Наверное, обычная

Наверное, она была обычной. Да. Точно. Её глаза, что были обычно-карими, сверкали искрой, поджигающей в Э. жажду жизни, поощряли каждый раз, когда она с некой боязнью говорила «я тебя тоже» и чуть тускнели, когда в них проскальзывало понимание того, что Э. снова не сказала «люблю». Но всё равно они были обычными. Такими же, как волосы чуть темнее горького шоколада, который А., как выяснилось однажды, в самом начале, очень любила, — были обычными, и вовсе не переливались слишком красиво и загадочно на свету низкого, преданного осени солнца. Её смех был обычным, правда, обычным. Хоть и вызывал некое устрашающее привыкание у Э.;устрашающее лишь в одиночестве, когда Э., внезапно замерев над учебником, и, вспомнив его, этот густейший смех, понимала, что рано или поздно останется без него не просто на вечер, или выходные, или от силы на недельку, когда А. совсем некстати заболевала, оставалась дома и лишала её возможности чувствовать трепет в груди от переливчатого смеха, а на много. Э. знала, что её «я тебя люблю» было самым-самым обычным, простым и совсем уж не оригинальным, пусть даже и провоцировало у неё какое-то сумасшедше быстрое, но до несправедливости приятное сердцебиение в левой части груди. Она не отрицала, что все пары, наверное, так же, как и они, держались за руки. Это обычное явление. И потом, А. ведь совсем по обычному прижимала бледную ладонь Э. с прозрачно-зеленоватыми венками по всей тыльной стороне к своему сердцу, а затем скользила ею выше, по тёплой коже к плавному, будто нарисованному тонкой кистью мастера изгибу шеи, — так казалось Э. Честно сказать, она вообще не понимала, почему так катастрофически сильно боялась остаться без возможности прокладывать этот путь дальше: к немного не правильной дуге скулы, потом к щеке, а там уже и к совсем обычным, нежными и на вкус, и на прикус губам, всегда встречающим её преданной улыбкой. А она останется. Останется без обычного смеха, обычных прикосновений, глаз, волос, губ и, чёрт бы её побрал, без этой обычной-обычной-обычной А. очень скоро, когда почки деревьев, спешащих одеться в успокаивающую зелень лета, начнут набухать, когда кровь с удивительной ревностью закипит в венах только потому, что до конца учёбы осталось то самое «совсем ничего» и вообще её место займут мысли о любви, романтике и хорошем отдыхе, когда они определятся с выбором ВУЗа точно и бесповоротно, и, скорее всего, возможно, она не надеется, разъедутся по разным городам. О, Э. знала это, и чем ближе подкрадывались на календаре числа весенних месяцев, тем чаще и глубже она уходила в мысли об этом… обычном конце обычных отношений. Она не думала, что будет чувствовать неприятное жжение в горле, почти лихорадочно докуривая вторую сигаретку. Жжение из-за очень чёткого понимания того, что она помнит все-все их моменты с А. и запросто может их воспроизвести до мельчайших и самых обычных деталей под закрытыми веками, выпуская никотиновый дым на веранде родительского дома. Э. позволяет скатиться слезе по чуть порозовевшим от ещё прохладного весеннего, вечернего ветра щекам, потому что знает — потом, когда останется без неё, будет вспоминать свою обычную А. стойко, без единой слезинки, ведь та так не любила видеть её грустной, с сигаретой между её, как она говорила, обожаемых до смерти губ. Она не любила, но зато никогда не забирала сигареты Э., не ломала их, не устраивала буйные истерики, которые можно увидеть в снятых как будто на быструю руку сериалах или фильмах, не грозилась уйти, оставив Э. одну. Она ложилась или садилась рядом, доставая из тёмно-синей пачки сигарету, неумело, почти так, будто ей двенадцать, зажигала её и, пытаясь не задохнуться от непривычки, курила с Э. Так по-обычному она грустила вместе с ней и как-то совсем обычно получалось, что будь то просто печаль, осенняя хандра или тоска по ушедшим на небо близким, — всё проходило. А. просто знала, что её возлюбленная не будет курить без повода, А. так же знала, что, когда она потянется за второй сигаретой, Э., зажав между длинными указательным и средним пальцами левой руки никотиновую трубочку, правой очень аккуратно перехватит её руку и потянет на себя. Потом в своей обычной манере избавится от уже надоевшей представительницы её вредной привычки, нетерпеливо затушив её об уголок почти всегда пустующей пепельницы, и просто укроется тёплым телом любимой А. И не важно, сидят они или лежат, А. с большим рвением закроет свою Э. от всего, чего только сможет. Она будет говорить ей, что сигареты не вкусные, почти отвратительные, но почему-то на губах