По струнам и клавишам

— Вот здесь, мы пришли, — Вакана обернулась через плечо и ткнула пальцем в постройку, нелепо выросшую посреди захламленного двора. Здание больше напоминало гараж или сарай — поверх красного кирпича местами были приколочены деревянные панели, из узких окон на улицу лился свет. Вокруг толпились люди, курили и громко смеялись. Фуруя почувствовал себя неуютно, в который раз за вечер мечтая сбежать. — Что ты замер? Идем, — Вакана потянула его за рукав. — Пока там настраиваются, купим что-нибудь попить. Фуруя, с полным пониманием, что ему не отвертеться, быстрым шагом пересек двор и скользнул в дверь. В уши ударила музыка, так, что аж дыхание сорвало: громкий неприятный гитарный бой, звон тарелок. Звук резанул воздух и затих, чтобы через пару секунд повториться снова. Фуруя поежился — мурашки бежали по коже, будто от озноба, — и осмотрелся. Когда Вакана сказала ему, что концерт будет в лапшичной, он не поверил: ну кто проводит концерты в лапшичных, серьезно? Помещение было совсем крошечным, едва вместило бы полсотни человек. Сидеть можно было лишь у длинного бара или на диванчиках в углу. Пахло специями и мясом. Колоритная старушка в бандане за баром протягивала двум девчонкам банку пива. На стенах чернели китайские иероглифы и картинки с лапшой, а под потолком болтались железные люстры. Какафония всё не утихала, гитара, ударные и бас гремели, фонили и наконец замолкли, уступив место шумной болтовне. На играющих Фуруя обратил внимание в последнюю очередь, только когда один из них окликнул Вакану и радостно улыбнулся. То, что это был Савамура, Фуруя понял сразу: смешной, взъерошенный, с гитарой на ярко-синем ремне. И громкий… Громким тут было все, но Савамура умудрялся переорать даже колонки на полной мощности. Ударник, до этого с энтузиазмом колотящий по тарелкам, замер, сменился в лице и осторожно кивнул. Вакана помахала им обоим. В спину кто-то влетел, и Фуруя обнаружил, что до сих пор не прошел дальше порога: засмотрелся, завис. Он неуверенно шагнул вперед, опасаясь приблизиться еще, будто его могло обжечь звуком или улыбкой того самого Савамуры, подкручивающего стойку микрофона. Вакана сунула ему в руки холодную бутылку колы и сказала: — Они заняты сейчас. Познакомлю вас после выступления. Фуруя свинтил крышку с бутылки и выпил сразу половину. Ничего еще не началось, а он уже чувствовал себя не в своей тарелке. Впрочем, это состояние преследовало его с самого утра, когда он целый час сомневался: надеть ему рубашку или футболку, все-таки он шел на концерт. Хотелось поскорее с этим закончить и в идеале обойтись без знакомств. С новыми людьми Фуруе всегда было сложно, да и музыку такую он никогда не слушал и не любил. Он согласился прийти сюда только из-за Ваканы. Впервые они столкнулись еще на вступительных в музыкальный колледж. Фуруя топтался на станции, прижимая к груди свою дорогую виолончель, и пытался подружиться с навигатором. — Тоже не знаешь, как попасть в главный корпус музыкального? — спросила какая-то девушка, заглядывая в развернутое окошко навигатора на телефоне. Фуруя кивнул и прижал виолончель еще крепче. — Ты не местный, да? — Я с Хоккайдо. Вакана — тогда он еще не знал, как ее зовут, — оправила пышную юбку ярко-зеленого платья и улыбнулась. — Далеко же тебя занесло. Знаешь, думаю, мы должны объединиться, как иностранцы в чужой стране. — Как два путешественника в деревне аборигенов? Вакана рассмеялась, и Фурую накрыло смущением. Поддержание беседы никогда не было его сильной стороной. — Давай просто спросим у кого-нибудь, — предложила она, и дальше они пошли вместе. После часа расспросов и поисков, на пороге приемной комиссии Вакана взяла телефон Фуруи, самовольно вбила свой номер и, пожелав удачи на экзамене, серьезно заявила: — Звони, если аборигены захотят тебя съесть. Месяц спустя Фуруя