Самый важный день

Игрушечный детский кроссовок, забавный брелок на длинной резинке, в последний раз стукнулся о своего собрата и послушно замер в воздухе. Джонни пристально смотрел на него какое-то время, но он и не думал колыхнуться. Детские кроссовки висели над детской кроваткой там, где обычные родители подвешивают разных забавных зверушек из цветной пластмассы, яркие бусы или блестящих бабочек. Но Джонни и Ева не были обычными родителями. В некотором роде они были одними из самых необычных родителей в новом мире, поэтому могли позволить себе подвешивать над кроваткой своего ребенка все, что им вздумается. Например, красные игрушечные детские кроссовки. Отец Джонни подарил их на рождение первенца, Майкла, но Майкл давно уже не младенец и теперь кроссовки висят над кроваткой младшего сына Джонни — Робина. Джон не знал или не помнил, что значат эти детские кроссовки для его отца, но был уверен, что это что-то очень важное. Когда отец еще был жив, Джонни пару раз заставал его в их детской, сжимающим в руке этот смешной брелок, глядящим куда-то вдаль, даже не за окно — куда-то гораздо дальше. Джон так и не решился спросить, о чем он тогда думал, но точно знал, что это было связано с Импульсом. Отец никогда не говорил об этом, но есть вещи, о которых не нужно говорить вслух. Робин спал, и была надежда, что, будучи уложенным уже третий раз за ночь, в этот раз он проспит до утра. Эта ночь была беспокойной даже для младенца: казалось, ему передалось волнение не только родителей, но и всего нового мира, который гудел как улей, не желая успокаиваться. Джон вышел из детской и аккуратно прикрыл за собой дверь, оставив небольшую щель, чтобы слышать, если вдруг малыш проснется. В прежние времена, отец рассказывал, в таких случаях использовали электронную няню, но в наши дни все они были под запретом, поэтому молодые родители справлялись своими силами. Джон уже было собрался идти спать, но обратил внимание на свет, проникавший на лестницу с первого этажа. Должно быть, Ева проснулась, пока он был в детской, и спустилась в столовую. В последнее время она часто не спала ночами, сидела на кухне, закутавшись в одеяло — ты похожа на сову, дорогая, — и смотрела ночные каналы. Или просто курила, уставившись в одну точку, как это было сегодня. Она даже не пошевелилась, когда Джонни подошел к ней и обнял со спины. Горстка пепла на столе свидетельствовала о том, что она сидит здесь по меньшей мере полчаса. Ева, по ее собственным словами, не расставалась с сигаретами ни на день с семнадцати лет, и даже Импульс пережила, продолжая дымить как паровоз. Она бросила это дело четыре года назад, перед рождением Майкла. Тогда Джону казалось, что это очень правильное и взрослое решение. Но в последнее время он все чаще снова замечал у нее сигареты, и не мог ее осуждать: всем было нелегко. Каждый справлялся с этим так, как умел. — Не спишь? Ева задумчиво покачала головой, не оборачиваясь. — Что-то не спится. Ты же знаешь, какой завтра день. Трудно уснуть, думая обо всем этом. Джон промолчал. За окном позади Евы можно было разглядеть соседские дома, веренице уходящие вдаль по улице: везде горел свет. Конечно, в обычное время мало кто станет включать освещение в доме в третьем часу ночи, но это было не обычное время. Завтра наступал день, который мог перевернуть всю их жизнь. Или перечеркнуть ее. И никто во всем новом мире не мог точно сказать, что из всего этого выйдет. — Может быть, хочешь есть? — Ева встрепенулась, словно сбрасывая с себя пелену сна, — раз уж мы не спим, можно было бы себе это позволить. — Почему нет? — Джон был рад, что его жена немного отвлеклась от своих мыслей, пусть даже это было временное затишье, — я принесу тебе чего-нибудь перекусить с твоей полки. У них были разные полки в холодильнике: у него, ее и их старшего сына. Это была вынужденная мера, которая часто применялась в семьях, где были обращенные. На ее полке стояла обычная еда: салат в салатнице, картофель и вегетарианская лазанья. Ева не ела мяса с тех пор, как пережила Импульс. На полке Джона стояли ровными рядами банки со специальным питанием из "Особого магазина". Особая еда для