Э. это не отражается, что она и, правда, не понимает, как ей удаётся этим успокаивать и Э., и себя, но, если это помогает её девушке, она выкупит весь табак города и к чёрту выкурит жизнь из своих лёгких. И они будут смеяться обычным приглушённым смехом, пока Э. не скажет ей кроткое, но невероятно наполненное «спасибо», не проложит тот самый обычный путь ладонью до щёк А., выселяя её ароматом неприятный запах сигарет из-под кожных пор, и не поцелует её. Они сольются в обычном поцелуе, полном обычных чувств, может, заснут, обнимаясь, может, потратят ночь на тихие-тихие — из-за присутствия родителей в доме — непорочные стоны, а если быть чуточку точнее, совместят и первое, и второе, и добавят ещё много «первых и вторых». А. заметит, но будет молчать. Заметит, что Э. стала рассеянней при очередном разговоре или просмотре фильма, заметит, что во время общих классов всегда внимательная и спокойная Э. будет нервно дёргать ногой и смотреть на циферблат настенных часов или своих наручных, подаренных А., в какой-то непонятной А. надежде на окончание урока, заметит, что круги под глазами Э. начали с завидной периодичностью темнеть и впадать глубже, будто сон давно порвал договор с Э., и теперь она даже не смыкает глаз, заметит, что, если раньше при объятиях и поцелуях от Э. пахло только свежими цитрусовыми духами, то последнюю неделю, прижимая любимую к себе при встрече, она чувствует сероватый оттенок сигарет, волнующий А. всякими странными домыслами. С чего это вдруг Э. начала курить чаще, почему одна? А. будет молчать об этом лишь неделю; правда, больше не может. Её волнение слишком скользкое под рёбрышками, терпеть уже не в её силах. Она не может смириться с постоянно усиливающимся запахом табака, странными повисающими паузами посреди разговора, всё чаще и чаще проявляющейся задумчивостью своей девушки, перетёкшей к концу недели в некую раздражённость даже по отношению к А. И в воскресный вечер после долгих рассуждений она примет непоколебимое решение — разобраться с причиной этих заметных изменениях. Однако когда на следующий день после своих уже привычных вечерних гнетущих мыслей, в солнечное утро понедельника, Э., как ни в чём не бывало, с присущей ей при виде А. улыбкой зароется носом в обычные, переплетающиеся с лучами весеннего солнца волосы, А. почти подумает, что всё прошло, и только в последние секунды непременно почувствует это совсем крохотное различие в силе объятий и их продолжительности. Слишком сильно, почти отчаянно её девушка вжимает А. в себя. Будто… будто боится потерять. Теперь она знает точно: что-то не так. Она была права. Что-то не так, но, зная, как тяжело Э. разговаривать при других о своих каких-либо переживаниях вообще, А. будет терпеливо ждать их полного уединения у неё дома, дома у Э., где-нибудь в парке или даже в школьном женском сортире — не важно, главное, разобраться с тайными переживаниями её девушки быстрее и безболезненнее для них обеих, ведь струны уже натянуты, по крайней мере, так может предполагать А. — Пройдёмся по парку? Сегодня я устала больше, чем вчера. — Задвигая полы бежевого пальто сильнее прежнего и непроизвольно ближе прижимаясь к плечу любимой, непринуждённо говорит А. Её встречают усталый, но понимающий взгляд светло-карих глаз, приподнятые уголки обкусанных во время поцелуев или глубокой задумчивости губ и искреннее «конечно». И они пройдутся до их укромного местечка в небольшом, уже не оранжево-желтом или тускло-серо-зимнем парке, а хоть ещё и слабо, но уже по мартовски позеленевшем, и сядут, грея руки друг друга нежными объятиями ладоней. Только Э. всё равно будет молчаливее обычного. А., разумеется, понимала, что «что-то не так» может и удивить её, и расстроить, и заставить задуматься, и, может даже, выкурить с Э. одну-две сигаретки, но А. не думала, что после разговора всю ночь будет рыдать в жалкую, ничем не помогающую подушку. Она всегда понимала свою девушку: и когда та злилась из-за несправедливо поставленной оценки, и когда их общий или не общий «друг» переставал здороваться с Э. только потому, что она, смелая и умная, не желала прятать свою любовь к одной совсем обычной представительнице прекрасного пола, и когда бабушка Э. погибла, так и не дождавшись внучку на каникулы из-за грёбанной учебы, отнимавшей последний два года и свободу, и вообще всё положительное в жизни Э. — кроме А., конечно, – а Э. впала в довольно продолжительную депрессию. Она всегда понимала, но сегодня — нет. Поначалу Э. отказывалась даже назвать причину. Да и вообще, сидя плечом к плечу любимой, А. заметила, что уровень