Красивое и безобразное

Взмах плетью, удар, рассекающий кожу, и не сразу, запоздалой вспышкой, гулким отголоском – боль. – Красиво? Серпико не отвечает. В голове шумит, пот струится по лицу, он дышит часто и шумно, словно загнанный зверь. Он не может ответить, и тогда Фарнеза бьет снова. И снова. Он не помнит, сколько времени длится экзекуция. Он боится, что не доживет до конца. Но в тот момент, когда боль, кажется, сметает последние мыслимые границы, заполняя собой весь окружающий мир, Фарнеза опускает плеть. Именно в этот миг она, как никогда, похожа на огонь. Дикое, бушующее пламя, еще недавно грозившееся погубить его, теперь торопливо отступает, едва тлея. Фарнеза осторожно касается его спины, не столько нежно или ласково, сколько изучающе. – Красиво… - выдыхает она и прижимается щекой к его ранам, слизывая выступающую кровь. Серпико так больно, что хочется кричать, но он лишь стискивает зубы и молчит. Он никогда не признается ей, что считает это отвратительным. *** Фарнеза пыталась обратить Серпико в свою веру с того самого дня, как подобрала его на улице, нищего грязного оборванца. Речь идет, конечно, не о той вере, что с красивыми символами и молитвами. Эта вера глупа, так думает Серпико, хоть и никогда не станет говорить об этом вслух. Другая вера гораздо серьезнее – та, что таится в самом сердце Фарнезы, так глубоко, куда может заглянуть лишь он один. Фарнеза верила в боль. Она верила, что лишь страдания делают мир по-настоящему красивым, и раз за разом пыталась показать это Серпико. Она учила его, что красота и боль неразделимы, сначала на своем примере, потом – на его собственном. Серпико не нравились эти уроки, после них очень трудно было притворяться здоровым, пряча от окружающих шрамы и синяки – отметины, о которых знала лишь Фарнеза. Следы ее плети, которые она ласкала и к которым нежно прикасалась губами, а порой неистово раздирала ногтями, следуя одному лишь ей ведомому порыву. Она говорила, что это красиво: кровь на некогда белой спине, потемневшие синяки и набухшие рубцы. Серпико не отвечал ей, он всегда молчал во время ее уроков. Он не хотел говорить с ней, зная, что от этого будет только хуже. Потому что сам он считал красивым совсем другое. *** В его снах Фарнеза всегда была голой. Он уже видел ее без одежды множество раз, достаточно, чтобы перестать этого стыдиться хотя бы во сне. А еще на ней не было этих ужасных шрамов, таких же, как у него, – уродливых, отвратительных. Нет, в его снах Фарнеза была красивой, голой и желанной. Она приходила к нему, садилась на постель, распускала волосы и ждала, пока он сам первым коснется ее холодной кожи. Фарнеза всегда была холодна, и во сне, и в жизни. Сколько бы огня ни полыхало вокруг нее, сама она никогда не могла согреться. Серпико касался ее лица, отводил в сторону волосы, целовал шею и грудь. А когда она отстранялась в немом испуге, начинал говорить. Он говорил ей о том, какая она красивая – светлая, чистая, как прекрасно ее тело вплоть до самых сокровенных его уголков и как кощунственно уродовать эту красоту рубцами. Он говорил и говорил, рассказывал ей о том, как прекрасен мир в своей первозданности, как красиво может быть тело, не тронутое карающей дланью, как хочется ему ей, Фарнезе, эту красоту показать. Это были слова, которые он очень хотел сказать ей, но ни за что бы не решился. В его снах Фарнеза всегда соглашалась с ним, и потому по утрам бывало особенно горько просыпаться, и смотреть на еще спящую прекрасную Фарнезу, и молчать – о самом сокровенном.