Изломное

Грязь хрустит под подошвами тяжелых ботинок, под колесами повозок, под копытами лошадей. В Кэналлоа сезон дождей и бурь, в Олларии сухие пробирающие до костей ветры и колючий мороз без единого намека на снег — не лучше. Зимний излом звенящим напряжением пронзает холодный воздух. Алва не хочет быть здесь, но еще меньше — рефлексировать у камина в кабинете, где за прошедшие с начала Круга Ветра семь лет не изменилось ничего. Помещение непозволительно узко, глухие стены равнодушны; образы Лабиринта все еще преследуют его, образы прошлого утыкаются в шею и просят его быть сильным; а Рокэ просто устал. Он вынужден помнить о многих, слишком многих, но никто не вынужден помнить о нем. В Закате не могут помнить о нем, в толщах земли ничье сердце не содрогнется в иллюзорном порыве бесполезных воспоминаний, за чертой Смерти некому больше любить его. Алва не сдается даже Хуану, с нездоровым упорством кичась собственной силой духа и удивительным ребячеством, слишком уж очевидно скрывающим за собой неправильно-непривычную усталость. Рокэ Алва никогда не был сильным, но разве ж кто это видел?.. Всем проще знать, что Рокэ Алва силен, даже самому Рокэ Алве. Днем на базаре он видел женщину редкой красоты. Хорошо сложенная, статная, с ровной осанкой и уверенным шагом. Обрамленное чудными черными локонами лицо светилось необычайной энергией. Ее черты дышали жизнью, умные глаза смотрели внимательно и осторожно, подведенные красным губы держали легкую улыбку. Женщина плыла в толпе, с поразительной быстротой пересекая широкую площадь, но на мгновение Рокэ сумел перехватить ее взгляд. Женщина улыбнулась ему слишком знакомой улыбкой и исчезла столь же внезапно, как и появилась. Имя Эмильенны для Рокэ сакрально, и не только как первый по-настоящему важный урок, не только как первая любовь. Даже теперь мужчина не вполне уверен, что именно неумолимо вплетает имя этой женщины в его мироздание. Оно держится на нем слишком крепко. В глубине души оправдывая свою жизнь, Рокэ считает, что все пережитое, все случившееся есть отголоски той глухой ночи, когда все вокруг стало иным. Он любил ее так, как только может пониматься под этим словом — чисто, пылко и искренне. Наполняя душу не описываемым словами восторгом, эта подлинная любовь захватила его с головой, и до сих пор Рокэ не может не вспомнить без улыбки себя такого наивного и правильного. Его самые первые чувства навсегда остались его единственными подлинными чувствами. Они греют его глухое сердце. Рокэ хранит в памяти ее образ — прекрасный и чистый, — какой она, может быть, когда-то была. Он до сих пор любит Эмильенну Карси — или, возможно, любит ее образ, ее идеальную копию, не способную на предательство. Она дала ему важный и нужный урок, научила казаться сильным, подарила холодное сердце, но так ли все это было необходимо? Рокэ путается в ответах. Его первая любовь оставила его, и как сильно, как сильно ошибался юный Росио, пытаясь убедить себя, что этого больше не повторится. На площади у фонтана он видел мужчину с печальными серыми глазами. Он сидел на парапете, прямо на холодном камне, но не выказывал ни капли неудобства. Ровная осанка, широкие плечи, подтянутое туловище, крепкая спина под грубого пошива камзолом выдавали в нем военного. Мужчина был молод, но его русых висков уже коснулась первая седина. Рокэ выхватил в просвете между людьми его одинокую, застывшую на краю фонтана фигуру лишь на мгновение, но этого хватило. Узнавание мелькнуло в застывших вечной возвышенной скорбью глазах, и мужчина приветственно склонил голову перед тем, как толпа захлестнула его. Эгмонт Окделл был квинтэссенцией всего, что так сильно раздражало Рокэ, воплощением морали