нервозности и тревожности её девушки необычайно высок, хоть и заметен только ей. Она видела, как худые, музыкальные пальцы то и дело путались друг в друге, будто это пальцы рук не одного и того же человека; спадающие на почти спокойное лицо пряди убирались с удивительной нетерпеливостью, а не, как обычно, — просто и изящно; миндального цвета глаза, в редкие моменты будто замирали на её чертах, со всей красотой взгляда рассматривая её, а потом резко, будто они вовсе не были подвластны Э., стушевывались до практически осязаемой грусти. А. даже смутилась от этой напряженности и печальной любви в глазах своей Э. Но, несмотря на всё, что ей удалось заметить, она не заметила, как Э. сдержала слезу в уголке глаз, когда А. с характерной ей чуткостью прижалась тёплыми даже в такую пасмурную погоду губами к её горлу и почти промурчала, что всё замечает и что Э. стоит рассказать ей. Та молчала. Как ей сказать? Вроде размыкаешь подрагивающие губы, вроде уже вот-вот вырывается, а нет, тут же чувствуешь, как боль сковывает связки точно льдом, потому что она не хочет ранить ни её, в первую очередь, ни себя. И Э. могла бы придумать что-нибудь другое, не знай она, как сильно А. мечтает о ВУЗе, который далеко не подходит им обеим, а просить девушку остаться здесь, с ней, — она боится. А что, если А. не хочет ломать свою судьбу, ведь, как сказала мать Э., может, они и правда через два года и знать друг друга не захотят, ведь им всего-то по восемнадцать лет. Бред. Но, тем не менее, за два, почти за два года отношений, полных всей той не принятой, не распространённой сейчас в обществе верности, искренности и чувственности, она так ни разу и не сказала «я люблю тебя». А разве она не любит? О, Боже, Господи правый, как она любит, как она любит А. Любит так, как и не ожидала, что полюбит. Эта любовь, — она знает точно, — эта любовь такая настоящая, сильная и бесстрашная, что расстанься они, стань они даже врагами с А., возненавидь они друг друга до самых чёртиков, Э. бы всё равно до смерти любила бы её.Её и только её. Обычную А., которая так крепко льнёт к ней, что в первую секунду слова Э. застревают в горле, разрезают там всё, царапают, а потом точно лезвия падают в мешочек, которое сейчас разрывается от боли, — в сердце, — и заставляют его кровить от увиденной реакции. «Ч-что?..». Господи, она ведь умрет, если повторит это. Она ведь умирает, глядя на искаженное лицо А. сдвинутыми в неверии друг к другу аккуратными бровями, в ту же секунду побледневшими щеками и теми тёплыми губами, которые, кажется, похолодели и в оттенке, и в температуре, которые нещадно подрагивают. — Я… думаю, нам надо расстаться. — Она даже не смеет смотреть в её глаза снова, она труслива и слаба, и слишком недостойна. Но она овладевает собой в последний раз, уговаривает себя не прижаться к уже, наверное, не своей, обычной, прекрасной А., вернуть любимым губам их горячую ласковость, думает о том, какая она всё-таки несмелая тварь и, когда А. позволяет слезе показаться на нежной щеке, а потом и другой, и третьей, и четвёртой, Э. говорит себе, что лучше сейчас, чем потом, когда они уже не смогут друг без друга, когда придётся менять ВУЗ мечты на тот, который будет удобнее для них, когда прощаться будет больнее… Она говорит себе всё это, но, увидев лицо любимой, глаза, с самой необычной болью смотрящие на неё, — не верит. Она уверяет себя, но не верит. А. уходит. Всхлипывая по дороге, путаясь в ногах, плюя на косые взгляды прохожих, порываясь добежать обратно до скамейки, где осталась её любимая с густо-печальными глазами, с извиняющимся изгибом мягких губ, с таким видом, будто её заставили сказать эти слова; разрываясь от неожиданной насыщенной боли и просто не имея возможности перестать плакать. Нет, она не может. Потому что она не может поверить и понять, почему? Ведь всё было так по-обычному прекрасно. Мама А. долго, весь вечер, старается отпоить дочь лекарствами и травяными чаями. И А. пьёт, признательно хлопая тяжелыми от слёз похожих на росу, осевшую на травинках, ресницами в мамину сторону, долго сидит в оцепенении после её ухода из комнаты, пока слух не ловит имя её любимой. Конечно, любимой. Она даже не задумывается. Э. не пришла домой. Бьющееся сердце в монотонно-убитом темпе будто сорвалось с цепей и в не характерно-противном темпе начало душить А. Она же в порядке… Нет, она не могла, нет. Разумеется, А. видела, насколько тяжело двигались губы, горло, глаза Э., когда она произносила последние слова, открывшие глубокую, но всё ещё старающуюся понять рану. Что? Что стало причиной? Что