выяснил, что она поступила на вокальное отделение. А еще через два они подружились — не в романтическом смысле, в самом обычном. Вакана много болтала, и очень скоро Фуруя узнал все о ее друге из средней школы, который играл и пел в никому неизвестной рок-группе. Об их соло-гитаристе Миюки — «с отвратительным характером», ударнике Курамочи, который «только выглядит пугающим», и басисте Каваками, не отличающимся уверенностью в себе. Сегодня эта самая группа давала небольшой концерт, вход на который стоил всего пятьсот иен. Последние две недели Вакана нервничала, словно это ей предстояло выступать, и даже развесила по общаге несколько объявлений с нарисованными зверьками и надписью «Кавер-группа Balls and Bats приглашает тебя и твоих друзей, и даже твою девушку, если она у тебя есть». По мнению Фуруи, объявление было дурацким, как и название группы. При чем тут были мячи и биты, он не имел ни малейшего понятия. Вакана не рассказывала тоже. Фуруя сел у барной стойки и прижал к щеке покрытую испариной бутылку. От духоты и шума у него начинала болеть голова. Хорошо, что концерт обещал быть недолгим: всего час ради друга можно и потерпеть. Когда шум почти улегся, на сцене — если это пространство, не выделенное ничем, можно было так назвать — появился пятый участник, выволок из подсобки синтезатор и установил его в углу, потеснив забившегося туда Каваками. Фурую захлестнуло смутным узнаванием. Казалось, что он раньше видел этого человека, но никак не мог вспомнить где. Парень был одет в полосатую футболку с растянутым воротом, рваные на коленях джинсы и выглядел выше всех остальных — возможно, из-за странной прически. Какое-то время он подключал провода и смиренно улыбался крикам Савамуры, а потом начал играть. Взял первую ноту, чистую, тонкую, отличающуюся от тех, что гремели тут до сих пор. Фуруя замер, не отнимая бутылку от щеки, вгляделся в длинные пальцы, бегающие по клавишам с поразительной легкостью. И вспомнил. В их колледже было целое крыло с небольшими залами для репетиций, и очереди в каждый зал приходилось занимать за два дня. Однажды Фуруя проспал свою и караулил в коридоре, не освободиться ли что раньше времени. Ему хотелось играть, а делать это в общежитии строго запрещалось. Он почти задремал, пока сидел на корточках, обняв футляр с виолончелью, как вдруг дверь в одну из комнат отворило сквозняком. По коридору разнесся звук пианино, играли что-то смутно знакомое — наверное, популярную песню или опенинг из аниме. Тем не менее, звучало это неплохо, хоть, по мнению Фуруи, и слишком просто. Он встал, планируя прикрыть дверь, но замер, взявшись за ручку. Мелодия неслась вперед, разгоняясь с каждой секундой, становилась громче, резче. Играющий очень здорово ставил акценты, переигрывал что-то на свой лад, внося дисбаланс, который совсем не уродовал оригинал. А еще вблизи стало слышно тихий низкий голос, торопливо подпевающий бегущей мелодии. Фуруя, будто под гипнозом, не скрываясь, заглянул внутрь и тут же столкнулся с чужим взглядом. Музыка оборвалась, незнакомец улыбнулся и, встряхнув пальцами, отсалютовал ему. — Извини, дверь не закрыл, да? Фуруя сглотнул ком в горле и с трудом выдавил: — Сквозняк. А потом захлопнул за собой дверь и быстро сбежал. Он встречал этого парня в репетиционном крыле еще несколько раз. И снова поражался тому, что и как он играет. Хотелось спросить: «Почему?», «Зачем?», сказать «С вашими способностями вы могли бы попробовать играть Прокофьева». Но Фуруя ничего не говорил, потому что это было не его дело. К концу первого полугодия они встретились возле деканата. Пианист топтался у двери, привычно улыбаясь, и сжимал в руках папку с торчащими из нее бумагами. — Ноты? — спросил Фуруя лишь бы что-нибудь спросить. — Документы, — пожал плечами тот. Фуруя скосил взгляд на папку с именем «Санада Шунпей» и больше