Closed space

Чёрные, отдающие глубокой синевой стены, растворяются в пустоте тёмной комнаты. Канаты, подвешенные будто бы к этим плоскостям, но висящие лишь в неприкосновенной пустоте пространства. Крепящиеся за что-то, и в то же время не обвязанные ни за что, держащиеся лишь по чьему-то велению. Перепутанные между собой умелой рукой мастера. Хрупкие, как фарфоровые куклы в руках ребёнка, отдающие ледяным блеском, они создают плотную паучью сеть, накрепко удерживающую жертву в своих тисках. Фёдор привык здесь находиться. Это его рук работа, собственное творение. Личное, и единственное в своём роде произведение искусства, которое мало кто сможет оценить по достоинству. Только он сам, немногие, но выплывающие из-за границ сознания, как левые, ничего не значащие мысли, выдуманные знакомые и друзья. И его личный объект вдохновения, Осаму Дазай. Такой прекрасный в своей трагичности, и в то же время отталкивающий своей хитрой и своенравной натурой. Эспер, затягивающий свои проблемы и страхи стерильными бинтами. Казалось, настолько сросшимися с телом, что даже их настоящий запах неуклонно пропадал. Запивающий боль, от ноющих каждую ночь порезов, и старых, давно выцветших шрамов, стаканом воды с растворившейся в ней таблеткой обезболивающего. Человек, погубивший сотни, если не тысячи подобных ему самому, невинных людских душ. Тот, от кого хочется избавиться с особой жестокостью и изощрённостью, и вопреки своим же помыслам, защитить от всего остального мира. Такой близкий, в своём желании освободить себя от страданий, стремясь умереть раз за разом. И в то же время настолько далёкий. Лежащий перед ним молодой парень, погрязший в алых, как его собственная кровь, цветах лихниса. Медленно пропитывающих влагой бежевое, старое и потёртое, но по прежнему ценное ему пальто, словно дорогое вино долгой выдержки. Создавая лишь малую и туманную видимость порезов, которыми испещрённо его тело на самом деле. Будто бы шатен нарочно расцарапал свои раны в клочья, силясь сорвать с себя эту кожу, вонзиться в горячую плоть зубами и разодрать её, пробираясь до кости, и ломая её с характерным треском. Избавиться от этой своей никчёмной оболочки в целом. Наверное это и есть его истинная цель, желание всей сознательной жизни. Как жаль, что Достоевский не может помочь ему. Он хочет этого, желает всей своей медленно тлеющей в огне душой, но не может. В силу своей болезненной привязанности, которой не должно быть вовсе, и чёртовой способности Осаму, мешающей ему каждый раз. Разобраться, что из этих двух пунктов коробит его сильнее, он также не может. Или не мог, до момента, когда Дазай сам попросил его об этом пару часов назад. *** Шатен вёл светскую беседу с таким ненавистным, по его словам, "демоном", а по другому назвать просто смелости не хватало, стоя на краю одного из наибольших мостов Йокогамы. Перебинтованные пальцы чуть придерживались за позолоченные, но потускневшие от времени поручни, совсем не давая опоры. В то время как усталый взгляд уже не первую ночь блуждал по небу, рассматривая молчаливую к его просьбам луну. — Хороший вечерок, как думаешь? — Каждый вечер всё погружается в тьму. И мы с тобой не исключение. — Фёдор наигранно заинтересовано щурит глаза и чуть поводит плечами, сверля взгляда собеседника. — Почему же погружаемся, если мы уже давно утонули в ней? — Карие глаза насмешливо щурятся, а сам парень активнее раскачивается на ограждении. Взгляды пересекаются. Один насмешливый, второй полон ядовитого презрения. Постепенно наступает тишина. Невыносимо медленно сгущающаяся, словно тьма в сиреневых глазах напротив, когда суицидник рассуждает на особо глупую тему, разводя руками и тихо посмеиваясь. Время уже перевалило за полночь, и даже редкие машины на горизонте не торопятся появляться, предоставляя время, для проигрывания уже заранее заученного сценария. Лишь кроны деревьев чуть шевелятся под особо сильным порывом ветра, разнося слабые потоки по продрогшему телу детектива. Парень, несмотря на позднее время, был достаточно легко одет. В отличии от того же Достоевского, который невзирая на время года носил своё тёмное пальто с меховым воротником и шапку. Под ногами простиралась бескрайняя гладь воды, в которой отражался такой далёкий, кажущийся призрачным видением, город. Осаму просил, растягивая губы в своей самой искренней улыбке, и отпуская глупые шутки, но голос предательски дрожал. От холода ли, или от собственного бессилия, было не ясно. А обычно размеренное дыхание сбивалось, причём настолько часто, словно он вымаливал у стоящего позади эспера, пощады, а не просил о чём-то, почти не имевшем значения. И это было забавно. *** А теперь, лёжа в этом удушающе-бесцветном замкнутом пространстве, бледный, как самый настоящий покойник, он улыбался, смотря в пустоту своими хитро прищуренными карими глазами. Хотя, из-за окружавших его тело перламутрово-рубиновых лепестков, их оттенок скорее напоминал кроваво-красную луну, медленно выплывающую на небо и окрашивающую город в свои собственные тона. Душа болезненно ныла в предвкушении скорого финала. Веки были смежены, а