и пресловутой Чести, заслуживавшей это имя менее всего. Преданный своим мнимым идеалам и ими же преданный. Рокэ помнит Эгмонта по военным кампаниям буйной молодости и совсем чуть-чуть — по придворным слухам. Способный, но и только. Еще, может быть, слишком добрый, слишком мягкосердечный для своего титула и статуса. И глупый, неимоверно глупый, потому что какой человек в здравом уме женится и заводит наследника в таком возрасте?! Рокэ немного смешно и еще меньше обидно — как будто чужой брак по расчету задевал его холостяцкую свободу и безмятежность, хотя с Эгмонтом они даже не были друг другу представлены. Это уже потом все безвозвратно завертелось и окончательно скатилось в бездну сумбурного хаоса, вход в которую, подозревал Рокэ, находится аккурат в самом сердце Ренквахи. Назвать то мимолетное, иррациональное, но все равно яркое чувство громким именем любви как минимум неразумно, но по всем составляющим все так и выходило. Эта любовь была жалостливой, фальшивой и одинаково отвратительной обоим. Они провели свою единственную ночь накануне дуэли в окружении вина и отбрасываемых свечами на стены палатки дрожащих теней. Обоюдная подозрительность по мере накопления пустого стекла перетекала в нечто непривычное, неуловимое, располагающее к обоюдной откровенности. Одному из них суждено в скорейшем времени умереть, и это… сближало. Эгмонт пил и говорил, что сожалеет лишь об упущенном на детей времени; Рокэ пил и смеялся. Винные пряности чуть горчили язык, развязывая мысли и слова. Внутри палатки было тепло и пахло болотной травой. Тени залегли на лицах мужчин. Необычайное чувство домашнего уюта поселилось в пределах тканевых стен, пригубив витающую в воздухе Смерть: ни один, ни второй не питали сладких иллюзий относительно завтрашнего дня. — Вы непревзойденный глупец, Окделл, — смеется Рокэ, резко подаваясь вперед и неожиданно накрывая чужие ладони своими. Его глаза пылают закатным пламенем. — Никакая Честь не стоит вашей смерти. Хочется переиначить, сказать иное и держать эти широкие грубые ладони в своих. Рокэ пьян, но уверен, что даже утром эта идея не покажется ему неправильной. Истинно хорошее вино может свести лишь с истинно хорошими людьми. Рокэ кривит губы в попытке усмехнуться, и все подтексты его последней фразы обращаются в болезненное, желчное, ядовитое «мне тебя жаль». Это так банально и отвратительно, но выбрать более не приходится, хотя Рокэ уверен, что в нынешнем состоянии он сможет горы свернуть ради человека, с которым познакомился несколько бутылок назад. Эгмонт останавливает его отрезвляюще-холодным взглядом и печальной улыбкой. Даже подлинные глупцы умеют читать между строк. «Не стоит». Эгмонт погружается в свои мысли, а Рокэ исследует взглядом его профиль, въедливо стараясь запомнить этот образ поверженного, но все еще гордого глупца. Их руки все еще вместе. «Останься». Рокэ не имеет ни малейшего представления о том, как он собирается спасти этого невозможного человека. Сейчас это скорее жест неподдельного отчаяния, жадности, зависти. Быть глупцом опаснее, но проще. Проще верить и представлять, что если завтра не настанет, то все еще может сложиться иначе, все может получиться. «Останься со мной». От такой доброй, такой красивой, такой мягкой Эгмонтовой улыбки сердце щемит так сильно, что в ушах звенит, а сердце пропускает удары. «Нет». Окделл легко качает головой. Он куда больший гордец, чем Алва, и куда сильнее стремится держать слова. Эгмонт Окделл готов принять свою судьбу из рук этого человека. Эгмонт Окделл хочет умереть. «Вы должны это сделать». Рокэ медленно выдыхает и повторяет нарочито расслабленно, словно сам пытается поверить в искренность своего тона: — Вы