не сказал ни слова. — Ты встречался с ним раньше? — Вакана залезла на стул рядом с Фуруей и положила подбородок на сцепленные в замок ладони. Фуруя кивнул. — Жалко, что он отчислился, или его отчислили — кто знает. У него ведь были хорошие данные. Он как-то аккомпанировал мне, это было так, — она прикрыла глаза и прицокнула. — Почти идеально. Фуруя вообразил, каково было бы сыграть вместе с Санадой. Как ни крути, а сочетались они ужасно. Сам Фуруя годами бился над техникой, но «как по учебнику» у него все равно не получалось. Он играл неровно, зато мощно и быстро, так, что руки гудели от напряжения, а пальцы левой вечно были стерты в кровь. Санада же играл легко, несерьезно. Он будто веселился, не придавал музыке большого значения. Коверкал ее на свой лад намеренно, но делал это удивительно хорошо. Санада настраивался, пока остальные участники «Мячей и бит» жадно хлебали воду и спорили о чем-то. Миюки — определенно, это был тот парень в очках — ухмылялся и тряс листком перед носом у Савамуры. Савамура негодовал, Курамочи крутил в руках палочки и то и дело поглядывал в сторону Ваканы и Фуруи — выглядел он при этом весьма грозно, Каваками прижимал к себе бас-гитару, как любимого домашнего питомца, и пытался вставить хоть слово в торопливую речь Савамуры. — Когда-то я хотела петь в их группе, — сказала вдруг Вакана. — В детстве мы с Эйдзюном часто репетировали на площадке недалеко от дома. Фуруя посмотрел на нее, в очередной раз замечая, каким красивым становится ее лицо, когда она говорит о Савамуре. Если бы Фуруе нравились девочки, он бы точно безответно влюбился и долго мучительно страдал. — Он тогда купил на карманные деньги акустику у какого-то деда, кажется, даже у своего. Настраивать еще не умел, а уже бренчал. — Почему ты не стала петь с ними? Вакана пожала плечами. — Вот так, не вписалась, наверное. Фуруя не нашел, что сказать в ответ. Свет в зале приглушили, лишь над сценой оставив яркие лампы. Савамура потянулся к микрофону на стойке и откашлялся. — Йо! Спасибо всем, что пришли! Спасибо Харуччи, — он ткнул пальцем куда-то в толпу, — что помог нам это организовать. И Крис-семпаю, который учил меня петь весь этот год. Миюки, стоящий рядом, закатил глаза и поправил челку. Потянулся к микрофону, бедром отпихивая Савамуру в сторону. — А сейчас мы, пожалуй, начнем, а то денег нам хватило всего на два часа аренды, и один из них уже прошел. Савамура стиснул зубы, видимо желая возразить. Но Курамочи застучал палочкой о палочку и крикнул: — Три-четыре, ииии… полетели! Фуруя не успел понять, как все началось. Савамура собрался в момент, стал играть сразу быстро и без запинки, будто весь час медитировал в ожидании этой самой секунды, выжидал ее. Удивительно, но музыка не раздражала, теперь это не было простым набором ужасающих звуков — это было действительно музыкой. Звуки каждого инструмента цеплялись за звуки другого, сливались вместе, превращаясь в чудное, невидимое и неосязаемое существо. После короткого проигрыша Савамура запел на ломаном английском: — Если бы ты могла читать мои мысли, ты бы поняла, что между нами что-то не так. Его губы почти касались микрофона, а пальцы уверенно сжимали гриф. Слова Фуруя мог разобрать с трудом, в отличие от Ваканы, которая неслышно подпевала каждому и ерзала на стуле, в пятый раз роняя и поднимая бутылку колы. Наблюдать за ней и Савамурой было неловко, особенно, когда тот, краснея, затянул: — Я хочу тебя до смерти. Сделай меня совершенным, издевайся надо мной... Фуруя перевел взгляд на Курамочи, качающего головой в такт своим ударам, потом на Каваками, который стоял с видом сапера, обезвреживающего бомбу, на Миюки, перебирающего струны с закрытыми глазами… На Санаду, который просто притоптывал на месте. Фуруя не мог расслышать клавишные в этой песне, да и представить их там не