сподвигло её мудрую, милую Э. сказать эти слова? Она уверена, уверена, что дело не в отношениях, точно, ведь, несмотря на небольшие ссоры, незначительное давление общества, его неприятие, всё было так хорошо. Им было так уютно и надёжно, так сильно, не по годам серьёзно хотелось любить, что все мелочи канули в эту бездну так же глубоко, как они в свою любовь. Она предполагала, что Э., наверное, ушла из дома ради спокойствия, ведь мама Э. не стала бы её поить успокаивающими чаями, валерьянкой, а превратила бы всё в тот ещё скандал. А. знает, что должна злиться, не понимать, истерить, но она не могла. Не могла принять такой глупый разрыв. Да, там, на скамейке, слёзы перекрыли горло подобно плотине и не пустили её очевиднейшие вопросы на волю. Почему, зачем, что она сделала не так? Она знает: Э. бы ответила, да даже сейчас напиши она ей короткое, но важно сообщение с заботливым вопросом «ты в порядке?», Э. бы ответила. Но она, сердцем ясно чувствуя, что её девушка… бывшая… нет, просто девушка захотела быть одна, снова начала плакать, непроизвольно углубляясь в свою обиду. Они не заслужили этого конца. И она не верит, что всё прошло. Такого не могло случиться. Она не знала до появления Э., что люди могу так любить. Нет. Они не говорили друг другу, что будут любить вечно, не говорили каждые две-три минуты, насколько сильно хотят или любят, не целовались в углу на школьной вечеринке на публику, на радость другим парням и девушкам, возбуждающимся от этого, не доказывали кому-то, что они лесбиянки и что им не обязательно иметь «мужиковатую» внешность, чтобы любить друг друга, не признавались в том, что могли бы отдать жизнь одна за другую, если бы это понадобилось, не устраивали каждые семь дней слащавые свидания с дешёвым вином или наспех приготовленным блюдом, не боролись яро за то, чтобы их любовь везде и всегда принимали, не ходили в кино, чтобы целоваться или того хуже заниматься быстрым «экзотическим сексом». Конечно, они не думали, что, если они этого не делают, то и другие не должны. Просто всё это А. отмечала про себя потому, что их любовь не была клишированной, не была слишком спокойной или неудержимо буйной, не была всегда понимающей и принимающей. Эта была любовь, которая подобно мягкому туману охватывала все сферы их жизни, держала их на плаву в нелегкие моменты, перевоспитывала их «минусы» на «плюсы». Даже взять маленький, но такой важный пример, что приходит в голову А.: Э. научила готовить её, хотя кухня и А. были врагами пусть и тихими, но не собирающимся мириться, однако, тут появилась Э., умеющая готовить, причём очень даже хорошо, и считающая это необходимым для любого человека, не смотря на возраст и пол.А. же в свою очередь научила её ложиться вовремя и вставать не позже десяти часов утра, уверяя девушку в том, что здоровый и спокойный сон залог продуктивного труда и крепкого здоровья. Да и что сейчас вспоминать, все плюсы их любви, всю её необыкновенность всё равно не перечислишь. А. засыпает в слезах печали и обиды. Однако, проснувшись от пульсирующей боли в области висков, решив не идти в школу и просидев полдня в своей комнате, время от времени всё-таки не справляясь со слезами и долго плача ввпитывающие её боль ладони, она начинает переживать за свою Э., искать всевозможные причины её поступка, рассматривать все возможные мотивы и лихорадочно теребить память, пытаясь найти то, что могло бы заставить её любимую пойти на такое необоснованное ничем решение. Она знает, что не в силах сейчас что-либо решать и предпринимать, но также знает, что ей, а, может, и им нужно немного времени, чтобы преодолеть боль и объясниться или, чёрт возьми, отменить это глупое решение, взявшееся ниоткуда и непонятное ей. Пока А. ищет причины, ищет ответы на свои вопросы, Э., уже тысяча первый раз жалеет о том, что смогла найти в себе силы сказать эти слова. Да, разумнее прервать отношения сейчас, когда ещё вроде бы можно. Да, потом было бы больнее. Да, им придётся разъезжаться. Но легче ли от этого боль? Нет, нисколько. Никто и не говорил, что будет легче. Никто не говорил, что Э. не будет пылать от ярого огня, осевшего в самом центре груди, раз за разом, минута за минутой всё яснее и яснее прокручивающего образ её милой А. Той А., которая даже так тревожиться о ней, спрашивая у их общей подруги о местонахождении Э. Она у отца уже второй вечер, и она говорит это их подруге и позволяет ей передать это А., лишь бы та не волновалась, её А. Папа, конечно, не мама, но он и не лучше. Если мама устраивает скандал, наполняя своими криками их когда-то уютный