глупец, Эгмонт. — Возможно. Эгмонт смотрит в упор, и от того, с какой силой, с какой холодной решимостью, с какой спокойной уверенностью произнесены слова, Рокэ прошибает. Он встает, чтобы податься еще ближе, невозможно, неправильно и так необходимо ближе, но Окделл высвобождает руки из плена чужих горячих ладоней и отступает к выходу. — Однажды вы поймете, почему я это делаю. Непременно поймете. Доброй ночи, Рокэ. Выходя на линию, Рокэ думал, что Эгмонт ошибается, что все эти разговоры о Чести и правилах — пустой звук, что ни она высшая ценность не стоит того, чтобы столь непростительно глупо растрачивать на нее целую жизнь. Все еще хотелось держать в ладонях чужие руки, а не шпагу, но мир едва ли часто подкидывал ему то, что в самом деле необходимо. «Давай же». Глаза в глаза, совсем как ночью, время замирает и устремляется дальше вновь. Когда дело сделано, Рокэ с нескрываемым отвращением вонзает окровавленную шпагу в землю рядом с бездыханным телом своего оппонента и уходит, думая, что ему не суждено понять, и он оказывается прав. Эгмонт Окделл позволил ему окончательно и в полной мере понять, что правила есть не более чем простая условность, которую можно и нужно менять — лишь бы не было слишком поздно. Проходя между домами, Рокэ видел в маленьком дворике прекрасную девушку с детьми. Она была легкой, грациозной и красивой настолько, что при взгляде на нее все слова забывались, мысли в голове путались, исчезали. Ее длинные светлые — почти белые — локоны струились с хрупких плечиков по ровной спине, подхватываемые ветром. На белых скулах краснел легкий морозный румянец. Вся она была точно соткана из всего самого тонкого и всего самого восхитительного, что только можно было найти в этом мире. Дети носились вокруг нее, радостно хохоча, одаривая ее искренними любовными взглядами, и девушка смеялась вместе с ними — красивее, звонче, мелодичнее этого смеха было не найти нигде. Когда их взгляды пересеклись, девушка одарила Рокэ обворожительной лучезарной улыбкой и игриво подмигнула. Мужчина ускорил шаг. Катарина Ариго-Оллар могла бы быть чем-то гораздо лучшим, светлым, правильным. Она могла бы быть кроткой и мудрой матерью, верной женой, обворожительной и грациозной женщиной. Она и была — при необходимости, и — Создатель! — как же воистину великолепна она была в эти редкие моменты лицемерной, но от того не менее прекрасной актерской игры. Она могла бы быть его идеальной женщиной. Рокэ грезил ею, как наивный юнец, даже по прошествии стольких лет обоюдной ядовитой лжи и ненависти. Эта его любовь — горькая, жгучая, омерзительная. Рокэ любил всеми фибрами души взращенный ее стараниями и молитвами образ святой непорочности и презирал ее саму. Она могла бы быть его Октавией, но та самая — святая — Октавия была настоящей, и Катарина была настоящей, и за это Рокэ ненавидел ее больше всего. Злое божество с ликом смертной вцепилось в его сердце, оставив на нем незаживающие раны, отравив душу темными мыслями, опошленными, извращенными чувствами, заставив обожать и преклоняться перед ним. Катарина была рождена, чтобы быть подлинной королевой. Рокэ до сих пор обманывается ее видениями во снах, отчего-то все равно веря в ее чистоту и святость, отчего-то все равно проклиная тот день, когда ее не стало. В парке, под могучими ветками дуба, Рокэ видел молодого мужчину. Он был высок, широкоплеч и на удивление тонок. Ветер невесомо качал его прямые, по плечи, волосы и полы его темного плаща. Казалось, будь воздушный поток всего каплю сильнее — унесет и его самого. Рокэ едва не окликнул его Валентином — имя болезненной дрожью въелось в тонкие бескровные губы: не так, неправильно, хотелось иначе. Мужчина не выделялся на фоне