мог. Но, приглядевшись, заметил, что Санада играет. Осторожно, чтобы не перебить основной темп, не влить в мелодию то, чего там не нужно. Каждая нота из-под его руки была полупрозрачным мазком. Песня закончилась. Так же неожиданно, как началась. Савамура отступил на шаг от микрофона и резко сложился пополам в поклоне. Люди в зале захлопали и закричали, не то чтобы очень громко и с большим энтузиазмом, но все же. Фуруя захлопал тоже и поймал одобрительный взгляд Ваканы. — Следующая песня имеет большое значение для нашей группы, — хмурясь, пробормотал в микрофон Каваками. — Наверное, большее будет иметь только наша первая собственная, — перебил его Савамура. — Которую мы напишем, как только Миюки Казуя перестанет быть таким засранцем и браковать мои тексты. Миюки Казуя помахал залу рукой. Девчонки, напирающие на Фурую сбоку, радостно запищали, будто этот жест относился персонально к ним. Глупо как. Фуруя отвернулся и тут же поймал взгляд Санады, удивленный, заинтересованный — кажется, Санада Фурую узнал. Его губы растянулись в улыбке, и Фуруя вдруг девчонок понял. Даже если бы Санада улыбался всем — казалось, только ему — такова была странная магия концертов. На этот раз Курамочи не считал и не стучал палочками. Песня, в отличие от первой, началась тихо, не торопясь, с клавишных. Санада сыграл лишь пару нот, как вступил Савамура: — Я хочу вручить тебе сердце моё и позволить нести это бремя. Никто не расскажет того, что тебе нужно знать! Мне нужен друг, но его столь трудно найти. Мне нужен ответ, но я всегда на шаг позади... Мелодия омывала Фурую с головы до ног, как вода. По предплечьям ползли мурашки, тело вдруг начало казаться невероятно легким. Он вспомнил так живо, будто и не вспомнил, а по телевизору посмотрел, как дед впервые отвел его в музыкальную школу. Ему тогда только исполнилось шесть, и это стало едва ли не первым воспоминанием детства. В большом зале, залитом солнцем, стояли и висели инструменты. От блестящего треугольника до массивного, видавшего виды, рояля. Скрипки, гитары, духовые, ударные — на любой вкус… Фуруя выбрал виолончель — больше него раза в два. Ему даже не хватало длины рук, чтобы обхватить ее полностью. Учитель предлагал фортепиано, но Фуруя ни в какую не соглашался. С первого раза прослушивание он не прошел, зато прошел со второго. И дед стал водить его на вечерние занятия каждый день. Когда они затемно возвращались через парк домой, Фуруя пересказывал выученные этюды. Дед лишь кивал — он-то в них понимал мало — и иногда улыбался так, будто не хотел, чтобы Фуруя это заметил. Очень долго у Фуруи ничего не получалось. Когда его сверстники уже играли на фортепиано небольшие концерты, Фуруя, полностью невидимый за своим инструментом, бился за правильную посадку, за каждый верно извлеченный звук, за каждую вибрацию. Первую и единственную собственную виолончель Фуруя получил на рождество, когда ему исполнилось одиннадцать. Она была не новая, купленная с рук, но страшно красивая. И своя. — Ох, ведь чтобы научиться летать, нужно время! — пропел Савамура. Конечно, Фуруя понимал, что песня не их и музыка тоже. Кто-то другой придумал все это, но донесли они, сейчас, ему. Он реагировал на каждый звук всем своим нутром. Савамура низко вытягивал: — Так взорви этот город… И Фуруе хотелось остаться в этом состоянии дольше, чем на длину одной песни. Зал взорвался аплодисментами — слишком яркими для такого небольшого количества народа. — А теперь Савамура немного отдохнет, — сказал Миюки, переставляя стойку микрофона. Савамура страшно возмутился, возражая, что он будет петь и дальше, сколько угодно еще, что он совсем не устал. Микрофон перекочевал к Санаде, и у Фуруи внутри все сжалось в сладком предвкушении. Вакана встала на ноги и схватила Фурую за предплечье. — Давай подойдем ближе, это того стоит. Она потащила его за собой в