Немного о цветах и ранах.

У Вани на теле — шрамы. Сети затвердевших порезов по всему телу. Они белесые, рваные, страшные. Их с корнем хочется вырвать, выжечь с кожи раскаленным железом, и он бы давно это сделал, если бы был точно уверен, что это поможет. Но это не хера не поможет, потому что он, блять, уже п ы т а л с я. Он сидит на подоконнике и курит. Курит, курит, курит, его уже тошнит от запаха сигаретного дыма, хочется блевать от всей этой ситуации, но он сидит и курит, потому что он просто не знает, что еще делать, потому что он н е н а в и д и т свою родственную душу. За спиной шептались часто и много. Говорили, что у него нет родственной души, потому что такой, как он, её не заслуживает. Поэтому он становился язвительной бесчувственной скотиной. Человеком без Души. На теле Вани множество шрамов. Шрамов… Но не рисунков. Он привык считать, что его родственная душа — это какая-то неправильная, дефектная, странная, очень изнеженная девушка, которая только и делает, что лежит целыми днями на кровати и ни черта не делает, но это ему не п о м о г а е т и он хочет выть от отчаянья. Он ненавидит её. Потому что, когда все те, одноклассники, друзья, знакомые хвастались ему своими новыми рисунками, ему только и оставалось, сжав зубы, терпеть и у л ы б а т ь с я. Ему шестнадцать, он перетрахал половину своей школы, но ему хочется смыть следы тех баб с кожи вместе со шрамами, оставляя лишь тонкую тень напоминаний. Сизоватый дым окутывает легкие, словно шаль, и он выдыхает. Ему не спится. Ему в последнее время пиздец как не до сна, потому что все катится куда-то к чертям, мерзко при этом хихикая, строя поганые, дьявольские рожи. На улице холодно, и ветер, пробираясь сквозь приоткрытое окно, неприятно бежит по оголенной коже (и где только эти осколки находят его голую кожу). На небе тысячи звезд светят тусклым светом, а пепел летит вниз, разбиваясь о землю на тысячу обломков. Он прячет шрамы под теплыми свитерами зимой, а летом под кофтами с длинными рукавами, потому что он банально не может смотреть на это уродство на своем теле. Его тошнит от всего этого. И лишь напоминание из детства, через лодыжку тянущийся цветок слабый-слабый, который исчез через пару дней, дает ему силы не свихнутся от этого дерьма в надежде, что у него все же есть эта странная родственная душа. Когда в их дом робко входит Даня, Ваня лишь отдаленно думает, что его родственная душа не так уж и сильно его любит, потому что мальчишка буквально о б е р н у т в одежду. Ване хочется смеяться, хохотать, как безумцу, потому что он утопает в голубых глазах напротив. А к Дане хочется прикасаться. Постоянно. Его кожа теплая, мягкая, это чувствуется даже через слой одежды, и у Вани банально сносит крышу, и он не знает, что ему делать. Он устал. Он и сам не понял, когда прикосновения стали ему жизненно необходимым, когда все это скатилось в банальную потребность, тупую необходимость. И что-то в хлам разбивает сердце, выворачивая внутренности наизнанку. Он кусает губы чуть ли не до крови, потому что у мальчишки уже есть Родственная Душа, которую он любит. И Ваня пытается, очень сильно старается не погрязнуть с головой в своем названном брате. У него, к слову, ни черта не получается. Он тонет, тонет, тонет. Вы знаете, как умирают киты? Это очень больно. Ване тоже очень больно. Но он язвит, смеется прямо в лицо, причиняет почти физическую боль и ничего не замечает. И практически не осознанно каждый день тянется к Дане за прикосновениями. Когда Антон случайно разбивает нос Дане — в первое мгновенье это кажется смешным, и Ваня заливается громким смехом на всю комнату, проронив что-то про первую кровь, и от этого смеется еще сильнее, намекая на двусмысленность своей фразы, а у самого где-то в сердце что-то ойкает. Потом становится не до шуток. И от шока расширившиеся глаза отца смотрят не на Даню — в упор смотрят на него. А в районе носа, там, где у Дани ползет струя крови, адски болит, жжет и Ване хочется выть от боли. — Мелкий? — удивленно шепчет Ваня, когда мальчишка в панике вылетает из комнаты. — Во мы попали… — шепчет Антон и тихо выходит. Ваня держится за нос и сдавленно матерится. И честно, ему очень хочется убить Даню, потому что он ни черта не понимает, что происходит. Осознание проходит потом, когда Ваня буквально врезается в зеркало. И теперь он и сам не знает, чего ему хочется больше: убить Даню или все же его поцеловать. На носу, с той стороны, где Даня сегодня с утра приложился об клавиатуру, у Вани нарисованы ярко-белые ромашки, и он сдавленно смеется. Ромашки? Серьезно? … На теле у Дани — лилии.