In the Light

And if you feel that you can't go on In the light you will find the road

Холден считает себя смелым человеком — не бесстрашным, — но смелым. Когда Эд Кемпер бросается в его сторону, одним быстрым и ловким движением, удивительно проворным для мужчины подобной комплекции, Холден не чувствует страха. Поначалу. Холден слетает с кресла в мгновение ока, совершенно инстинктивно, не чувствуя ничего. Ужас приходит мигом позже, черный и стылый, он поднимается откуда-то из глубины. Эдмунд Кемпер стоит напротив и с близкого расстояния кажется скорее стихией, нежели человеком. Его запястье в обхвате едва ли уступает шее Холдена. Когда Эд говорит ему что-то, едва заметно склонив голову набок, то Холден может видеть его глаза за толстыми стеклами очков — блики отраженного света больше не скрывают их. Эд говорит что-то о духовных женах, о том, что нашел способ получить тех девушек, что они до сих пор с ним. Он поворачивает голову в сторону комнаты персонала, и машинально Холден тоже смотрит туда. За стеклом никого. Эд говорит: «Забавно, что в реанимации нет системы оповещения охраны». Он говорит: «Это непродуманно, учитывая, какие люди бывают здесь». Холдену не кажется это забавным. В палате они одни, Кемпер нависает над ним подобно горе, и страх ползет все выше и выше, охватывая грудь и плечи, касается лица. Холден больше не может контролировать его выражение. Эд говорит: «Я мог бы убить тебя, очень легко». Он произносит это своим обычным мягким тоном, не содержащим в себе угрозы, словно рассуждает о телешоу. «Сделать что-нибудь интересное прежде, чем кто-то войдет. Тогда ты останешься со мной как призрак». Как его «духовные жены», думает Холден. Он думает, что у Эдмунда Кемпера своеобразные представления об интересном. Потом страх добирается и до разума, и мысли Холдена словно застывают, подернутые инеем, парализованные так же, как он сам. «Я много раз звал тебя. Но даже после того, что я проделал, я и представить не мог, что ты действительно придешь». Но Холден пришел, он стоит прямо напротив, оглушенный, раздавленный всем, что произошло с ним, — а произошло так много, что все это просто не умещается в голове, — воспоминания теснятся, толкаются суетливо, и мысли наползают одна на другую. Холден может лишь наблюдать этот хаос со стороны, отстраненно, словно это не его разум, словно он заполняет бесконечно долгий опросник, и в то же время он внутри происходящего, в самом его сердце, и он чувствует, как что-то приближается, что-то настолько огромное, что его рассудок просто не в силах осознать или вместить. «Почему ты здесь, Холден?» Почему он здесь? Хороший вопрос, Эд. Он мог бы быть сейчас где угодно: ужинать с Дебби, или расстилать одну из кроватей в их с Тенчем крошечном номере, или глядеть в предрассветные сумерки и ждать звонка из службы внутренних расследований. Холден здесь из-за Эда, из-за того, что тот сделал, когда сжал в крупных пальцах металлический корпус опрометчиво забытой кем-то ручки; но еще — из-за того, что Эд сделал, когда остановил машину перед Мэри Энн Пеш и Анитой Лучес, из-за всего, что последовало после. Все это хорошо объясняет, зачем Холден здесь, но ни черта не объясняет, почему.       Почему ты здесь, Холден? Грудь словно стиснуло обручем — не продохнуть, челюсть ходит ходуном, и кажется, что едва он разожмет губы, то услышит стук собственных зубов. Эд смотрит Холдену в лицо со странным выражением в глазах, увеличенных диоптриями стекол, будто видит его насквозь. Холден говорит: «Я не знаю». Правдивость этих слов доходит до него куда позже, чем губы и язык произносят их, как рассинхрон на видеокассете, когда изображение отстает от звука. «Что ж, — улыбается Эд и кладет теплую, тяжелую ладонь ему на плечо, — тогда... В этом вся суть». Кемпер подается вперед и прежде, чем Холден успевает хотя бы пошевелиться, обхватывает его плечи огромными руками, с силой притягивая к себе в странном, неловком объятии.       Так мы друзья, Холден? Образы мельтешат в разгоряченном разуме Холдена, пока один из них не всплывает наверх. Ричард Спек и его птица — вот как сейчас они выглядят со стороны, думает Холден, он совсем как эта несчастная ласточка, бережно, но цепко стиснутая ладонями убийцы. Вскормленная его руками, оперившаяся под его любовным взглядом, и — о! — Холден слишком, слишком хорошо помнит ее участь. Птица доверилась Спеку, она не сумела бы сопротивляться, но он, Холден, может, и он бьется, трепыхается в руках Кемпера, вырывается на волю и делает то, что инстинктивно кричал ему разум при самой первой их встрече — Холден бежит прочь. Он не чувствует удара о дверь; гонимый волной паники, Холден вываливается в узкий кафельный коридор, стараясь перейти на шаг. Внутренности будто смерзлись, и этот мертвенный холод охватывает живот, наползает на грудь. Холден бездумно идет вперед, но ледяной ком внутри слишком тяжелый, он тянет его вниз. Выложенный крупной плиткой пол вдруг оказывается неожиданно близко. Холден краем глаза замечает собственные руки, пальцы цепляются за поручень на стене, но они