толпу, в самый первый ряд, откуда до играющих было не больше метра. Санада достал из сумки под ногами бубен, опустил стойку микрофона и откашлялся. — Я не так хорош, как Савамура, — извинился он. — Но постараюсь не разочаровать вас. Сначала зазвучала гитара Миюки, четкий чистый перебор, и толпа закачалась ему в такт, навязывая Фуруе свое движение. Он непроизвольно притопнул ногой, раз, второй, третий, испытывая новое для себя ощущение. А потом Санада запел, хрипло, с придыханием, акцентируясь на каждом слове. Курамочи коснулся тарелок, застучали ударные, голос Санады стал еще сильнее и громче, прошиб до холодного пота. Бубен в его руках ожил, добавляя мелодии еще больше объема, разгоняя ее. Фурую захлестнуло восхищением, таким жгучим, которое, наверное, испытывают фанатки на концертах своих кумиров. От поющего Санады невозможно было оторваться. В его низком с хрипотцой голосе было что-то волшебное — темная злая магия, не оставляющая никаких шансов на спасение. К припеву Санада отложил бубен и протянул руки к синтезатору. В песню пролезли новые звуки, расползлись по ней, меняя ее, трансформируя. Вакана рядом пританцовывала, то и дело задевая его локтем, и он сам неловко, неумело задвигался, увязая все сильнее. — Она может всё разрушить, обчистить тебя до нитки. Ты можешь положить её в коробку, закопать в землю. Ты можешь заглушить её, отказаться от неё, попытаться побороть её, держа в шести футах под землей, но любовь не умрет. К концу песни Фуруе уже страшно хотелось подпевать, но он этого, конечно, не сделал. Он пялился на Санаду, ловил его взгляды в зал. Снова и снова ему казалось, что каждый принадлежит только ему. Когда все замолкло, Фуруя, испугавшийся, кажется, самого себя, извинился перед Ваканой, соврал, что ему нехорошо, и вышел на улицу. Снаружи уже опускались сумерки, но было все равно светлее, чем в здании. Фуруя опустился на лавочку возле двери и прикрыл глаза, вслушиваясь в бешеный стук собственного сердца. Постепенно на него начала накатывать дремота, он был эмоционально выжат, как апельсин в соковыжималке, до самой корочки. Он даже не успел сообразить, когда музыка, доносящаяся из полуоткрытых окон, закончилась. Наружу хлынули люди. Кто-то потрепал его по плечу. Он с трудом разлепил глаза и увидел перед собой Вакану. — Никогда не упустишь шанса вздремнуть, — вздохнула она. — Тебе не понравилось? — Понравилось, — признался Фуруя. Он не был уверен, что сможет объяснить словами, насколько, поэтому оставил это при себе. Вакана села рядом, раскрасневшаяся, взъерошенная и улыбнулась. — Жду не дождусь момента, когда они начнут исполнять свое. Фуруя сжал в руках край футболки и стал наблюдать, как постепенно расходятся люди, болтая и смеясь. Сбежать ему больше не хотелось. Спустя какое-то время из двери вылетел Савамура, придержал ее, позволяя остальным вытащить наружу инструменты и оборудование. А потом подскочил к ним и схватил Вакану за руку. — Ну как? Как тебе? — Спрашиваешь, как ты налажал в первой и последней песнях? — Миюки поправил очки и передал Каваками ключи с автомобильным брелоком. Савамура надулся. — Сам-то будто ни разу не налажал. — Когда ты поешь, не надо забывать, что ты еще и на гитаре играешь, фронтмен чертов, — прохрипел Курамочи и навалился Савамуре на плечи, взъерошивая его волосы. Вакана, тихо рассмеявшись, обняла их обоих и тут же отпрянула. Курамочи и Савамура застыли, как статуи, поглядывая то друг на друга, то на нее. Последним вышел Санада. К тому времени Каваками подогнал раздолбанный микроавтобус, и все дружно начали загружать внутрь оборудование. Фуруя даже немного помог, чем заслужил похвалу от Миюки. Это было приятно, хоть и очень неловко. Когда они наконец закончили, и Савамура шумно заспорил с Миюки, куда им пойти отмечать их успех, к Фуруе подошел Санада. — Мы ведь встречались в