Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг.
Ноги быстро пересчитывают ступени обшарпанной лестницы, унося владельца подальше от места, которое еще пару недель назад он назвал бы раем на самой земле, но на деле — это сущий ад. Сумка подергивается в руках в такт шагам, словно молчаливо поддакивая и одобряя решение, но душа рвется обратно наверх. Луи говорит «спасибо» чугунному кому в горле, который не дает чертовой душе воспарить, и продолжает пересчитывать ступени. — Где ты и с кем? Гарри сидит и молча курит. Он смотрит в стену и слушает заезженную практически до дыр пластинку Рахманинова, периодически поджимает губы или расплывается в улыбке. Распахнутые настежь дверцы платяного шкафа безмолвно наблюдают за своим хозяином. Если бы у шкафа была голова, он непременно ею бы покачал. — Давай простимся сейчас? Гарри когда-то говорил Луи, что любовь поэта — это тяжкое бремя, но Луи не верил: он лишь обнимал Стайлса покрепче со спины и целовал в ухо, как любил кудрявый. Тот вздыхал, откидывался назад, навстречу родному теплу, и прикрывал глаза. Он почему-то понимал, что у всех красивых историй слишком мало глав, но надеялся, что их история затянется на лирический роман из пары томов. Рука Гарри, словно сломанная, не слушается владельца и отказывается втискиваться в рукав пальто, и Стайлс плюет на осенний холод, выбегая за дверь в легкой рубахе и штанах. Это последнее правильное решение за сегодня, если не единственное вообще. Ноги Гарри в точности повторяют путь Луи, и можно было бы сказать, что он с надеждой идет в будущее, но это чушь. Гарри с уверенностью бежит за прошлым, собираясь дотла сжечь настоящее. Черт бы дернул Луи остановиться у ближайшего поворота, чтобы закурить, потому что сейчас он слышит торопливые, до боли знакомые шаги, которые с каждой секундой сильнее и сильнее забивают гвоздь в сердце. Он не поворачивается лицом, потому что это слишком просто и слишком ожидаемо; он по закону жанра стоит в полупрофиль на фоне фонаря, потому что так красиво, а красивые истории должны соответствовать своим названиям. Гарри замедляется, чтобы выровнять дыхание, протягивает руку навстречу Луи и красиво дотрагивается до его щеки. Ледяные кончики пальцев в последний раз вспоминают все: как сминались под губами чужие губы; как скрипела под кистями кожа; как вырывались из горла стоны нежности, любви, ненависти и страсти. Кончики пальцев помнят, как писались строки о каждой морщинке и волоске; помнят смех и слезы; помнят, с какой скоростью он выкуривает сигарету и как отчитывает его за слишком крепко заваренный чай. — Я не собираюсь стреляться из-за тебя, ты же знаешь это? — спрашивает полушепотом Гарри, на последние секунды задерживаясь на щеке Луи, чтобы просто запомнить этот момент мельчайшими точечками и морщинками на лице. — Врешь? — Луи поднимает взгляд на освещенное желтым фонарем лицо Гарри. — Вру, — отвечает тот и обессиленно опускает руку. Луи кивает, тушит сигарету. Он поднимает с темного асфальта молчаливый саквояж, разворачивается и растворяется в шорохе листьев и осеннем холоде. И, в общем-то, в конце красивых историй остается только грусть, плещущаяся океанами как минимум в двух парах глаз, воспоминания и шелковая поступь удаляющихся все быстрее и быстрее ног. И приходится искать, искать и снова искать, потому что все, что есть — ложь.— Врешь? — Вру.
***
Дым выедает воздух, дерево впитывает запахи и запоминает все куда намного лучше человеческой памяти. Револьвер лежит, готовый в любой момент исполнить свое предназначение, а граммофон, доигрывающий пластинку, старается изо всех сил. И слишком много хочется сказать, слишком много хочется вырвать страниц из книжек. Много хочется написать писем, но вместо письма — прощай.