особых людей. Джон достал салат и одну из банок, не глядя. Поддел ногтем язычок, открыл тугую крышку и вывалил содержимое в тарелку. Буро-зеленая питательная масса, по вкусу напоминавшая котлету из тыквы и какой-то травы — ничего мясного. Ничего, что могло бы выглядеть как мясо, пахнуть как мясо или иметь вкус, как у мяса. Все семьи, в которых были обращенные, получали надлежащие инструкции по питанию. Джон с каждым годом укоренялся в ненависти к этой полной белков и прочих полезных веществ, комковатой и тошнотворной питательной массе. — Я не буду это есть! Меня сейчас стошнит! — Джонни, послушай, ты же хороший мальчик. Если ты это съешь, на выходных я обязательно свожу тебя в Лунапарк. Во взрослой жизни некому было его уговаривать, и Джону приходилось самому заставлять себя это есть. Он как никто другой знал, что это необходимо. Вернувшись в столовую, он обратил внимание, что Ева перебралась на диван и, подобрав под себя ноги, теперь еще больше походила на растрепанную изумленную сову. Ее лицо выглядело уставшим, словно она не спала уже целую тысячу лет, а горизонтальная морщинка поперек лба, практически незаметная раньше, сейчас резко выделялась, делая Еву старше на несколько лет. Джон протянул ей тарелку, встав слева от дивана, и Ева посмотрела на него с благодарностью: она брала вещи только левой рукой, старалась брать. Правую руку она всегда прятала, сколько он ее знал, словно стыдилась уродливого шрама, пересекавшего руку от запястья до локтя. Шрама, оставленного одним из мобилопсихов. Ева не любила вспоминать об этом, а Джон никогда не спрашивал, что же произошло в тот день, когда она получила этот шрам. Ей было лет пять или, может быть, шесть, когда она потеряла свою семью, и Джон всегда испытывал иррациональное чувство вины за это, хотя и понимал, что винить себя глупо. Никто из обращенных не мог нести ответственность за то, что произошло. Тем более — из тех, кто пережил обращение будучи детьми. И все же чувство вины — это то, что их всех объединяло. Джон помнил, как впервые попал в специальный интернат для особых детей, где учились обращенные. Это было место, где слово "страх" настолько ощутимо витало в воздухе, что его можно было коснуться рукой. Место, где взрослые боялись своих воспитанников, а воспитанники сторонились друг друга. Недоверие — вот ключ всех отношений, на которых была построена жизнь в интернате. Все, кто попал туда, так или иначе пережили Импульс, и он научил их не доверять. Не доверять, бояться и ненавидеть. Взрослые ненавидели детей — за всех мобилопсихов, которые были причастны к смерти их близких. Дети боялись взрослых, видя в них решимость в любой момент снова выйти на тропу войны и стрелять в тех, кто покажется им подозрительным. Джонни пришлось потратить несколько лет своей жизни, чтобы справиться с этим. А чтобы справиться с чувством вины, не хватило и всей жизни. Кто бы что ни говорил, он знал, что был среди мобилопсихов, и что это нельзя искупить. Ева бесцельно щелкала пультом. Почти все каналы работали с перебоями — много лет ушло на то, чтобы просто восстановить телевидение, но до сих пор не удалось сделать так, чтобы оно работало нормально. Особенно по вечерам. Наконец Ева нашла то, что искала: канал круглосуточных новостей. К счастью, сегодня помех не было. — Смотри, — сказала она, наставив на экран вилку, — там президент. Я уже видела этот репортаж, сейчас он будет говорить о том, что мы на пороге очень тяжелого шага, который должен положить начало новой жизни. Как думаешь, он сам в это верит? Джонни покачал головой. — Ну не так уж он неправ, дорогая. Ева нерешительно взглянула в глаза мужу. И снова в ней смешались две правды — правда Джонни и правда всех остальных. Опасность и безопасность, диаметрально противоположный взгляд на одни и те же вещи… Она всю жизнь жила между драконом и тигром, и среди попыток удержать равновесие в этой буре у нее не оставалось сил, чтобы иметь собственную правду. — Ева. — Что? — она всегда размахивала руками, когда злилась, и сейчас готова была опрокинуть миску с салатом в пылу эмоций, — Ах да, ты же считаешь, что нет ничего плохого в том, чтобы нам снова