черных голых деревьев, такой же холодный и пустой, но глаза — глаза его были живыми, яркими, выразительно эмоциональными. Неведомо как узрев в одиноком прохожем Алву, мужчина звучно вздохнул и радостно помахал ему рукой, склонив голову на бок, прищурившись и лучезарно улыбнувшись. Рокэ ускорил шаг, а когда оглянулся, под дубом лежали только сырые перегнивающие листья. Джастин Придд был мальчишкой, каким Алва когда-то хотел быть — беззаботным, искренним и абсолютно счастливым. Его можно было читать как открытую книгу, но даже сей прискорбный факт не мог никак отразиться на юноше. Он был тем, кем хотел быть, думал то, что хотел думать, говорил то, что хотел говорить. Как же все-таки в этом он был похож на самого Рокэ!.. Джастин захватил его с первого взгляда, с первого жеста, с первых слов. Сверху вниз глядя на него в Фабианов День, Алва знал, чем все окончится, но эгоизма в нем всего было чуточку больше, чем всего остального. Интерес очень быстро перерос в нездоровое помешательство, перешедшее всего-то двумя неделями позднее в настоящее обоюдное сумасшествие, но не сказать, чтобы в этом было что-то плохое. Со времен женщины, чье имя нельзя произнести и невозможно забыть, он был по-настоящему счастлив — Джастин аккумулировал это теплое, светлое, доброе чувство на несколько метров вокруг себя, заражая весь дом. Алва верил в эти чувства, хотя, казалось бы, давно уже позабыл, что так можно — что так правильно. Любовь к этому чудесному юноше делала его лучше и потому была самой настоящей частью его жизни. Им не стоило заходить так далеко, но оба оказались на деле слишком эгоистичны относительно друг друга, что в один момент перестали различать грани и отблески реальности, за что и поплатились: один — жизнью, второй — только-только приобретенной вновь верой в чудеса, и неизвестно, что из этого по-настоящему хуже. В крохотном проулке между безликими домами он видел мальчишку. Тощего, но необычно широкоплечего и высокого для своих лет, растрепанного, чумазого, угрюмого. Ему некуда было идти, да и сам он никуда и не стремился. Промозглый ветер взрыхлял его сальные каштановые лохмы, трепал полы старого плаща. Никому не было до него дела, а он — будто в отместку — хмуро зыркал на случайных прохожих с леденящим душу отчаянием в выразительных глазах цвета густого утреннего тумана. Заприметив Алву, мальчишка наигранно фыркнул и резко развернулся, растворяясь в седеющих вечерних сумерках. Последняя любовь Рокэ Алвы могла бы быть ошибкой — подлинной ошибкой, за которую не стыдно и не страшно, — но не во всем же мужам рода горделивого ворона удаче сопутствовать. Мужчина отдал бы многое, чтобы этого никогда не случалось, и в разы больше — чтобы все вернуть. Ричард был отвратительным, избалованным в знатности своего рода герцожонком без совести, чести и здравого смысла. Изнеженным материнской строгостью мальчишкой с пустыми глазами и мыслями, но едким, не скупым на остроты языком. Глупым своенравным юнцом, упрямым в своем нежелании замечать наличие куда более привлекательных идей. В нем так умело сочеталось все самое отвратительное, что только могло существовать, и вершиной всему был тот факт, что Алва с ним ничего поделать не мог — этому невыносимому щенку он обязан слишком многим. Жизнью отца; жизнью матери, которая потеряла свою — пускай и непрочную — опору; жизнью сестер, вынужденных существовать в тени матушкиной богобоязни; жизнью сына, враз лишившегося будущего, в котором все было бы совершенно иначе. Рокэ терпел, свято веря, что это его шанс исправить хоть что-то в своей жизни, шанс исправить самого себя — терпел и медленно сгорал в пламени собственного бессилья. Сквозь Ричардову стену глухого отрешения не