дом, то отец, встретив дочь на пороге небольшой квартирки, которую начал снимать после развода, не сильно тёплыми объятиями, почти сразу скрылся в другой комнате, оставив девчонку без каких-либо знаков внимания. Она привыкла к отсутствию его заботы, но сейчас почему-то — бросается в глаза. И ладно. Она хочет пару дней побыть здесь. Тет-а-тет с мыслями и переживаниями. Она отчаянно старается не плакать. Ведь сама приняла решение. Но на третий день, узнав, что А. так и не пришла в себя, чтобы появится в школе, понимает одну вещь, переворачивающую её сознание. Она ведь, словно последний эгоист, оставила её с вопросами и болью на этой чёртовой скамейке. И это вряд ли исправимо, думает Э. И Э. хочет рвануть к дому А., заплакать в её горячую шею, покрыть её ласково-безмятежное лицо поцелуями и сказать, что она вообще дура, раз смогла отпустить её. Хочет, но не делает. Вместо этого, не найдя себе уже никакого абсолютно покоя в квартирке отца, возвращается домой. По дороге она чувствует, что вот-вот сорвётся с этой петли, означающей табу, и заплачет самыми горькими слезами. Так и происходит. Едва переступив порог родного дома, она натыкается на удивленные глаза матери и, когда та уже переходит к громким ругательствам и осуждениям, Э. начинает задыхаться от жгучих слёз. Мама замолкает. Неожиданно для них обеих. Она сильно сводит густые, кустоватые брови почти в одну линию, в немом жесте пару раз открывает и закрывает рот и, когда её ребёнок бессильно ударяется коленками о паркет и завывает, падает к ней, обнимая со всей чистой и честной заботой родную дочь. Э. не успокаивается слишком долго, плачет слишком изнутри, выпускает в объятиях любимой, несмотря ни на что, матери всю свою неограниченную боль. Женщина, сама того не ожидая, понимает — эта любовь более чем реальная и искренняя, да, пусть не такая обычная, но она так же причиняет дикую боль, учит страдать и, как она видит, ломает, даже если стержень изнутри вроде невозможно погнуть. Поэтому, успокоив Э. к ночи, она решает уложить её спать, а завтра уже поговорить с ней на свежую голову и более спокойные эмоции. Э. нет в школе уже четвёртый день, А. убедилась в этом сегодня сама, ожидая увидеть свою девушку (ей плевать, Э. всё ещё её девушка) в коридоре, в холе, не важно, хоть где-нибудь, но она не видит. Она отсиживает пять классов, сама не знает, как. Возможно, она просто после каждого ожидает, что вот мгновенье и в дверях, заведомо постучавшись, появится Э., невозмутимо доложит учителю о том, что проспала или была в больнице, или просто, молча, сядет на своё место под косые не понимающие взгляды, но этого не происходит. А., выбегая на крыльцо школы, хватает ртом воздух почти лихорадочно, ей всё не так без Э., и она дрожащими пальцами набирает номер матери. «Пожалуйста, мам… Я не могу уже без неё, пожалуйста…» — А. бессильно шепчет это в динамик, срывающимся от тихих слёз голосом и идёт домой. Мама А. тем же вечером звонит своей подруге, матери Э. Разговаривают они недолго - решение матерей принимается единогласно. Как и ожидала мать Э., на утро её дочь без единой эмоции проходит на кухню и садится по обыкновению напротив неё. Конечно, кто-то со стороны мог бы подумать, что всё в рамках этой надоевшей фразы «всё вернулось на круги своя», но это не так. И Э., и женщина чувствуют необходимость друг в друге и в ещё не завершившемся разговоре. Мама Э., наверное, слишком педантична, слишком сильно связана по рукам мыслью, будто выцарапанной под веками, — «а что подумают другие»; она, наверное, почти не показывает свою любовь к дочери, редко, разве, что по праздникам; она, скорее всего, очень давно не говорила своей умной и, правда, достойной этих слов Э., что гордится ей; она, наверное, должна была изначально понять, что возраст, редкость любви Э. и А., не означает, что их любовь нереальна или не заслуживает поддержки. Но, когда, мама мягким, бесшумным движением едва морщинистой руки накрывает худую ладонь Э., та забывает обо всём этом и медленно, как в детстве, словно провинившись, поднимает мокрые глаза и встречается с её понимающими и обещающими понимать и дальше. — Расскажи мне. — Неловко говорит она, желая продолжить это предложение чем-то ещё ласковым, но выходит только немного прищурить глаза и приподнять уголки губ. Э. рассказывает, порой замолкая на секунды, чтобы не дать запутанному кому в горле задушить её. Когда её сверстницы, одноклассники или А. рассказывали, что делятся с мамой своими переживаниями и чувствуют от этого огромное облегчение, она с насмешкой отводила глаза и говорила, что вообще