колледже, да? — спросил он, прищурившись. — Твое лицо мне знакомо. Фуруя кивнул и убрал руки в карманы. Его потряхивало от волнения, он не знал, что сказать, хотя хотел сказать очень многое. — Не думай, что нарываюсь на комплименты, — потер затылок Санада. — Но как тебе концерт? — Я не ожидал, что мне понравится такая музыка. «Такой вы», — чуть не добавил он, чувствуя, как шею заливает жаром. — На чем ты играешь? — На виолончели. — Вау, — выдохнул Санада и запнулся. — А, точно, я ведь видел тебя с ней, но никогда не слышал. — Я хорошо закрываю двери, — пожал плечами Фуруя. Санада усмехнулся. Интересно, помнил ли он тот случай, как помнил его Фуруя. Редко ли к нему заглядывали незнакомцы в открытую дверь. — Пойдем с нами? — спросил Санада, и у Фуруи почти вырвалось «да». — Я не знаю, — все же сдержал себя он. — Я не помешаю? — Конечно, нет, — мягко поддержала его Вакана. — Но только если ты хочешь. Фуруя хотел. Каваками уехал на микроавтобусе, а они все дружно пошли пешком. Курамочи и Савамура облепили Вакану с двух сторон. Миюки вышагивал следом, то и дело подшучивая над ними и явно наслаждаясь реакцией. Фуруя шел рядом с Санадой и всеми силами старался не пялиться на него. — Как тебе в колледже, нравится? — спросил тот. Простой вопрос поставил в тупик. Фуруя задумался, а когда понял, что пауза слишком затянулась, ответил: — Мне нравится играть. Я хочу стать частью знаменитого оркестра. — Это здорово, — Санада задрал голову к небу и улыбнулся. — Мне никогда ничего такого не хотелось. — Так почему вы?.. — начал Фуруя и запнулся. Он так долго крутил у себя в голове этот вопрос, но так и не смог выговорить его до конца. Санада понял без слов, пожал плечами. — Надо было ходить в какую-нибудь секцию. У меня очень строгая семья, они повернуты на дополнительном образовании. — Так вы занялись музыкой не по своему желанию? — А много ли детей делают это по-своему желанию? — Санада нахмурился. — Процентов девяносто родители приводят за руку в музыкальный класс и говорят «Будешь учиться тут». — Но вы не бросили и даже в колледж поступили. — Как поступил, так и отчислился, — хохотнул Санада. — Я никогда не планировал заниматься музыкой всерьез. Связать с ней свою жизнь. Колледж был ошибкой, но хорошим опытом. Фуруя не понимал, как можно было потратить столько времени и сил, а потом все бросить. Даже когда у него ничего не получалось, он продолжал играть, даже когда болела спина, руки, а пальцы были стерты в мясо. Когда Фуруя собрался поступать в Токио, мама всплакнула, а дед сказал, что он все делает правильно. Что упрямство — это хорошая черта характера, хоть и проблемная. — Но вы не бросили музыку совсем, — пробормотал Фуруя. — Мне нравится играть, — ответил Санада. — Только не все эти замороченный этюды и пьесы. Ты когда-нибудь пробовал переложить на виолончель что-нибудь, совершенно для нее не созданное? Фуруя покачал головой. Даже импровизации ему не давались. Санада заговорщически улыбнулся. — А хочешь попробовать? Фуруя вздрогнул и остановился. Санада прошел еще пару метров, прежде чем обнаружил это. — Ты чего? — громко спросил он. Фуруя догнал его и выпалил. — Я хочу. Санада рассмеялся. — Как ты относишься к нарушению распорядка кампуса? — Плохо, — признался Фуруя, глядя, как удаляются спины Ваканы, Савамуры, Курамочи, Миюки. — Было бы странно, если хорошо, — Санада посмотрел на наручные часы и, развернув Фурую за локоть, повел в другом направлении. — Надо было попрощаться, — Фуруя неуверенно ткнул себе за спину. — Они могут обидеться. — О, поверь, никто на нас не обидится, — успокоил его Санада. Они дошли до станции быстро и влетели в уходящий поезд, подозрительно полный для такого позднего времени. Санада стоял к Фуруе совсем близко, лицом к лицу. Они были одного роста, и отворачиваться было бы, наверное, неприлично. Поэтому Фуруя смотрел