Когда всё закончилось — после показавшихся бесконечными часов топтания в душном круге — Денис не мог перестать качать головой. Это помогало стряхнуть зависшую перед глазами мутную, вспыхивающую цветными отблесками завесу головокружения, а ещё — справиться с невероятным чувством восторженного облегчения. Когда победа казалась невозможной, верить в неё было легче; теперь же осознание накрывало, будто реальными оказались и Бог на Небесах, и Санта Клаус в Лапландии.
По левую руку шумели, упиваясь моментом, ребята — ещё немного и бросились бы, наверное, качать Славу на руках. Но Слава отчаянно тормозил, зависнув на месте и ожидая, быть может, ещё каких-то комментариев от Мирона, хотя тот уже отвернулся к своим — Дэн зацепил взглядом только спину в розовой рубашке и бритый затылок.
Не успел он об этом подумать, как Славу уже утянули в объятие: всем хотелось к нему прикоснуться, тянулись к его плечам руки, со всех сторон многоголосым потоком лились слова и выкрики — триумф был общим, и общей была радость.
Дэн смог только устало приникнуть к его спине лбом, зная, что он, хотя и не увидит, но поймёт и узнает, обязательно почувствует плещущую из него гордость напополам с не отпускающим нервяком. Обнять его полноценно он не мог: сил физических едва хватало на то, чтобы держаться на ногах, а душевных не наскребалось даже на то, чтобы сменить измождённое выражение лица на что-то чуть более подходящее моменту.
Люди всё сновали вокруг, Слово перемешивалось с Версусом, и вся ситуация отдалённо напоминала конец важного футбольного матча — какого-нибудь финала Лиги Чемпионов, — когда обе команды, отпотев, откричавшись и отпереживавшись за исход, сошлись в одну большую толпу, чтобы перекинуться парой слов, поддержать проигравших и поздравить победителей.
Логичным завершение вечера мог бы стать обмен футболками, но представить Мирона в толстовке Антихайпа было так же сложно, как Славу — в дорогущей брендовой рубашке.
Мелькнувший рядом Саша Ресторатор напомнил о том, что отснятым баттлам ещё предстоит быть смонтированными, обработанными и выложенными, но Дэн тут же затолкал эту мысль подальше — не его дело и не его забота. Хотя бы в этот раз, хотя бы в этот день он заслуживал блаженства сброшенной с плеч ответственности.
Подошедшая откуда-то сбоку Юля протянула ему бутылку воды — полную всего на треть и тёплую, но Дэн был благодарен и за это. Он сам не заметил, как выхлебал всё до самого донышка, приглушив, а не утолив до конца жажду, которой он, сначала слишком погружённый в баттл, а потом отвлечённый витающей в воздухе эйфорией, как-то умудрялся не замечать.
Тёмная макушка Славы торчала из толпы шагах в пяти от него.
— Мы же празднуем? — голос Юли звучал как-то из отдаления, будто разговор соседей за стеной хрущовки. — Денис?
— Мм? — от красной толстовки, горящей как факел, было тяжело отвести взгляд.
— Празднуем сегодня? Без тебя Славка не хочет.
— Он так сказал?
Юля улыбнулась его тону — рассеяно-неверящему:
— Сказал.
Он покачал головой ещё раз, едва ли сам это замечая.
— Дэн, ты если совсем устал, то…
— Можно ко мне завалиться, — он не дал ей договорить, чтобы не услышать и не воспользоваться предоставленной возможностью пойти домой отсыпаться. — И на метро не надо ехать, так дойдём.
Чувствуя его настроение, она не стала уточнять, только кивнула, легко провела ладонью по его плечу и нырнула в толпу, попутно доставая из кармана телефон. Спустя пару секунд Денис почувствовал, как вибрирует в заднем кармане штанов мобильник — Юля уже успела написать о попойке в их общий чат.
Дэн выдохнул и на мгновение прикрыл глаза, жалея о том, что воды в принесённой бутылке было так мало.
У выхода Серёжа Аббалбиск фотографировался с Женей Баженовым: выловил его всё-таки, а, может, и контакт какой-то наладил — не зря же стояли весь вечер так близко. На секунду Денис задумался: стало ли русское кино подготовкой к баттлу Драго, или это баттл станет неплохой тренировкой для Жениной психики.
Он оглядел зал: толпа редела, люди потихоньку тянулись к выходу — прочь от жары к вечерней прохладе. Мирон, прихватив друзей, уже успел уехать, Рестор, держа в руках куртку, обсуждал что-то с Эриком, Серёжа Похоронил, стоя рядом с Фалленом, хлебал воду из полуторалитровой бутылки, ползли по полу провода сворачиваемой аппаратуры, то там, то здесь гас и снова загорался свет.