не понимает этот странный процесс. Теперь же, она не будет кривить губы в вынужденной ухмылке и отводить глаза, перестающие мерцать в такие моменты. Мама долго говорит, что хоть и она не принимала и не понимала такую любовь, она очень любила и любит А., что «эта милая девчонка» всегда хорошо влияла на её дочь, всегда заставляла её улыбаться, хотя ей казалось это почти невозможным после развода, смерти бабушки так далее, и что-то ещё в этом роде. И Э., не смотря на их прежние отношения, очень приятно слышать такое небольшое признание в свой адрес и адрес её А., ведь значит, что мама наблюдала за ней и её реакцией на А., даже не одобряя их союз. — Но я не считаю твой поступок правильным, родная. — Что-то под грудью ёкнуло после этого обращения, и Э. поняла, насколько ей сейчас это было необходимо: до покрасневших уголков глаз. — Конечно, всё может обернуться худшим образом, а может случиться и так, что вы останетесь здесь, не нуждаясь в разъездах… — ВУЗ мечты А. находится в другом городе. — Грустно замечает Э., думая, что мама забыла. — Я знаю, — тянет она, чуть наклоняя голову. — Я знаю, но кто тебе сказал, что это единственный ВУЗ, в который она подаст документы, кто сказал, что ты или она не можете пожертвовать ради друг друга университетом? — В том то и дело, мам, я не хочу, чтобы из-за меня у неё появился тяжелый выбор, не хочу, чтобы она жертвовала своей мечтой ради меня. — Хорошо. — Кивнув головой, женщина чуть приподняла уголки губ. Она видела, как сильно запуталась её девочка и, оставив все свои стереотипы и мнения чужих, решила во чтобы то ни стало помочь ей. — Скажи мне кое-что. А. любит тебя также сильно, как и ты её? — Конечно. Несомненно. — И ты бы согласилась подать документы в любой ВУЗ в её городе? — Да, без раздумий. — Так почему ты думаешь, что А. не сделала бы этого ради тебя? Почему ты не попыталась объяснить ей свои проблемы? Почему ты не оставляешь ей право выбора, милая? Спустя секунду после того, как мама совершенно спокойно это озвучила, Э. нахмурилась, вглядываясь в проницательное лицо матери, только что рассеявшей туман в её голове. Э. даже и не подозревала, что поступает настолько эгоистично, прекращая их отношения, руководствуясь фразой: «ради нас» и даже не объясняя это А. Она думала об этом вчера, но почему-то сразу забыла, и теперь, когда мама так ясно выразила своё мнение насчёт сложившейся ситуации, Э. ещё острее чувствует нужду в разговоре с А. Однако когда мама говорит, что ей стоит завтра сходить в школу и поговорить с А. с глазу на глаз, Э. краснеет, ей кажется, что она становится ничтожно маленькой, будто все органы начинают чесаться изнутри, она чувствует жуткий стыд и дискомфорт от всей несправедливости ситуации. Она сглупила. А смелости исправлять не хватает. — Всё ещё можно исправить. — Тихо подытоживает мама, встаёт со стула, подходит к дочери и ласково целует в лоб, а после, встретившись с Э. взглядами по-родному, уютно улыбается и уходит на работу. Со щелчком двери Э. чувствует, как ей не по себе от себя самой же. Глупо? Вроде да. Опрометчиво? Вроде да. Был другой выход? Вроде да. Но она не уверена, ведь всё равно, всё равно придётся расстаться, почему не сейчас? Почему она не может даже и недели провести без А. Потому что любит. Она не говорит, какой-то патологический глупый порок не позволяет ей сказать эти три слова; все, кому она говорила «я тебя люблю» уже не с ней, и она не может, и ей же противно от своей слабости. Э. проводит очередной день без А. Без её сообщений на уроках, когда Э. засматривалась в окно из-за скучной лекции, а А. незаметно фоткала и отправляла ей, или на переменках, или просто дома, когда по каким-либо обстоятельствам они не были вместе и начинали переписываться или болтать по телефону о всякой важной ерунде и бредовой важности. Э. дико скучает, судорожно хватает телефон, смотрит в сторону двери, желая преодолеть свои страхи и очутится в объятиях А., но всё равно каждый раз останавливает себя мыслью «чем раньше, тем лучше», «ей так будет легче», «иначе никак, иначе я лишу её мечты». Так она сидит на кухне, кажется, до самого прихода матери. Та в своей уже многолетней, нервозной манере шумит ключами, крючками на вешалке, каблуками об паркет, и будь Э. прежней, той, что была до разговора с мамой, раздражалась бы от каждого стука и скрипа. Мама дома, - значит, надо было смеяться тише, не высовываться из комнаты, не целоваться, бегая по коридору или кухне, ждать очередного скандала, хотя вроде женщина и любила А., но это не мешало ей устраивать цены даже при ней. А., стоит заметить, в