такие слабые, что тут же соскальзывают с него. Ладони касаются холодного бежевого кафеля, расчерченного широкой серой полосой, в груди у Холдена, прямо за ноющими ребрами — темная дыра, сквозь которую все тепло и жизнь уходят из него, изливаются вникуда, и ничего больше не остается. Пальцы упрямо цепляются за плитку, Холдену каким-то чудом удается привалиться к стене, и может, надеется он, хотя бы что-то останется при нем, теперь, когда эта сквозная рана закрыта хотя бы со спины, но все бесполезно. Белое лицо медсестры маячит перед глазами, чужой голос пытливо спрашивает у него: «Вы в порядке?», и Холден шепчет: «Я не могу дышать, я... не могу дышать». Он слышит, как воздух толчками выходит из него, чувствует, как делает короткие, поверхностные вдохи, но не ощущает их совершенно, словно выгорел весь кислород, словно он глотает тяжелую плотную воду — никакого облегчения. «...что-то приняли? ...аллергия?..» — сквозь толщу этой воды долетают до него вопросы, и на все Холден отвечает: «Я не знаю», как вечность назад ответил Эду, как ответил самому себе.       Почему ты здесь, Холден? Он слышит частое сбивчивое дыхание, вероятно, собственное, и понимает вдруг, что не слышит биения сердца, не чувствует его, — внутри разлиты лишь тяжесть и смертельная пустота. Холден хочет поднять руки, чтобы приложить к груди, хочет убедиться, что его сердце все еще бьется, — разве? — но руки тяжелые и непослушные, точно ватные, а ног он и вовсе не ощущает. Зрение становится фрагментарным, взгляд перескакивает с одного на другое, четко выхватывая из пространства лишь некоторые предметы, остальное размыто. В мозгу точно мерцает страбоскоп, и никакого порядка больше не существует. Все рассыпается на части, он сам рассыпается на части, и ничего не может с этим сделать. «Я умираю», — тихо выдыхает Холден, и это не столько крик о помощи, сколько признание. «Вы не умираете, сэр, вы в больнице», отвечает искаженный затухающим сознанием голос, и Холден ложится на серую полосу коридора. Слишком напуганный, чтобы закрыть глаза, он покорно ждет, когда сознание наконец его оставит, но агония все длится и длится, и длится, слишком долго, чтобы его разум мог это выдержать. Голоса всплывают в его голове, эхом отдаются в висках.       Я пытаюсь предупредить тебя, твое поведение выйдет тебе боком.       Созданная вами модель поведения... ставит вашу карьеру под угрозу.       Они — не самородки, которые ты нашел.       Так мы друзья, Холден?       Кто ты, ебаная полиция мыслей?!       Пытки. Расчленение.       Все это — ваш мир, и он сделал вас... параноиком. Холден застревает в безвоздушном пространстве между замершим сознанием и обмороком, где его рассудок задыхается. Холден хочет лишь одного — чтобы голоса замолчали и пришла милосердная тьма. Чтобы все наконец закончилось. Но она так и не приходит. Эдмунд Кемпер сидит на больничной кровати, слишком крохотной для него. Он слышит, как по коридору бегает персонал, слышит голос медсестры: «Позовите врача!». Если бы Эда спросили, каким он находит Холдена Форда, то он бы ответил: «В высшей степени интересным». И это было бы чистой правдой — у Эдмунда Кемпера всегда было свое понимание того, что считать таковым. В эти самые минуты Дэвид Берковиц смотрит в потолок одиночной камеры Аттикской государственной тюрьмы, потирая выпуклый шрам на горле. Недавнее покушение едва не увенчалось успехом — пришлось наложить пятьдесят шесть швов, — но видно Всевышнему он еще нужен, раз до сих пор жив. Дэвид об этом не знает, но уже скоро к нему придут поговорить двое мужчин в костюмах. Дэвид Карпентер, уже забравший жизнь Эдды Кейн в парке Таллапэс, искренне считает, что способен остановиться, что эйфории от этого убийства хватит надолго, если не навсегда, что теперь, когда он доподлинно знает, каково это, он сможет и дальше вести свою обыденную жизнь университетского преподавателя. Дэвид Карпентер выдержит до марта следующего года, а затем убьет снова. Кармин Калабро, находящийся в психиатрической больнице Бронкса, обнаруживает, насколько слабо организованы местные меры безопасности. Он мечтает о своей соседке, Франсин Элверсон, и намерен воспользоваться своим открытием, как только представится возможность. Усатый мужчина в очках сжигает свои юношеские рисунки, на каждом — распятая женщина, униженная и обнаженная. Дэннис Линн Рейдер, или, как он сам себя называет, БТК, уничтожает немногочисленные улики, способные привести к нему полицию, чтобы потом затаиться на долгие двадцать пять лет. Первое из ужасающей череды убийств детей в Атланте уже произошло. Темнота так и не приходит к Холдену, не изнутри. Она обступает его снаружи, выжидает, сгущаясь и пульсируя, пробирается сквозь шаткий и ненадежный порядок в разумы и поступки людей, которые отдел называет «девиантными», клубится на тонкой границе между нормой и патологией. Он заглянет в самое сердце тьмы, — так мы друзья, Холден? — и, быть может, сумеет не отшатнуться в ужасе, но осветить ее, узнать и изучить. Быть может, настанет день, когда Холден Форд найдет ответ, почему.