пробиться даже ему. Алва не должен был быть виноватым; само понятие вины — вещь абстрактная, а выбор не может быть неправильным по определению, но любые рассуждения желтоватой пеной разлетаются о камни сознания конкретного человека. Мир вокруг и внутри него куда сложнее, чем хотелось бы верить. Человек слаб перед обстоятельствами, которые сам для себя и создает; он возводит мысленные стены, строит внутри них своей крошечный райский садик, верит, что это и есть реальность. Они оба были всего лишь людьми с грузом вроде-бы-все-таки-правильных решений на плечах. Разве что мальчишка, сам того не осознавая, оказался превосходным манипулятором, чтобы взрастить в чужом сердце чувство беспричинной вины и сыграть на этом, приковать к себе незримыми цепями человека, давно разочаровавшегося в собственной силе. Разве что Рокэ оказался слишком слаб для того, чтобы разорвать эти цепи и освободить собственную душу от призраков прошлого, а не впускать в нее еще одного. Оллария замирает в сладостном предвкушении торжества, надорванной струной бьется в ее сердце нетерпеливый гам толпы. Рокэ хочет сбежать и даже не в Кэналлоа — там дожди и пронизывающий до костей ветер, а здесь его ждет хотя бы бутылка «Крови» и камин, безмолвный вечный свидетель слабостей своего господина. В конце концов, любовь есть действительно подлинная слабость, не отнюдь не постыдная, не страшная. Она приходит под личинами незнакомцев с улицы, случайных прохожих — будь то женщина с черными локонами или мужчина с первым серебром на висках, девушка-цветок среди детей или юноша в одиночестве перегнивающей листвы, мальчишка с грустными глазами и злым языком. Она — пожалуй, самое прекрасное и истинно правильное в жизни Алвы, и он не прячется от нее, смотрит в глаза, улыбается — и получает улыбку в ответ. Она слишком молода и свежа, слишком прекрасна для его холодного сердца, но лишь ей известно, что оно до сих пор не мертво к чувствам и к ней. В конце концов, Рокэ и сам не ищет с ней встречи. Ему и без того достаточно теней из прошлого, достаточно чужих костей для трона собственного безразличия и одиночества, достаточно дорогих ему людей, сгубленных неумолимой правильностью его решений. Небо над городом — серо-синее, с проблесковыми маяками первых звезд. Холодает, низкие облака наползают на горизонт — надломленные, но плавные, легкие, готовые взрезаться первым снегом. Рокэ спешит домой, в Лабиринт образов, из которого нет ни выхода, ни входа, ни спасения. Мужчине думается, что в этом есть своя особенная извращенная справедливость Начинается снегопад, и что-то в этом удивительно правильном мире ломается под радостные возгласы толпы. Тусклые лучики свечного света растворяются в тяжелом бокале с вином. Ветер свирепствует под крышей особняка, до Рокэ доносятся тихим шепотом его суровые ночные напевы. В полудреме задорно поплясывают рыжие огоньки на дровах в камине, как первоклассные танцоры. В кабинете глухо и пусто, вино послевкусием пряностей горчит на языке. Методичную размеренность губит лишь назойливое предвкушение. Что-то непременно должно произойти — изломное. Пейте, соберано, во имя любви — у вас все равно больше ничего не осталось, и призраки прошлого никогда вас больше не тронут. Они — лишь жалкие тени ваших бесплотных фантазий, а те, кто и в самом деле вас любил, на них не похожи. Негоже вам скупо плакаться над тем, чего никогда не существовало. Рокэ никогда сам себе не признается, что сам из какого-то извращенного любопытства полез в капкан иллюзий, научился им верить, научился любить. Что это, в сущности, такое, «любить»? Заигрывания ли с собственным разумом, попытка доказать, что и мир лучше, чем рассказывают, и сам ты не такой уж и