В кармане продолжал вибрировать телефон — видно отписывались те, кто пойдёт.
Отправившись на поиски своей ветровки, Денис пытался мысленно сосчитать количество хранящегося у него дома алкоголя, но, как он не вспоминал, итог оставался одним: непочатой бутылки подаренного кем-то коньяка и двух оставленных Димой бутылок пива не могло хватить даже для разгона.
Хорошо, что рядом с домом был магазин — оставалось только успеть туда до десяти.
Мобильный зазвонил как раз тогда, когда Дэн одевался. Это был Лёша — они уже на улице и они его потеряли.
Дома их со Славой усадили рядом — и это было хуже, чем если бы Дэн урвал себе любимое кресло в углу. На них почти постоянно кто-нибудь смотрел — скорее на Славу, а не на него, — и быть так близко и так на виду было тяжело. В самом сосредоточении праздничной шумихи и словом-то перекинуться было почти невозможно: Слава вертел головой из стороны в сторону, отвечая то на чей-нибудь выкрик, то на вопрос, отвечая на поздравления — в сотый раз, ну и пусть — кивком головы или улыбкой. Он ёрзал и поминутно менял позу, а Дэн чувствовал бедром его бедро, плечом — его плечо, и думал о том, что неплохо бы открыть окно или выйти продышаться. Стало сродни потребности, вроде такой нужной сейчас затяжки крепкого, горчащего в горле табака, отыскивать то и дело Славин взгляд — перехватывать, когда тот поворачивался к кому-то другому, и подцеплять, когда он опускал его к опасно зажатому между колен стакану с вином. Слава всегда будто чувствовал и глядел в ответ, улыбаясь краешком рта — той стороной, что была обращена к Дэну, будто разделял эту улыбку между ними, ото всех остальных храня её в тайне.
Слава был красив от счастья, но и явственно вымотался тоже: вымокшую насквозь толстовку он сразу же по приходу сменил на одну из Дэновых футболок, влажные волосы высохли ещё по дороге домой, но другие следы, которые было не спрятать, выдавали его всё равно — в холодном свете энергосберегающих лампочек он выглядел бледным, заострились ещё заметнее скулы, и собиралась морщинками в углах глаз затаённая, запрятанная до лучших, более тихих времён усталость. И вместе с тем он светился радостью — мягко и ровно, как будто внутри него горела, бросая тёплые отсветы, свечка.
К этому теплу и этому свету люди тянулись и льнули, подходили, чтобы ещё раз положить руку на плечо или потрепать за волосы, и в этом бесконечном хороводе знакомых, любимых лиц Дэн чувствовал себя как никогда на своём месте — с ними, со Славой, здесь и сейчас.
Ближе к рассвету, когда из окон уже заструился хрупкий предутренний свет, они спели Гимн — хором припев, отдав куплеты только ему и Славе, оставляя за ними это право непреложно.
Даже упитые, даже уставшие и проведшие без сна едва ли не сутки, они помнили текст до последнего слова — потому что такое не забывается.
Как не забудется и эта ночь.
***
Они подружились быстро, чуть ли не с самой первой встречи, будто не познакомившись, а отыскавшись — наконец-то, после стольких лет, проведённых порознь на разных концах страны, пересеклись в одном городе, горя и живя одним и тем же. Денис не верил в судьбу и вообще был чужд всякой мистической чепухе, предпочитая полагаться на себя и собственные силы, но в дружбе — да и в любви — он всегда улавливал присутствие какой-то правильной неизбежности, будто существовали для него одного созданные люди. Он ничего и никогда не делал наполовину: если работал, то отдавал себя делу целиком, не жалея ни времени, ни сил, ни здоровья; если конфликтовал, то обрывая все связи, как бы сильно не прирос и не погряз — значит не те, значит с ними не по пути; если дружил, то забывая про себя, бросаясь на выручку хотя бы и среди ночи, отдавая последние деньги и, если нужно, последнюю рубашку; а если любил, то без оглядки, безраздельно и безальтернативно — и навсегда.
Он всегда думал, что, если настанет когда-нибудь момент, когда он сможет описать прошедший день, ни разу не упомянув Славу, значит в жизни его что-то разладилось, значит он делает что-то не так. Со времён, когда Слово было просто Словом, не обзавёдшимся ещё ни трёхбуквенным кометным хвостом, ни гимном, ни суверенностью, они шагали вместе, каждую неудачу и каждую победу переживая на двоих, и Слава был рядом всегда — когда и правда рядом, буквально, тепло и твёрдо, когда фоново, потоком слов из телефонной трубки и самим ощущением, что, даже пусть всё исчезнет, но он останется — для него и с ним. И хотя в общем изменилось многое — преодолели, отмежевались, утвердились сильнее и сплочённее, чем это вообще казалось возможным, — между ними изменилось очень мало.
