизонта пальчики-лучики шаловливого, успевшего выспаться за короткую летнюю ночь солнышка, Гокудера открывает глаза. Научиться вставать с рассветом не так сложно, как многим кажется. Просто представьте, что любящая мама не будит вас утром поцелуем; и завтрак не ждёт на столе; и нужно сделать крюк в четыре квартала, чтобы «случайно» зайти за Десятым по пути в школу. Проще пареной репы, правда же? Школа закончилась в прошлом году; и заходить за Тсуной больше не нужно: вон он, только руку протяни – тихонько посапывает, подсунув под щёку ладонь. Но завтрак по-прежнему сам себя не приготовит. Да и руки, честно говоря, лучше держать при себе. Спит Гокудера всегда беспокойно, и просыпается – словно его черти всю ночь гоняли: растрёпанный, одеяло сбилось; подушка хотела сбежать в поисках спокойной жизни, да зацепилась за ножку дивана, метрах в двух от футона. А уж какой сумбур у него в голове – посторонним лучше и не знать. Разум и чувства устраивают такие баталии, что Гокудера сам в шоке. И ситуация во внутренней политике его внутреннего мира накаляется с каждым днём. Случись такая пертурбация с Сасагавой, он пробежал бы пару кругов вокруг города – и всё как рукой сняло; Ямамото бы выбил из себя эту дурь серией хороших тренировок; Хибари Кёя уселся в позу лотоса и медитировал до полной нирванизации; а Ламбо в подобном раздрызге вообще живёт постоянно, и хоть бы хны. С офигенно богатым внутренним миром Гокудеры Хаято такие фокусы не пройдут. Обречённо вздохнув, он поворачивается на левый бок; и смотрит, как за спиной мирно спящего Десятого Вонголы встаёт солнышко. Смотреть – это ничего, это можно. Ведь глаза сейчас открыты только у Гокудеры. И это правильно. «Меньше знаешь – крепче спишь», Десятый. Вслед за пальчиками солнце высовывает над горизонтом ладошки; тянется-потягивается спросонья; выглядывает лукаво. И коварно пробирается к ним в комнату. Пальчики-лучики гладят оконный переплёт; глазки смотрят - раздвинуты ли шторы; ждут ли его тут? Ждут – ждут. И оно приходит: вливается сквозь доверчиво распахнутые окна золотистым потоком – то ли мёд цветочный, то ли масло оливковое. Точно что-то гладкое и тягучее: вымытые с вечера волосы Десятого сразу склеиваются торчащими во все стороны прядками – расчёски у него и месяца не живут; накрытый одеялом угловатый силуэт становится мягче; лицо, и так расслабленное во сне, делается нежным, почти девичьим. Сильно, просто болезненно хочется протянуть руку и потрогать. Провести подушечками пальцев по чуть румянящейся скуле; нечаянно задеть пушистые ресницы; спустившись ниже, погладить красиво изогнутую шею; слегка сдвинуть воротник пижамы, чтобы коснуться чётко очерченных ключиц; потянуть вниз целомудренное одеяло в мелкий цветочек… Но тогда он влипнет – как влипает в смолу мушка, или стрекоза, или другое глупое создание. А Гокудера – он не такой. Он не глупый. Он прекрасно может представить себе последствия. Вот будь вы наикрутейшим в мире боссом мафии - хотели бы подобных извращённых фантазий от своей Правой Руки? Особенно, если вы – парень, и он тоже; и у вас есть девушка, а у него – нет? Да вы бы просто пристрелили этого больного на голову из своего крутого большого пистолета; или приказали сделать это своим крутым подручным; или сдали его в секретную мафиозную клинику – для бесчеловечных опытов. И были бы правы. Но Десятый – он не такой. Он добрый. Он ничего бы этого не сделал. Только вздохнул бы расстроенно; и сказал что-то вроде «Ну как же так, Гокудера-кун?»; и печально посмотрел своими большими добрыми глазами. И больше не стал бы ночевать в одной комнате с Гокудерой. И был бы прав. Вот почему Гокудера просыпается с рассветом; бесшумно поворачивается на левый бок; и просто смотрит. Молча любуется; гладит – глазами; представляет себе всякое такое, от чего ему даже в такую рань становится ужасно жарко, и трудно дышать. Дойдя до предела, он отворачивается; закрывает свои жадные, голодные глаза; сжимается в слегка подрагивающий от напряжения комок; и пережидает, когда его отпустит. А то в таком состоянии не то, что завтрак готовить – струёй-то в унитаз не попадёшь. Когда Гокудера, отвернувшись и зажмурившись, наконец, затихает, Тсуна открывает глаза. Если честно, он просыпается почти одновременно с Гокудерой. И притворяться спящим не очень-то просто: то нос зачешется, то рука затечёт, то колется под одеялом неведомо как попавшая туда крошка. Хлебная; а не та, о которой вы подумали. У Хибари-сана, с его врождённым покер-фейсом и увлечением йогой (или Бхагавад Гитой, или Харе Кришной, или как там называется эта секта, в которую он вступил), наверняка получилось бы в сто раз лучше. К счастью, Гокудера-кун так занят каким-то своими мыслями, что не замечает, даже если Тсуна украдкой подглядывает. Тсуна не слишком-то понимает, о чём думает Гокудера-кун; но лицо у его Правой Руки при этом такое, словно он хочет Тсуну съесть. Или, по крайней мере, облизать – от торчащих (блин, опять!) волос на макушке до ушибленной вчера на утренней пробежке за автобусом пятки. Хотя