отличие от Э., не считала женщину «противной, чёрствой и стервозной». «У неё была нелёгкая жизнь» — снисходительно улыбалась А., целуя контур сжатых челюстей своей девушки. И Э., хоть и не была согласна, показывая это нервной усмешкой, всё-таки успокаивалась. Теперь это вряд ли повторится ещё хоть однажды. О, Э. согласилась бы каждый день терпеть скандалы, лишь бы быть с А. внутри всего этого, а не одной, без её детских поцелуев в скулы. — Э., поужинай со мной. — Проходя на кухню и спешно вытирая руки об полотенце, просит женщина. И Э. понимает, что приобрела такое важное понимание матери, которое, она надеется, как и сейчас, всегда будет в её глазах и тоне. Несмотря на свою боль, на ситуацию, из-за которой они смогли найти общий язык всё-таки, она слабо улыбается и снова садится напротив матери, даже неловко помогает разрезать хлеб и расставить приборы. Они в основном молчат, когда женщина коротко перекидывается несколькими односложными фразами с кем-то по телефону, Э. пытается искренне поинтересоваться делами матери на работе, та как-то неуверенно объясняет это новыми потенциальными партнёрами и сворачивает тему. «Я пыталась» — только и успевает подумать Э. и снова, опустив голову, погрузиться в свои размышления об А., как вдруг неожиданно, заставляя вздрогнуть женщин, звучит дверной звонок. Мама смотрит в непонимающие глаза дочери и, странно поджав губы, идёт открывать. По какой причине бешено-бешено колотится сердце в эти пятнадцать-двадцать жалких секунд, Э. понимает, когда в коридоре слышится вызывающий вибрацию в теле голос. «Она там?». Да. Боже, да. Э. не смеет двигаться. Так и не положив вилку, она лихорадочно вспоминает цифры, чтобы успокоиться и не заплакать. Духи А. застилают разум своим родным ароматом настолько сильно, что она даже не улавливает тот момент, когда мама уходит из дома, а её девушка оказывается в двух метрах сбоку от неё. А. не плачет, Э. не плачет тоже; она прикрывает глаза и раскрывает их, повернувшись к А. — Я… должна сказать… — Э. чувствует, как хочет сорваться и поцеловать дрожащие губы её обычной и заплаканной А., но она не заслужила. Она так думает. — Я никогда не думала, что… мы расстанемся. По крайней мере, так быстро. Особенно без объяснений и… — А. поднимает мокрые, блестящие глаза к потолку и смаргивает их. Она никогда не умела сдерживать слезы. Э. никогда не любила видеть их, — без обычного права выбора… Почему ты посчитала, что мне будет так легче, Э.? — А., я… — Та останавливает её на полпути к себе, уже не сдерживая слёз. — Нет-нет, послушай… Почему ты думаешь, что я не смогу пожертвовать каким-то… — А. сбивчиво дышит и не может унять дрожь, Э. не верит, что сделала ей настолько больно, она хочет провалиться в землю и забыть эти сцены. Она стоит с опущенной головой и не поднимает её, чувствуя вину, — каким-то ВУЗом ради нас? Почему ты обрываешь всё так, будто это только твоё дело? Почему… ты сомневаешься в моей любви… и не оставляешь мне выбора? Думаешь, так легче? — А., позволь… — Почему я не решила, что ты меня не любишь, только потому, что ты этого никогда не говоришь? Почему? — Она прикрикивает. Э. вздрагивает. Секунду тишина оглушает её. Ясно осознаёт, какую глупость она совершила. Да, они могли бы поссориться, обсуждая эту тему, а скорее всего, пришли бы к какому-нибудь компромиссу, могли бы решить расстаться, в чём Э. сомневается, но сделали бы это всё вместе. Только теперь она понимает это. И понимает, как она задевала А. отсутствием признания, и, не дыша, смотрит в глаза своей любимой. А. зажимает кожу ладони между зубами и плачет сильнее. Она, узнав о причине от матери Э., думала, что будет легче выразить все свои мысли, но понимание того, что Э. в ней так сильно сомневается, сокрушило её. Она думала, что всё и так понятно: они будут вместе, несмотря на эти проклятые ВУЗы. Э. срывается с места и вжимает в себя А. Та злится, отодвигая девушку, но после прекращает противиться — она скучала слишком сильно. Прячется в горячую шею и плачет. — Почему… — Много раз повторяет А. — Я думала, так будет легче, чем потом… — Сорвавшимся голосом объясняет Э. — Я не хотела, чтобы ты меняла ВУЗ… — Ты не спросила у меня… Э. молчит. Лишь некоторое время спустя она говорит правду. — Я… боялась. Будто по щелчку, А. дико ощущает желание впиться в губы Э. осуждающим поцелуем, немного злым и обиженным, потому что она не должна бояться признаваться в чём-то ей. Э. принимает все её справедливые укусы и позволяет прижать себя к стене. Она счастлива, что вообще может ощущать губы А. снова. Но Э. не должна забыть