пропащий человек — все одно, все и правильно, и глупо. Все, наверное, лучше, чем врать, что и сердце у тебя ледяное, скупое, и руки не знают нежности. Рокэ — всего лишь — несчастный? — заложник своей фантомной любви, слабый пленник ее дурманящих, крышесносных чувств и ощущений. Рокэ любит образы, но никогда — людей. Рокэ понимает это слишком поздно, чтобы начинать еще раз. Пятеро ушли, их более не вернуть, и в этом — пусть даже и косвенно — его вина. Для Эмильенны было достаточно только того, что он жил; Эгмонта он не решился забрать в столицу и устроить устраивающее всех шоу; Катарину сгубили ее неуместные чувства к нему; Джастина — горячная беспечность; а Ричарда… Ричарда он не решился переломать под себя. Алва безудержно сожалеет обо всем, но вместо привычных, человеческих раскаяний он делает то, что умеет. Он воюет и пьет. Закат не воротит назад то, что забрал однажды. В чернильных небесах — громадный бледный диск луны дрожащей дымкой серебрит усыпанный снегом двор. Алва запрыгивает с ногами на подоконник — между книг и стопок бумаги, — вино неслышно плещется в высоком бокале. Улица пуста, в соседних окнах темно, но вдалеке за крышами поблескивают желтые огоньки, едва-едва слышится радостный гомон толпы. Излом. Рокэ прикрывает глаза, прислоняясь лбом к холодному стеклу. Он устал и вымотан, кажется, как никогда ранее. Осознание ничтожности своих представлений о дорогих сердцу людях назойливо ноет в висках. Часы тикают медленнее, тихо догорают в камине дрова. Рокэ скорее чувствует, чем понимает. Почти семь лет назад он облазил весь Лабиринт, но тот его уровень он видит впервые. Воспоминания о неделях чудовищного путешествия в самую бездну мироздания обрушиваются смертоносной лавиной, кровь приливает в голове. Тело двигается будто само по себе, порывается сделать шаг вперед, но не выходит. Алва будто прирос ногами в невидимой опоре. Белый свет заливает все пространство вокруг, заботливо укутывает шалью густой дымки, в которой то и дело всплывают знакомые лица. Алва слышит голоса — их слишком много, так что с трудом удается различить. — Я знала тебя мальчишкой. Ты им и остался, Росио, мальчишкой, не способным различать правду и ложь, искренность и иллюзию. Но спасибо — мне лестны твои чувства. Я отпускаю тебя. — Мы никогда не были представлены друг другу лично — разве что в тот вечер. Я помню. Вы не должны корить себя за то, что вынудили вас совершить обстоятельства, и я даже благодарен вам за возможность умереть честно на своей земле. Вы звали меня с собой, эр Алва, и вы же убили меня. Я вас прощаю — и отпускаю. — Ты мне никогда не поверишь, и это будет справедливо, но я в самом деле любила тебя. Я могла бы быть самой лучшей частью твоей жизни, но ты предпочел презрение ответным чувствам. Меня это ранило, но я не в обиде. Я сожалею, что все так обернулось, я не хотела. Сейчас я многого не могу, но сделаю все, что в моих силах, чтобы попытаться исправить свои ошибки. Будь счастлив, Рокэ — я отпускаю тебя. — Вам не идет эта грусть в глазах, монсеньор. Я вижу, вы устали сожалеть о случившемся. Но что было, то было, и прошлого ни вы, ни я, ни кто-либо еще не в силах изменить. Какой прок от ваших сожалений? Вы делали то, что считали наиболее правильным, и никто — даже вы сами — не смеет обвинять вас за ошибки. Вы заслуживаете лучшего, но пока вы сами не простите самого себя, никто другой не сможет этого сделать. Никто не сможет вам помочь. Поэтому, пожалуйста, в самый последний раз побудьте сильным — ради самого себя. Живите дальше, монсеньор; я отпускаю вас. — Что с вами, эр Рокэ? До чего вы себя довели? Вы всегда были таким правильным, таким гордым, таким… таким сильным, и что же теперь? Неужели