это, конечно, бред. С чего бы Гокудере хотеть его облизывать? Он же не какой-то там извращенец. Гокудера Хаято – умный, весьма привлекательный и очень популярный у сокурсниц парень. Да и не только у сокурсниц – на него многие заглядываются, от девчонок-продавщиц в торговом центре до молоденьких преподавательниц. Захотел бы – встречался с первыми красотками университета; хоть сразу с тремя, как неугомонный Ямамото. Но Гокудера почему-то не хочет. Чем больше Тсуна об этом думает, тем больше ему кажется, что он знает причину. Духовные искания. Гокудера-кун не вступил, как Хибари-сан, в какую-нибудь секту (или другую, хм, дрянь), но тяга к эзотерике и всякому такому у него была всегда. Видимо, он ежеутренне возносит молитвы Солнцу; или медитирует; или общается с какой-нибудь Звездой Подрывников, как Фуута. Поэтому и лицо такое странное. Тсуна не хочет мешать просветлению Гокудеры; вот почему по утрам он делает вид, что спит. Медитация – это же так интимно. Хибари-сан врать не будет. Неясно, чем его там пичкают, в этой секте, какой такой духовной пищей; но беситься он в последнее время стал намного меньше. А вот Гокудере-куну его медитации что-то не помогают. С каждым утром взгляд, которым он обшаривает «спящего» Тсуну, становится всё голоднее и напряжённее. Всё страньше. Тсуна терпел, сколько мог; соблюдал установленные Гокудерой-куном непонятные правила какой-то странной игры, в которую тот, похоже, играет с самим собой. А пять минут назад вдруг вспомнил, что они – мафия. Такие специальные ребята, которым полагается быть «чёткими» и «дерзкими»; вытворять, что вздумается, и вообще всё нарушать. Всякие там правила. Поэтому, когда Гокудера начинает шевелиться, Тсуна не закрывает, как всегда, глаза, и не притворяется спящим, давая ему возможность тихо уйти в ванную. Он садится, протягивает руку и касается растрёпанных серебряно-серых прядей. - Доброе утро, Гокудера-кун! – Хаято буквально каменеет. – Ты ведь уже проснулся, правда? Как же так? Почему Десятый не спит? Хаято что, разбудил его? - Сегодня такое солнышко, просто сумасшедшее, - продолжает голос Десятого. У него такие тёплые пальцы, прямо как у этого самого безумного солнышка. Они трогают волосы Гокудеры; перебирают их; вплетаются, словно ленты в косички И-пин. Это так приятно. И так нечестно; вот совсем-совсем не по правилам! Им нельзя одновременно открывать глаза. Потому, что эта невинная ласка толкает Гокудеру на так тщательно обходимую им десятой дорогой тропинку. С каждым касанием становится всё хуже. Это не солнышко, Десятый. Это Гокудера тут сумасшедший. - Наверное, будет жарко. Точно, Десятый. Гокудера уже весь плавится; особенно плохо дело с мозгами. - Давай выйдем пораньше, и пройдём через парк, ладно? Погуляем, пока есть, чем дышать. - Хорошо, - глухо говорит Гокудера. Лично у него воздух уже заканчивается. - Может, всё-таки повернёшься, Гокудера-кун? – продолжая гладить его по голове, спокойно говорит Тсуна. Да что ж ты делаешь, Десятый! Гокудера поворачивается. Лежать с закрытыми глазами становится экстремально глупо; и Хаято их открывает. - Ты так забавно выглядишь спросонья, - улыбается Тсуна. – Пушисто. Руку он не убирает; поглаживая, задевает пальцами ухо; проводит мизинцем по виску. И Гокудера ломается. Жмурясь от сиюминутного удовольствия, он ластится, как кот; ловит каждое прикосновение; внутри всё обмирает от ужаса; но остановиться он уже не может. Долбанная гипер-интуиция Вонголы. Она вообще существует?! Тсуна смотрит на ласкающегося Гокудеру: как тот выгибается; как поджимает пальцы на ногах; как едва слышно, сам того не осознавая, постанывает. И чувствует себя слепоглухонемым идиотом. Какие, к Занзасу, духовные искания?! Пока внутренний голос Гокудеры захлёбывается от восторга, Тсуна прислушивается к своему. Прокуренный баритон настоящего босса мафии убеждает Десятого Вонголу, что Киоко-тян – это, безусловно, чудесно и правильно; но пресно, скучновато, и вообще – неизвестно когда. А Гокудера-кун – вот он, только руку протяни. То есть, уже даже и протягивать не надо. Ишь, циничный какой. Хотя в чём-то он, безусловно, прав. Гокудере-куну Тсуна нужен прямо сейчас; и что он за босс, если не придёт на помощь своей Правой Руке? Поганой метлой таких из боссов гнать надо. - У нас ведь философия первой парой? – он мягко берёт послушную ладонь Гокудеры, кладёт себе на шею – сбоку, под ухом; и подставляется – погладь босса, Хаято. Гокудера ведёт – медленно, едва касаясь кончиками пальцев. Не совсем то, чего он ожидал. Намного лучше. - Да, философия, - по Гокудере видно, что он сейчас не то, что до университета – до перекрёстка не дойдёт. Максимум – до первого столба. - Можем прогулять разок, - Тсуна расстёгивает верхнюю пуговицу на пижамной куртке. Гокудера сглатывает. - Это неправильно, - говорят его губами жалкие остатки здравого смысла. - И кто тут босс? – Десятый Вонгола расстёгивает ещё одну пуговку. - Ты, - заворожено говорит Гокудера. - А кто босс, - Тсуна неожиданно легонько щёлкает его по носу, - того и правила.