главное, хоть и сходит с ума. Когда А. начинает рвано проскальзывать руками ниже, Э. перехватывает их своими и пытается вдохнуть глубже; голова кружится, в горле что-то сильно мешается, А. ждёт, не отводя глаз и так же прерывисто дыша. Пора перебороть этот страх. Пора. — Я люблю тебя… люблю, А. – В туманных от слёз и страсти глазах А. появляется долгожданное облегчение и радость. Она хлопает ресницами, пока Э. худыми, бледными руками приподнимает заплаканное лицо и смотрит сквозь слёзы просящим прощения взглядом. Их носы невесомо скользят друг по другу, пуская горячие мурашки нежности от кончиков ушей до самых пяток. Голос Э. надломленный и искренний. – Правда, люблю… Я люблю тебя. В ответ А. целует её, плача от счастья, от понимания того, что всё позади, и теперь они уверены — сомнений больше нет. Э. улыбается, ощущая такое чистое наслаждение от того, что наконец-то полноценно призналась в любви своей девушке, которая ещё давно заслужила это. Э. толкают в комнату, по пути срывая с неё футболку и покрывая выступающие ключицы всё ещё немного осуждающими, но необычайно несдержанными поцелуями. И Э. понимает, что они впервые занимаются такой страстной и отчаянной любовью, совсем уже взрослой. В этот раз они доказывают друг другу слишком многое, и Э. думает, что, наверное, так было суждено: им было необходимо понять, что друг без друга не получится. — Ты же понимаешь, что я ещё обижаюсь. — Провожая взглядом свои пальцы, гладящие растрёпанные волосы Э., шепчет А. Она успокаивающе улыбается, когда Э. с тревогой поднимает на неё глаза. — Шучу. — Я готова просить прощения столько, сколько понадобится. — Нежно, но серьезно произносит Э.; А. ощущает укол вины и спешит убедить её в обратном. Она приподнимается на локтях и продолжает с любовью смотреть на лицо своей девушки. — Нет. Ты не будешь. Танго танцуют двое, Э. И, если ты подумала, что я не останусь с тобой из-за ВУЗа, значит, была и моя вина. — А. … — Вздыхает та. — Подожди. Я хочу сказать, что, если ты сомневалась, то это было неспроста, и я должна была создать подходящую атмосферу. — Нет, А., ты же знаешь, у меня с этим всегда были проблемы… Господи, да я даже в любви тебе не могла признаться… — И что, Э? И что? Я с тобой, чтобы решать эти проблемы, милая. Мы должны проходить через сомнения и трудности вместе. Плюс… Я… всегда чувствовала твою любовь. — Да? — Тихо переспрашивает Э. Губы А. прикасаются к её запястью, оставляя на ней робкую улыбку. — Всегда. Э. улыбается гордо и смущенно. Удивительно, как она тонко совмещает и то, и другое в одних приподнятых уголках губ. — Всё равно. Прости меня за это… Мне стоило поговорить с тобой. — Э. … — Нет, правда, я думала, что потом нам придётся сложнее расставаться, но почему… Иногда Э. невозможно заткнуть ничем больше, кроме поцелуя, и сейчас одно из этих «иногда». — Даже не заикайся о расставании больше. И о ВУЗах. — А. морщится, будто ей уже тошно от этого слова. — Мы найдём вариант, подходящий для нас обеих. И будем вместе. Долго.

***

А. сидит за письменным столом, ожидая девушку, которая возится на кухне с каким-то очень вкусно-пахнущим кексом. Аромат наполняет лёгкие, заставляя блаженно вдохнуть его ещё глубже. Привычное шуршание носков по паркету заставляет её обернуться к двери. Кекса в руках её возлюбленной нет, она просто стоит и смотрит на неё. — Что? — Не понимая этого совсем-совсем романтичного взгляда, говорит А. Она не может не улыбнуться, на неё смотрят так, будто она всё важное в этом мире, она читает о таких взглядах в книгах. Между тем её Э. проходит в комнату и садится напротив. — Нас приняли… — Почти беззвучно говорит Э., а, спустя секунд тридцать, во время которых смысл слов доходит до А., вызывая на её лице восторг и радость, падает вместе кинувшейся в её объятия А. на кровать. Та кричит о своём счастье на всю комнату и крепко целует везде, где может, звонко смеющуюся Э. Они обе, даже не смотря на то, что вроде всё обговорили, волновались о своём будущем. А вдруг их не примут? Или примут одну, а другую — нет? Они ведь и так еле нашли вариант, отвечающий всем требованиям. Конечно, был вариант поступить в разные учебные заведения, но было идеально именно так. — Нас приняли!.. — Повторяет А., совсем по-обычному щекоча губы Э. своими. И та счастливо улыбается. Она думает, что, наверное, это самая обычная улыбка, самый обычный поцелуй, самое обычное счастье, но это не отменяет того, что всё это слишком, ну очень сильно любимо ей. И теперь, отныне и надолго, она надеется, она признается и будет признаваться в этой обычной любви А. каждый день.