начать говорить по телефону... А другие считают, что будут говорить ровно до тех пор, пока с той стороны не начнет отвечать эта срань господня. — Ева, ты драматизируешь. Срань господня распространялась по сотовой связи, и ты знаешь это не хуже меня. В обычном телефоне нет и не может быть ничего опасного. — Знаешь, что? — Ева раздраженно выключила телевизор и отшвырнула пульт в сторону, — мне кажется, это бред. Почему, скажи на милость, именно сотовая связь? Почему не что-то другое? Нет, дорогой мой, правда в том, что этой дряни просто удобно было пользоваться мобильными. Но никто не убедит меня в том, что она не сможет притаиться в обычных телефонных проводах. Или даже в нашей комнатной розетке. Обычной розетке, ты не думал об этом? По спине пробежал холодок. То, что говорила Ева, было слишком откровенным. Это было то, о чем думали многие и чего не стоило говорить вслух. В первый год после Импульса люди боялись всего. Боялись обращенных, боялись друг друга, боялись телефонов — особенно телефонов. К концу года практически ни в одной семье не осталось телефонных трубок, о мобильных устройствах не стоило и говорить. Люди вырывали телефонные провода, а отдельные фанатики обесточивали целые кварталы. По улицам ходили безумцы, которые могли наброситься на любого, у кого было в руках электрическое устройство. Джонни помнил, как они с отцом убегали от толпы бродяг, которым показалось, что у его отца в кармане мобильный телефон. Портмоне, это было всего лишь портмоне. А потом временный президент издал указ об отключении телефонных станций. Джонни помнил, как отец забрал его из больницы, чтобы отвести на площадь, где уже собралась огромная толпа. На специально сооруженном для этого постаменте стоял временный президент в окружении каких-то людей в строгих костюмах. Джонни не слышал, что он говорит, но отец сказал, что сегодня отключат телефонную линию. И действительно, президенту поднесли рубильник на красной подушке — отец сказал, символический — и он нажал на рычаг. А после этого началось безумие, что Джонни сначала показалось, будто город опять захватили мобилопсихи: люди кидались друг другу в объятья, кричали, смеялись и плакали. Джонни не понимал, что особенного произошло, но на всякий случай тоже кричал и обнимал отца, который украдкой вытирал глаза. Завтра предстояло повторить то же самое, только в обратное перемотке. Джонни подумал: интересно, люди на площади будут плакать? А кричать? На лестнице показался Майкл. — Ты чего не спишь? — строго спросил Джон, пряча улыбку в усах — он не мог без смеха смотреть на растрепанное и сонное лицо сына. Совенок, сын совы. — Кошмар приснился, — Майкл потер глаза и шмыгнул носом, — Па-ап, а правда, что завтра мы все умрем? Джон подхватил сына на руки, помогая спуститься с лестницы. — Кто тебе сказал такую глупость? — спросила Ева, бросив на мужа тревожный взгляд, но не желая, впрочем, подниматься с насиженного места. — Мальчишки в школе болтают. Они говорят, завтра президент нажмет рубильник, и мы все станем зомби. — Что за бред, — Джон потрепал сына по голове, — ничего страшного завтра не произойдет. Мальчишки любят придумывать всякие ужасы. Ну, хочешь, я посижу с тобой, пока ты будешь засыпать? Майкл помотал головой. — Нет. Не хочу спать. Па-ап, а быть зомби — это классно? — Что ж с тобой сделаешь, а? — Джон задумчиво посмотрел за окно, — а хочешь, отец отведет тебя на самую настоящую ночную прогулку? Ночная прогулка — это намного «класснее», чем быть зомби. — С ума сошли? — встрепенулась застывшая от слов сына Ева, — вы видели время? — Да мы ненадолго, — он незаметно подмигнул жене, — все будет в порядке. Так что скажешь? — Ты серьезно?! — Майкл уже не выглядел сонным, напротив, глаза его загорелись азартом, — ты возьмешь меня с собой на ночую прогулку?! — Да. Но только сегодня, и только если ты пообещаешь, что сразу после этого ляжешь спать и проспишь до утра. И что больше не будешь считать, будто быть зомби — классно. — Но мои друзья сказали… — Майкл! — Йес, сэр! Обещаю, па! Я быстро! — он умчался по лестнице наверх переодеваться. *** На улице они почти сразу наткнулись на старика Джордана, и