Санаде в глаза, чувствуя, как изнутри поднимается что-то незнакомое и горячее. Взгляд Санады был приветливым, теплым, как и всегда. Сколько бы Фуруя не сталкивался с Санадой, тот выглядел как человек, вызывающий только положительные эмоции. Должно быть, с таким здорово было дружить или заниматься одним делом. Или что-то большее, о чем Фуруя старался не думать — перебирание в голове старых зазубренных этюдов очень помогало. До общежития они добрались минут за сорок. Все уже закрывалось. Фуруя понял, что внутрь его еще пустят, а вот наружу уже не выпустят. — В какой комнате ты живешь? — спросил Санада. — В двести первой, на втором этаже. Санада задумчиво пожевал губу. — Ну, хорошо, что не на третьем. У меня есть план, ты доверишься мне, Фуруя? — Придется лезть в окно с инструментом? — догадался он. — Я тебя подстрахую. По коридору Фуруя прошагал максимально расслабленно, будто как обычно возвращался к себе. Заглянул в столовую, поздоровался со своими соседями, радуясь, что они заняты ужином. Зашел в комнату, переводя дыхание, сбившееся от волнения. Виолончель в футляре ждала его, как верный пес — лежала на развернутом футоне. Фуруя взял футляр, подошел к окну и посмотрел вниз. Санада уже топтался там, пиная камушки под ногами. Только распахнув раму, Фуруя осознал, что он творит. Страх и смущение захлестнули его, вводя в ступор. Это все темная магия рок-концертов и светлая — улыбчивого Санады Шунпея. Других объяснений тому, что он собирается делать, Фуруя не находил. — Сперва давай инструмент, — шикнул Санада. И Фуруя отмер. Сворачивать на полпути было как-то не хорошо. Санада бы точно не пригласил его снова, и Фуруя понимал, что его это расстроит. Сильно расстроит. Он перегнулся через подоконник и опустил виолончель вниз. До рук Санады еще оставалось расстояние. — Я поймаю, не бойся, — сказал тот, но Фуруя все медлил. Он бы с гораздо большей легкостью выбросился из окна сам, чем выкинул виолончель. — Ну же. Если с ней что-нибудь случится, убьешь меня прямо здесь, на месте. Фуруя крепко зажмурил глаза от страха, но все-таки отпустил. Не раздалось ни звука, прошла секунда, две, прежде, чем он посмотрел вниз. Санада аккуратно и бережно уложил виолончель на зеленый газон и снова встал под окном. — Теперь сам, давай, — позвал он. Фуруя перекинул обе ноги через подоконник и качнулся вперед. Постарался сгруппироваться, но вышло просто отвратительно. Глаза непроизвольно зажмурились, а потом он почувствовал, как его падение смягчилось. Они с Санадой покатились по траве и замерли, оказавшись нос к носу. Фуруя уловил запах чужого пота, смешанного с дезодорантом, нащупал пальцами рваную ткань джинсов. — Плохая была идея, — губы Санады растянулись в улыбке. — Ловить тебя. Фуруя вскочил на ноги и принялся отряхивать одежду, намеренно пряча горящее от стыда лицо. Повозившись немного, он взял в руки футляр, открыл его, убедившись, что виолончель в порядке в отличие от него самого. Санада махнул рукой, приглашая следовать за ним, и они, стараясь не выдать себя, нагибались как можно ниже, проходя мимо окон. Корпус, где находилось репетиционное крыло, располагался по соседству. Свет в нем не горел, а все три входа давно были заперты на замки. Фуруя не представлял, как они попадут внутрь, разве что сквозь стены просочатся. Санада присел на корточки возле горшков с уже подсохшими на солнце цветами и порылся между ними, а потом продемонстрировал ключ. — Странно, что до сих пор его не нашли и не забрали себе, — сказал он, отряхивая руки. Фуруя был в восторге и в то же время в ужасе. Его могли отчислить наутро за такое, наверное. Или не могли? Санада отворил дверь, и Фуруя быстро зашел внутрь, где его окружила кромешная темнота, которую быстро рассеял фонарик на мобильном Санады. Они остановились в том самом классе, где когда-то встретились впервые. Фортепиано