Отчасти Денис благодарил за это все многочисленные Славины ипостаси, позволявшие ему оставаться таким разным и таким цельным одновременно. Менялись никнеймы и маски, но Слава оставался всё тем же: простым, если взглянуть мельком, но сложным, если чуть приглядеться, детски-непосредственным утром и серьёзным вечером, беспечным по отношению к собственной жизни и болезненно-беспокойным, когда дело касалось его семьи, совмещающим взращённое интернетом тролльство с отчаянной романтикой, способным неделями не лечиться от простуды, без надзора запуская её до невозможности, и замечающим тёмные круги у Дэна под глазами — он был всеми своими альтер-эго, не будучи ни одним, и Денис любил каждую из этих граней, всю их красоту и всю скрытую за ними кромешную темень — до последнего чудища и до последнего драгоценного камня.
И Слава любил его за это в ответ.
***
Он не стал брать такси и решил не дожидаться открытия метро — пошёл пешком, благо Дима жил не так далеко, минутах в пятнадцати-двадцати от Славиной — уже почти бывшей — квартиры. Они договорились встретиться и поехать вместе, сообщение от Славы пришло рано утром, когда Дэн только-только проснулся, за ночь наворочавшись на неудобном Димином диване.
Улицы, медленно проявляющиеся из рассветной серости в приглушенные цвета из набора пастели, были пусты: не открылись ещё кофейни, не вышли первые спешащие на работу люди, даже машины проезжали нечасто, едва-едва разбавляя ещё безотчётно-сонные, лениво перетекающие Денисовы мысли.
Он шёл, не торопясь, наслаждаясь какой-то едва уловимой физической пустотой пространства, где он, будто для тренировки памяти, расставлял предметы, которые любил. Питер был наполнен ими до самых шпилей: магазины электроники в домах времён Империи, соседство бутиков и булочных, изящество вывесок и клонящие головы уличные фонари, его отражения в витринах, будто привет и доброе утро самому себе из Зазеркалья, озёрца дождевой воды в низинах асфальта, выглядывающие с подоконников цветочные горшки — и один внезапно цветущий кактус, плещущие на ветру обрывки объявлений, лица с афиш — иногда даже знакомые и близкие, камерность дворов и простор на стрелах проспектов, металл решёток, гранит каналов и над всем этим умилённое, задыхающееся чувство благодарности — к городу, который его принял и столько ему дал.
Столько дал им всем.
Слава выскочил из арки как раз в тот момент, когда Денис к ней только подходил, так, будто они имели одни часы на двоих — и от такого совпадения стало иррационально теплее на душе.
Он действительно всю ночь на спал: взъерошенная чёлка старательно, но безуспешно набок, под ветровкой мятая футболка, раззявивший рот рюкзак, который он, выбегая наскоро, не успел или забыл застегнуть, шнурок наушников на шее, не завязанные, а приткнутые как попало шнурки. Утренний Слава в утреннем Питере.
«Привет» на его губах Дэн прочитал раньше, чем успел стащить с головы наушники. Сам поздоровался прикосновением — оборвал со щелчком свисающую с манжета нитку, провёл пальцами по запястью, подумал секунду буквально и сунул руку дальше в рукав — отогреваться.
Слава с улыбкой протянул ему и вторую.
Он был тёплый — уличная зябкость пока не пропитала нагретую домом кожу.
— Ты пешком, что ли?
Дэн кивнул:
— Подышать хотелось.
— Думаешь, генералы не болеют?
Он поднял на него взгляд.
— Нам, генералам болеть нельзя.
Слава прищурился и мягко зевнул. Уютно с ним было даже на улице.
— Как поедем-то? Такси, может, вызвать?
— Не, — покачал головой Денис, — не надо такси. Будем идти до метро, пока оно не откроется.
Слава засмеялся и попытался отдать честь — подтянул его за руку, заставив шагнуть к себе. Близко-близко, почти грудью к груди.
Денис огляделся — кругом было пусто — и поцеловал его прямо в искрящиеся смехом губы, быстро и почти невинно, выдохнув в скулу всё невысказанное и заполнив лёгкие его родным запахом. Слава в ответ ладонями сжал его предплечья.
Они не следили за временем и, хотя метро, должно быть, давно открылось, шли и шли по просыпающимся улицам. Когда вокруг никого не было, Слава легко касался его ладони — напоминая и обещая. Денис каждый раз улыбался.
Нет, этот день он не забудет.
Он не забудет ни один день.