это было несколько удивительно, потому что тот, хоть и жил неподалеку — присматривал за малышом Джонни, как он говорил, — но в последнее время показывался на улице все реже. Он был немолод — почти как твой отец, малыш, — и уже с трудом передвигался, опираясь на трость. Поэтому встретить его на улице, тем более в такую ночь, было по меньшей мере необычно. Впрочем, все,что происходило в последнее время, вряд ли можно было назвать "обычным", поэтому Джон взял за правило ничему не удивляться. — Хай, дедуля! — хотя Джордан и не приходился им родственником, Джон привык, что сын зовет его дедулей. — Ты тоже вышел на ночную прогулку? Дедуля Джордан улыбнулся. — Конечно, мой мальчик. Сегодня весь город вышел на ночную прогулку. Не иначе как готовимся к концу света. Он откинул голову назад и захохотал. Джон тоже улыбнулся из вежливости. Завтрашний день не казался ему чем-то смешным. Где-то в конце квартала раздался грохот и ночное небо прорезали всполохи салютом. Дедуля Джордан подошел ближе и встал рядом с Джоном. — Жалеешь, что твой отец не дожил до этого? Что б ты сдох, грязный вонючий старик. Медленно, мучительно сдох. — Не знаю. Я не представляю, чего ждать от завтрашнего дня, добра или зла. Может, оно и к лучшему, что отцу не пришлось пережить это снова. — Что бы ни случилось завтра, за этим последует совершенно новый мир. С нами или без нас, он уже не будет прежним. Думаю, ему бы это понравилось. Сдохни! Какое-то время они молчали, глядя в небо, а потом Майкл спросил, дергая Джордана за рукав: — Дедуля, а что они празднуют? — Они, мой мальчик, празднуют свое бессилие, — почему-то это позабавило Джордана, и он снова попытался рассмеяться, но вместо этого зашелся в кашле. Ему уже давно нездоровилось, и один раз он даже признался Джону, что его съедает та же дрянь, что четыре года назад забрала его отца. И все-таки для старика, пережившего Импульс, он неплохо держался. — А салюты нужны, чтобы отвлечь их от собственных страхов. Они думают, что смогут запустить их в небо, но беда в том, что искры всегда летят обратно на землю. Вспороть живот, глядя прямо в глаза, достать кишки и заставить их сожрать. Джонни улыбнулся: с возрастом старик все больше изощрялся в метафорах, словно перенял для этого эстафету его отца. — Всего хорошего, Джордан. Пожалуй, нам пора. Что бы там завтра ни случилось, а Майклу давно пора в постель. — Ну что ж, бывайте. Славная ночка, а? Дай бог, не последняя. — Джордан остался смотреть салют, а Джонни с Майклом пошли обратно по направлению к дому. — Па, а почему он говорит, что люди боятся? — Потому что так оно и есть. Никто не знает, чем закончится подключение телефонной станции, и это их пугает. — Но почему, па? — Потому что люди всегда боятся неизвестности, Майкл. Всегда. Рваная рана на плече сына, достаточно широкая, чтобы увидеть мясо и обломок кости. Дома Майкл уговорил Джона посидеть с ним, пока он не уснет. Джон был вынужден еще сорок минут вспоминать разные истории из его прошлого, пересказывая их сыну. Убедившись, что Майкл наконец заснул, Джон вышел из детской, тихонько прикрыв дверь. Два детских трупа в своих кроватках. Кровь, много крови повсюду, липкой, хлюпающей и теплой. *** Весь следующий день прошел так, как обычно проходят все последние дни перед смертью. Это было воскресенье, детям не нужно было идти в школу, а взрослым — на работу, поэтому все жители их небольшого города — а очевидно, что и все жители нового мира, — в этот день старались жить так, словно завтрашнего дня у них уже не будет. Кто-то уединился дома и весь день старательно закачивал в себя алкоголь в смертельных дозах, кто-то достал заначку, откладываемую на лучшие времена, и на все деньги заказал дорогих шлюх. А кто-то просто уехал подальше из города, чтобы провести время с семьей. Джон и Ева выбрали второй вариант. С раннего утра они погрузили детей в машину и отправились в Лунапарк. Джон давно обещал Майклу прокатить его на "Русских горках", да и Робину полезно было оказаться на свежем воздухе. "Интересно, — подумал Джон, — какой смысл делать что-то полезное, если завтра нас всех может не стать?" И еще, чуть позже, подъезжая к