блестело лакированым корпусом в свете луны, заглядывающей в окно. Санада уперся в телефон, пошарил в нем с минуту, пока Фуруя доставал виолончель, и включил песню. Динамик немного искажал звук. Парень здорово пел на английском. Санада облокотился на фортепиано и начал выстукивать ритм. Одни легенды рассказаны, Другие обратились в прах или забронзовели. Но ты будешь помнить меня, Помнить меня веками. Фуруя благодарил своего учителя по английскому, который бился с ним в старшей школе все три года, за то, что мог хоть и с трудом разобрать слова. Санада подпел: — Мы войдём в историю, помни меня веками. Хей, хей, хей! Помни меня веками. Песня закончилась, и Санада сел за фортепиано, поднял крышку. Сыграл пару нот, прицокнул: — Не очень хорошо настроено. Фуруя подошел ближе, в полутьме белые пальцы Санады на белых клавишах смотрелись потрясающе. От этого вида пересыхало в горле, и в голове начинал биться пульс, будто хотел взорвать черепную коробку. Санада включил песню на повтор, а потом еще раз и еще. Они слушали ее целый час, кажется, в полном молчании, пока Фуруя, наконец не решился. Он подвинул стул чуть ближе к фортепиано и сел, привычно устраивая виолончель между ног. Санада как-то странно выдохнул, осматривая его, нагло, ужасно стыдно. — Ну и посадка, — хрипло сказал он и кашлянул. Фуруя сдул с лица челку и провел смычком по струнам. Звук расколол тишину комнаты, по телу прошла приятная, такая родная вибрация. Фуруя репетировал только сегодня утром, но уже успел соскучиться. Он сыграл самое начало и расстроился — выходило совсем не похоже. Попытался снова, но опять остался недоволен. — Слушай меня, — серьезно попросил его Санада. И фортепиано зазвучало тихо и уверенно под его руками. Фуруя теперь легко различил ноты, и смог повторить. — Класс, — улыбнулся Санада. — Виолончель — это что-то невероятное. Они потратили на подбор черт знает сколько времени. Фуруя не смотрел на часы, только на Санаду. На его лицо, руки, разлет ключиц в широком вороте футболки, голые колени в дырке на джинсах. Ему тоже хотелось подпевать «Хей, хей, хей! Помни меня!». Может тогда Санада бы предложил ему встретиться как-нибудь еще, сыграть еще. А ведь утром он думал отказаться и никуда не пойти. Хорошо, что Вакана его все-таки заставила. Когда за окном над крышами корпусов начала проклевываться светлая полоса, Санада зевнул и сказал: — Ну, достаточно. — Еще раз, последний, — взмолился Фуруя. Санада рассмеялся, случайно задев клавиши локтем. — Хорошо, последний. *** Заперев дверь обратно, Санада отдал ключ Фуруе. — Вдруг пригодится. Фуруя поблагодарил его и переступил с ноги на ногу. Все песни когда-нибудь заканчиваются, как все пьесы, все концерты, все ночи, даже полярные. — Вот так я люблю музыку, — Санада растер ладонями плечи. На улице было свежо. — А все эти филармонии и оркестры не для меня. Как профессиональный бейсбол и тот, в который вы с друзьями играете на местном маленьком поле. Понимаешь? — Понимаю, — сказал Фуруя честно. — Но я все равно хочу играть в оркестре. — В тебе я даже не сомневался, — Санада снова широко зевнул и посмотрел куда-то за спину Фуруи. — Ну, пора закругляться. Они дошли вместе до главных ворот, хотя Санада и уговаривал Фурую не провожать его, а сразу вернуться в общагу. Но Фуруя тянул момент, будто доигрывал последние ноты, не хотел обрывать все слишком резко. Санада уже шагнул за ворота, когда он выпалил: — Понимаю, что вы не любите классику, но когда я буду выступать, придете ко мне на концерт? Санада обернулся, посмотрел широко раскрытыми от удивления глазами и спустя отвратительно долгую секунду или две ответил: — По такому поводу даже найду не рваные джинсы. Фуруя прижал к себе виолончель крепко-крепко, будто это могло помочь ему не выглядеть довольным дураком, и вместо «До свидания» сказал «Я буду ждать».