***
Крайние дни декабря, а значит и года, который уже никто не сможет вернуть. Бледные отблески фонарей на скамейках. «Ты слишком мрачный», — говорит она, протягивая Фёдору сгусток белого меха, который, видимо, призван как-то рассеять мрак. Нет, не собака и не кот, как он уже успел с беспокойством подумать («Куда девать? Чем кормить?»). Мягкая шапка-ушанка цвета декабрьского снега в России. Пахнущая, плюс ко всему, её руками. Достоевский напоминает сам себе дикого зверька, когда воображает, будто он и вправду может отличить её касания по аромату. Немногим позже он узнает, что его собственные прикосновения источают пресыщенный железом дух крови. Примеряет подарок шутя, с внутренним трепетом. Глупо. Тепло. Но… весна не вернётся… Весна умерла, завещав похоронить его сердце вместе с собой под перинами метели в последней декаде февраля.***
Крысы любят почесать языками за бокалом какого-нибудь дрянного алкогольного пойла. Даже если им оно и кажется изящным — факт остаётся фактом. А уж в те редкие моменты, когда угощает хозяин, от желающих поговорить и произнести тост нет отбоя. Напившись, они рассуждают о будущем и нередко спрашивают: «А не наведаться ли нам потом с таким успехом в Россию?». Уж конечно, что смогут сделать Демону Достоевскому русские власти, когда в его цепких пальцах окажется Книга? Такое шествие по местам былой жизни — сплошной праздник. Фёдор отвечает пространно: «Дома, должно быть, всё так же холодно…», — и замолкает. Россия… такая разная и большая, но известная за границей как «страна, где девять месяцев в году зима». И это, наверное, очень нелепо, что Достоевскому кажется, будто бы раньше на Родине и вправду не было так морозно. Тогда, когда они были моложе и зеленее… Теперь уж малейший холодный ветер норовит застудить кости, заживо обглоданные самым зубастым бродячим псом — самой Жизнью.***
Мало кто знает… а точнее сказать - никто не знает, почему Достоевский везде и всюду таскает на голове эту странную шапку. Как ни взгляни, выгоды никакой: если ты занимаешься незаконной деятельностью — слишком приметно, бросается в глаза, да ещё и жарко. Подчинённые предпочитали не задумываться. Если эти… кхм, странные личности вообще могли бы о чём-то задуматься всерьёз, пытаясь найти обоснование. Для Крыс всё в их возвышенном лидере прекрасно без исключения. Прочие избрали для себя версию о том, что с помощью национальной шапки Фёдор желает подчеркнуть своё происхождение. Во время той встречи в переулке, когда Достоевский скрывался от Мафии, промелькнула в его движениях непростительная слабина. Едва скинув полицейский наряд, он двинулся к своему тайнику и замер. Тот оказался пуст. Было отлично известно, что через пару мгновений здесь появится Дазай. Ведь всё просчитано на пять шагов вперёд, особенно если дело касается этой тёмной лошадки Осаму, в котором русский, тем не менее, раз за разом узнавал себя. Но… и предположить было невозможно, что суицидник тронет его вещь. Поэтому отсутствие ушанки рождает краткий испуг, звук, полный непонимания, как много лет назад. Недоношенное восклицание с претензией на вопрос: «Шапка?..». Нет, он не может потерять её! Подарок… на память… Но стоит обернуться, как пропажа находится. — Мне идёт? — с улыбкой спрашивает забинтованный эспер, указывая на головной убор. — Нет, — Достоевский в детской ревности прожигает врага взглядом, вновь сожалея, что в отношение Дазая убийственная способность бессильна.***
Когда к Крысам приходит Натаниэль, главарь смотрит на него с недоверием. Столь религиозный человек уже нашёл своего Бога. Немногим ранее Готорн первым назвал бы Достоевского богохульником, но, как мы уже выяснили, время сильно меняет людей. «У меня есть, ради кого сражаться… и это уже не тот Бог, которому я был верен раньше. Он предал меня», — голос тихий, с хрипом. Узнав, что за поступками бывшего члена Гильдии стоит теперь дама, Фёдор не усмехается. На секунду будто и его сердце сжимается под напором чужих пальцев. Её пальцев… Но неуловимо помутневшие глаза тут же становятся ясными вновь. Стирать память, сводить с ума — некоторые с такой же лёгкостью подписывают бумажки в офисах, привычно выводя символы. Но воспоминание о Митчелл стоит оставить бедному Натаниэлю. Глупо лишать рыцаря дамы сердца, солдата, направляющегося в бой — победного клича, шпиона — мыслей о доме… И Фёдор так же, случись что, именно воспоминания о ней хотел бы оставить в памяти. Пусть они режут, как осколки разбитого зеркала, пусть несут в себе Смерть. Единственный способ, которым Смерти удаётся достать Достоевского до сих пор. Туманный образ прошлых встреч движет вперёд, наполняя рот кровью изнутри. Он тонет в этом зловонном болоте, как в сладкой патоке.***
Горделиво расправленные плечи, гипнотические взоры, длинный заметный плащ, всё с иголочки, дорогого кроя. Увидь она его сейчас — не узнала бы. Разве что по недоразумению белого меха на голове, в которой водятся теперь мысли лишь выверенные и рассудительные. Да по улыбке, пугающей уже не беспричинно. Но… она не увидит. Достоевский точно знает, что вписать в Книгу. Если только артефакт и вправду способен воскрешать мёртвых. Если только демон действительно способен полюбить…