воротам парка: "Каково это — в такой день допоздна работать на аттракционах? Наверное, не очень-то весело". Время летело незаметно, как разноцветные лошади на детской карусели: часовая стрелка наворачивала круг всякий раз, когда они ненадолго отвлекались. Улучшив момент, когда Майкл колесил на "Донки-донки", Ева прижалась к Джонни и прошептала, почти касаясь губами щеки: "Знаешь, я все-таки тебя люблю". Джон вспомнил, как восемь лет назад она, еще совсем молодая хорошенькая выпускница интерната говорила ему точно те же слова, обнимая со спины и пряча лицо. Джон очень дорожил этим признанием: у него ушло два года и четыре месяца на то, чтобы преодолеть страх, неприязнь и отторжение человека, который еще недавно стоял с ним по разные стороны баррикад. Они познакомились в первый год жизни в интернате. Она — из приюта святой Марии, сирота. Он — из группы специального обучения для особенных детей, попросту говоря — обращенный. Она видела в нем вчерашнего мобилопсиха, а его собственные мозги еще недостаточно восстановились, чтобы сразу это понять. Они сближались очень медленно, то подходя ближе, то испуганно отступая прочь. Она боялась его, он боялся ее напугать. А фоном к их и без того непростому спектаклю шли преподаватели, откровенно неприязненно относившиеся к подросткам из особенной группы, другие воспитанники интерната, готовые побить любого мобильника, стоит тому зазеваться, и, конечно, все общество в целом. Напуганное, недоверчивое общество. Пожалуй, они с Евой были одними из первых, кто сумел преодолеть страх перед прошлым, чтобы сказать обществу: обращенные — тоже люди. Особенные люди, к которым нужен особый подход, но все-таки — люди, а, значит, не опасные. Этот пусть они преодолевали уже вдвоем. Вдвоем выходили на митинги в поддержку мира, вдвоем подписывали петиции о расширении прав обращенных, вдвоем отбивались от нападок соседей и знакомых. Джонни даже предложение Еве сделал прямо во время митинга, в тот момент, когда они держали с двух сторон большой плакат: "ОБРАЩЕННЫЕ — ЛЮДИ БЕЗ ПРОШЛОГО. НЕ ОТНИМАЙТЕ У НИХ БУДУЩЕЕ." Поддавшись моменту, Джонни тогда отпустил один угол плаката, коснулся руки будущей супруги, заставляя посмотреть на него, и одними губами спросил: "Ты выйдешь за меня?". А она так же одними губами ответила: "Конечно!". И сейчас, обнимая дрожащую супругу, Джон впервые задумался, не зря ли были все их старания? Что, если запуск телефонной станции разом перечеркнет то, чего они с таким трудом добивались? Домой добирались в молчании. *** Вечером они собрались перед телевизором в полном составе: Робин сидел на руках у Евы и сосредоточенно теребил в руках игрушечные детские кроссовки, Джон щелкал пультом, выбирая канал с наименьшим количеством помех, а Майкл пил колу из большого стакана шумными глотками. Наконец Джон определился с каналом и откинулся на спинку дивана, привлекая к себе жену. Трансляция с места торжественного запуска первой телефонной станции нового мира шла полным ходом. Президент, этот холеный мужчина с лицом престарелого аристократа, уже вошел во вкус, зачитывая заранее заготовленную речь для своих немногочисленных граждан. — ...Это то, что мы никогда не забудем. Каждая семья в нашей стране понесла страшные потери. Мы потеряли отцов и матерей, детей и внуков, самых близких, самых дорогих нам людей. Джон вспомнил своего отца, лежавшего под капельницей в больнице. В последние дни ему было так плохо, что от боли он уже практически никого не узнавал. И все-таки Джонни продолжал приходить каждый день, с надеждой вглядываясь в его лицо. Когда отец умирал, Джон держал его за руку, и на мгновение ему даже показалось, что в стекленеющих глазах промелькнуло узнавание. А потом отца не стало. Сдох, старый пидор! Ты видел, как он мучился? — ...