вас я когда-то я травил с такой неподдельной ненавистью, что сам не заметил, когда это она переросла это хлесткое имя? Неужели простить себя для вас — это больше, чем ваше излюбленное «невозможно». Да, я совершил множество ошибок, и вы — едва ли не самая крупная из них, — но на то они и мои, чтобы думал о них я, а не вы. Вы взяли на себя слишком многое и сломались. После этого вы еще можете называть глупцом меня? Да вы и сами не лучше! Рано вам еще в Закат, эр Рокэ. Откройте глаза, и вы все поймете. А пока — я отпускаю вас. Голоса сливаются воедино, текут, заполняют собой все вокруг, выжигаются на подкорке сознания грозными словами. — Что ты выберешь, Рокэ из дома Алва? Чего ты на самом деле хочешь? Мужчине не ведомо, сколько времени проходит с тех пор, но когда он вновь открывает глаза, на улице страшная вьюга. Ветер истерично, грозно воет, бьется в стекло комьями снега. В кабинете полумрак — слабого свечения из умирающего камина хватает ненамного. Излом отгремел, празднества издохли в водовороте снега и холода. Алва потягивается, разминая затекшую шею. Он помнит вопрос, но не знает точно, ответил ли на него. Его мучают мимолетные сомнения, но на сердце до удивительного легко и даже пусто: тревожность, усталость лопаются с надрывом, растворяясь в нарастающем предвкушении. Что-то непременно должно произойти — изломное. Он все еще помнит их — пять теней с пустотой внутри, — но дотошно выведенные детали начинают стираться из памяти, голоса забываются. Рокэ легко улыбается — очень-очень поздно в ответ на все встречи минувшего дня. Они отпустили — теперь его черед. Проходят мгновения — и глухой от стен и стекол ветряной вой пронзен звучным лошадиным ржанием. Алва вздрагивает от неожиданности и смотрит на улицу сквозь пелену ночной метели — у ограды, бороня копытом мостовую, потряхивает гривой конь, и его хозяин ранит девственное полотно снега во дворике цепочкой следов. Человека не разглядеть, только фигуру, но мужчина почти уверен, что знает незваного гостя. Незнакомец вдруг замирает посреди двора, вскидывает голову, и сердце Рокэ пропускает удар. Откройте глаза, безжалостно горит из глубин памяти, и вы все поймете. Значит ли это, что все закончилось? Значит ли это, что он простил? Не утруждая себя ответами, Алва срывается с места, на лестнице едва не сбивает с ног Хуана и летит к двери. Ледяная зимняя ночь врывается в помещение, но не остужает пыл. Рокэ не заботится о плаще, кажется, что и холода не замечает. Вперед. Лишь бы фигура не растаяла в снежной буйстве. Лишь бы не была еще одним плодом его истосковавшейся по высоким чувствам фантазии. Ему нужно удостовериться, что все это — взаправду. Рокэ не видит лица, но знает своего ночного гостя. За семь лет он окончательно формируется, взрослеет телом и духом, становится мужчиной. Он больше не тот долговязый мальчишка с отчаянно грустными глазами. Метель немного слабеет, и теперь Алва может различить черты лица, острые скулы, нос с небольшой горбинкой, белую ниточку шрама в правом уголке губ, серые глаза, высокий лоб. Хуан позади тихо ругается, сам не в силах подобрать правильных слов. Он тоже знает, что из Заката не возвращаются, знает, что нечисть здесь водиться перестала уже давно, знает, что нужно скорее что-то сделать, но Алва быстрее. Он подается вперед, заключая гостя в медвежьи объятья, и мигом спустя чувствует чужие горячие руки на своей спине. — Я вернулся из Лабиринта, эр Рокэ, — беззвучно смеется Ричард Окделл. Они в кабинете, пьют и греются у ожившего камина. — Вернулся к вам. Рокэ молчит, пряча в бокале улыбку. Разговор у них долгий, но и ночь закончится еще не скоро. Это пока еще не любовь, но кое-что очень похожее на еще один шанс.