Покажи мне любовь

— Чезаре? Ты спишь? Лукреция стоит в дверях спальни, смутно освещаемая льющимся в окно бледным светом луны, похожая на призрак в своей ночной рубашке до пят — пене белоснежного шёлка и венецианских кружев, — и с распущенными по плечам длинными золотистыми локонами. Нежный голосок звенит в ночной тишине серебряным колокольчиком. — Лукреция? — Чезаре приподнимается на постели, всё ещё не до конца сознавая, сон это или явь — слишком нереально выглядит в лунном свете бело-золотая фигурка Лукреции. — Что-то случилось? — Мне холодно, — Лукреция идёт к его кровати; она не подбирает рубашку, как делала это в детстве, и из-за этого кажется, что её силуэт плывёт в ночном воздухе, не касаясь пола. Но когда она подходит совсем близко, становится видно, что её губы дрожат, словно от обиды, — и это рассеивает ощущение призрачной нереальности происходящего. — Конечно, тебе будет холодно, если ты будешь разгуливать по ночам в одной рубашке, — Чезаре заставляет себя улыбнуться, старается говорить шутливым голосом — рассудительный и заботливый старший брат, успокаивающий младшую сестрёнку, перепуганную из-за приснившегося ей кошмара. Не думать о том, что Лукреция уже не ребёнок, который может забраться ночью к нему в постель, не нанеся урона своей репутации. Не думать, что она уже не просто девушка, достигшая расцвета, но — замужняя женщина… …не думать о её теле под полупрозрачным шёлком рубашки — и о том, что он, Чезаре, под одеялом полностью обнажён, и о том, как вести себя, если она, как в детстве, бросится его обнимать. — Мне холодно в супружеской постели, — говорит Лукреция. В её голосе больше не слышится ничего детского — и от этого только хуже. — Твой муж не выполняет своих обязанностей? — Чезаре садится на постели, осторожно берёт сестру за тонкое запястье, побуждая сесть рядом с ним и одновременно подтягивая второй рукой одеяло повыше — так, чтобы оно не сползало ниже пояса. — Ты можешь рассказать мне. Как на исповеди. Напомнить себе о своём сане. Себе — и ей. Всё в порядке. Нет ничего постыдного в том, что сестра пришла поведать брату-кардиналу о неладах в супружеской жизни. — Выполняет. Иногда. — Рука Лукреции — совсем холодная; должно быть, она и вправду замёрзла. Чезаре берёт обе её руки в свои, поглаживает, согревая. — Но лучше бы не выполнял… Чезаре… я… я ничего не чувствую… мне просто скучно! — в её голосе снова проскальзывает обида — словно у маленькой девочки, не получившей обещанного пирожного. — Скучно и хочется, чтобы всё поскорее закончилось! Почему… почему всё не так, как рассказывала мне Джулия? Она говорила, что мужчина приносит женщине радость… почему мой муж не приносит мне радости? Чезаре молчит, пытаясь подобрать слова — слова, достойные брата и священнослужителя… но слов нет — есть только возрастающий гнев на Джованни Сфорца, неспособного удовлетворить его любимую сестру. Лукрецию называют одной из прекраснейших женщин Италии, молва о её красоте ходила ещё с тех пор, как ей исполнилось двенадцать… любой мечтал бы оказаться с ней на ложе… любой! А законный муж… тот, кому выпало величайшее счастье в мире… — Я думала, что это только поначалу, — теперь Лукреция говорит быстро и горячо. — Джулия говорила, что поначалу может не понравиться, но потом… Но прошло уже столько времени, Чезаре! Он приходит ко мне в спальню совсем редко… а мне и не хочется, чтобы приходил чаще… а сейчас он вообще уехал из Рима… даже не предупредив меня о своём отъезде! — Он заслуживает смерти, — выдыхает Чезаре — слова, что совсем не пристали князю церкви. — За то, с каким пренебрежением обращается с тобой… за то, что не может сделать тебя счастливой… Вопреки его ожиданию, Лукреция не говорит, чтобы он больше не произносил подобных слов. Только крепче переплетает с его пальцами свои, придвигается ближе, — горячее тело под тонкой рубашкой оказывается совсем рядом, надушенные волосы касаются обнажённого плеча… — Я от него устала, Чезаре, — твёрдо и резко говорит Лукреция. — Я хочу развода. Я поговорю с отцом, брошусь к его ногам… — Поговори, — он всё-таки решается обнять её за плечи — и чувствует, как от этого прикосновения по телу прокатывается волна жара. — Уверен, он прислушается к твоим словам. Джованни Сфорца всё равно не принёс никакой пользы нашей семье. Теперь осталось только поднять её и отправить спать… и — попытаться забыть о том, каким жарким стал воздух в её присутствии. — Чезаре… — Лукреция обхватывает его лицо нежными и прохладными, как шёлк, ладонями, и все мысли вмиг покидают разум молодого кардинала. — Это ведь не всегда так? Женщине с мужчиной не всегда скучно? Иначе ни одна женщина не заводила бы любовников… — Нет, сестрица, — он снова подпускает в голос шутливости, берёт сестру за запястья, мягко отнимает её руки от своего лица. — Не всегда. Просто тебе достался никудышний муж… но если ты заведёшь любовника, я лично отпущу тебе твой грех. Что-то восстаёт в нём при последних словах — яростное и негодующее, не имеющее никакого отношения к заботе о чести семьи и репутации сестры. Он старается подавить в себе это чувство, но получается плохо. — Чезаре… — Лукреция снова подаётся к нему, обвивает руками за шею — и на сей раз у него не хватает силы воли расцепить её объятие. — Я знаю, у тебя было много женщин… о тебе ходят слухи как об одном из лучших любовников… я видела, как ты смотришь на меня, я уже давно научилась подмечать мужские взгляды… — Лукреция, нет, — он должен отшатнуться, должен оттолкнуть её, это не составит ему труда, — но он не может. Она прижимается к нему всем телом — горячая, жаждущая, — он чувствует, как напряглись её груди, слышит её жаркое прерывистое дыхание… — Лукреция, мы не можем, — он всё ещё пытается контролировать ситуацию; он должен, он мужчина, он её старший брат… — Мы не можем… это смертный грех… — Наш отец — Папа, — говорит Лукреция, и на миг Чезаре кажется, что это она старше из них двоих. — Ему даровано право отпускать даже смертные грехи. Она тянет за завязки своей рубашки, и лунный свет заливает её обнажённое тело. — Брат… — она медленно, с осознанным сладострастием проводит ладонью сверху вниз по его груди, — ты подаришь мне счастье, которого не смог подарить мой муж? — Подарю, — выдыхает Чезаре и, заключив её в объятия, приникает губами к губам. Бесстрастная луна заливает спальню лимонно-серебристым светом. Ласкает холодными лучами двоих, сплетающихся на смятых простынях в запретной страсти. Двоих, что обрели счастье в объятиях друг друга.