и пусть нам никогда не забыть тех страшных событий, что мы называем Импульсом, человечество не должно стоять на месте. Мы не можем позволить нашему прошлому сковать нас по рукам и ногам. Нет! Человечество должно двигаться вперед, и то, что произойдет сегодня, даст ему такую возможность. Это шаг, и шаг, безусловно... — Джон! — Резкий, звенящий голос Евы перекрикивал телевизор, — Джон, выключи его! Джонни убавил громкость и прижал Еву к груди, успокаивающе поглаживая по волосам. Она была близка к истерике. — Джон, я не хочу на это смотреть! — Все хорошо, дорогая, все обязательно будет хорошо, — Джон смотрел в телевизор поверх ее головы, наблюдая за тем, как на помост к президенту вынесли символический рубильник, — если даже в (этих сраных) телефонных проводах заведется какая-то дрянь, клянусь, я найду ее и надеру ей задницу. Заставлю подавиться собственно телефонной трубкой, слышишь? Ева рассмеялась, но смех вышел натянутым, словно она вот-вот сорвется. Президент в телевизоре тем временем запустил символический рубильник под звуки торжественной музыки. Джону подумалось, что это то же самый рубильник, при помощи которого отключали телефонную линию десять лет назад. Только теперь люди отчего-то не торопились бросаться друг другу на шею со слезами радости на глазах. — ...Со временем все частные дома будут обеспечены телефонной связью. А до этого времени телефонная связь будет осуществлять при помощи новейших и абсолютно безопасных таксофонов, установленных на всех ключевых перекрестках крупных городов. Джон вдруг понял, откуда ему было знакомо лицо президента задолго до того, как он заступил на этот пост. Очередь из желающих поговорить со своими родными перед вторым Импульсом. Он был там, стоял совсем неподалеку от Джона и успел воспользоваться телефоном мобилопсихов. Джон вспомнил это только сейчас с пугающей ясностью, словно это было вчера. Президент был обращенным. Это заставило Джонни улыбнуться. — Обещай мне, — голос Евы дрогнул, и ей пришлось собраться с силами, чтобы продолжить, — обещай, что у нас никогда не будет телефона. Обещаешь? — Обещаю, — Джон провел рукой по ее волосам, жестким и спутанным, едва удержавшись от того, чтобы сжать руку в кулак, — мы будем с тобой последние отшельники на заре цивилизации. Договорились? — Договорились, — она наконец улыбнулась по-настоящему, постепенно отпуская от себя истерику. — А теперь посидите здесь, — он отдал пульт Майклу и поднялся с дивана, — я только что понял, что мне жизненно необходимо пиво (мое специальное безалкогольное пиво для обращенных), а в доме нет ни бутылки. Сбегаю в магазин и вернусь, раз конец света откладывается. — Захвати и мне сигареты тогда. — Хорошо. Джон накинул куртку, взял деньги на всякий случай и остановился в дверях. — Ева? Она удивленно посмотрела на него поверх головы Робина, в глазах мелькнула тревога. — Хотел сказать, что я ужасно тебя люблю. Ева расслабилась, но морщинка поперек лба осталась. — И я тебя люблю, Джон. Иди уже скорей, темно на улице. Ужасно — это ты верно подметил, чувак! Направляясь к калитке, Джонни еще раз обернулся. В вечерних сумерках их освещенное окно ярко выделялось. Так, что Джон мог разглядеть в нем силуэты жены и детей — они смотрели телевизор и, кажется, смеялись. Шейные позвонки крошатся быстрее, чем она успеет закричать. Рядом кровавая каша из детских ручек, ножек, ушей и крохотных пиписек — из чего же еще состоят мальчишки? Спорю на что угодно, что ты уже проголодался. Живот предательски заурчал, и дальше Джонни пошел уже не оборачиваясь, прибавив шагу. "Но никто не убедит меня в том, что это не сможет притаиться в обычных телефонных проводах." Магазин располагался в конце улицы, но Джон свернул в сторону, не доходя до него пару кварталов. Он точно знал, куда идти. Один квартал от центральной улицы, дойти до перекрестка, взять чуть левее и, оглядевшись по сторонам, скрыться в тени деревьев: все в точности так, как он проделывал это прежде, при свете дня. "Или даже в нашей комнатной розетке. Обычной розетке, ты не думал об этом?" Новенький таксофон, еще ни разу никем не опробованный, всего пару недель как с конвейера. При виде его у Джонни перехватило дыхание. Какое-то время он стоял, не в силах заставить себя что-нибудь сделать, а потом протянул руку, легко, почти невесомо коснулся трубки, словно величайшего сокровища на земле. Чуть уверенней провел пальцами по блестящей хромированной поверхности, снял трубку и осторожно приложил к уху. Вместо гудков его встретила знакомая, живая тишина.