улыбка становилась всё шире, в то время как пальцы всё отчаяннее сжимались в кулаки. Если бы Осаму разрешили избавиться от эмоций, ах, если бы, без раздумий он бы согласился. Руки, согнутые в локтях, были сложены на груди, словно пытались показать, что их владельцу смерть была бы к лицу. Фёдор протягивает руку к жёстким каштановым волосам своего "искусства", перевешиваясь через медную трубу, на которой он восседает, поджав под себя одно колено. Подобно жестокому царю-тирану на троне. Подобно самому богу, сошедшему в этот бренный мир, дабы наказать одного из своих непутёвых детей. Он улыбается, но эта улыбка больше походит на дьявольский оскал, настолько она острая и непривычная глазам обычного человека. Но Дазаю нравится. Ведь его настоящая, такая же. А они оба так похожи. Глаза шатена приоткрываются, и в ту же секунду пальцы обеих рук переплетаются между собой, словно канаты, подвешенные в этом прохладном помещении, на вышине пары метров. На мгновение кончики пальцев пронзает слабый отблеск способностей. Зеленоватый и Сиреневый. Но более ничего не происходит. Осаму жив, Достоевский насмешливо улыбается. Убийца и нейтрализатор с холодным спокойствием смотрят друг другу в глаза. Они молчат, понимая, что сказать ничего внятного им не удастся. Но они понимают, что им не избавиться друг от друга. Как бы этого не желали их души, влачившие за собой множество пороков человеческих. Им остаётся лишь терпеть свою, изувеченную этой жизнью, половинку. Обожать, но скрывать это за пеленой ненависти. Презирать, но любить. Отрицать это - но совершать поступки, не соответствующие этому. Достоевский соскальзывает с насиженного места. Стук подошвы об пол, глухим эхом отскакивает от стен, будто бы между двумя парнями есть огромная, сжимающаяся воронка. Мутные глаза расчерчивают окружающее пространство на две части. Грациозно, подобно дикому животному, бегущему от человека, он направляется к своей жертве. Подойдя вплотную, брюнет замирает рядом с суицидником, зарывая переднюю часть сапога в алые лепестки, на которых лежит тот, слегка придавливая чужие перебинтованные пальцы. Когда Фёдор вновь вытягивает обувь на свет, нос сапога усеян бордовыми засохшими каплями. И это уже не краска от цветов. Точно нет. Назвать это кровью тоже решимости не хватает, пусть структура и похожа. Эта жидкость слишком тёмная, безумно густая, такой не должно быть внутри человека. Живого человека. Конечно, если Дазай жив. — Ты пытаешься отдавить мне руку? — На секунду на лице кареглазого пробегает усмешка, а после он чувствует ледяное прикосновение пальцев к своей щеке. У Фёдора они не меняют температуру никогда. Иногда кажется, брось его в огонь, и пламя тут же потухнет, не выдержав прохладных прикосновений. — А разве похоже? — Пальцы вплетаются в спутанные волосы, притягивая лицо шатена к своему и грубо целуя. Раздаётся сдавленное шипение, и попытки вырваться со стороны Осаму. Фёдор отстраняется спустя пару секунд и хитро щурится. Нога давит значительно сильнее, чем в прошлый раз. — Вот теперь пытаюсь. — Тебе самому то не противно, от того что ты делаешь? — Пересохшие губы еле бормочут что-то, что тяжело разобрать, не склонись Фёдор к нему. — Отвращение, это спорное понятие. — Глаза щурятся, а обкусанные в кровь фаланги пальцев уже не так цепко держатся за густые, шоколадного оттенка волосы. — К чему ты клонишь? — Ты мне не отвратителен, Осаму Дазай. — Губы искривляются в жалостливой улыбке, а ладонь разжимается, заставляя голову шатена упасть обратно в нежные лепестки цветов. — Разве? Я же вижу, что ты не хочешь лишний раз прикасаться ко мне. Словно не желаешь замараться. — Поморщившись от несильного удара, парень продолжает улыбаться. — Разве это не показывает твоё отвращение ко мне? Фёдор удивлённо приподнимает брови и спешно отходит от Осаму в сторону, еле слышно скользя подошвой белых сапог по полу. Мысли бурлят как варево в адском котле. Ведь детектив прав, как не посмотри. Любые действия с его стороны похожи на отвращение. Но это вовсе не то, что называют этим словом. Скорее, это что-то более глубокое и тяжёлое. Что-то такое, что может с лёгкостью проломить грудную клетку, впиваясь в бешено бьющееся сердце острыми когтями. Действительно, это так. И понимая что говорит истину, суицидник улыбается ещё шире. Достоевский же прикрывает искривившиеся в психопатической улыбке губы, ладонью. Ведь иначе понять его истинные мотивы будет слишком просто. А ему так нравится превращать их отношения в спектакль. Безбашенный, драматичный и не несущий никакого смысла. Всё ради забавы и... Идеального понимания друг друга? Да, именно. Это наиболее точная формулировка. Ведь им уже не требуется раскрывать рта, чтобы понять друг друга. Всё становится ясно с одной, нелепо брошенной улыбки. Единственного в своём роде, настолько хитрого взгляда и любого случайного касания. Не важно, подразумевается под ним интим, или же оно выходит само собой, без подтекста. Но им всё равно мало. Нужно что-то, что сможет разбить привычные рамки обыденности. Но увы, такого они пока не нашли. И вряд ли найдут когда-то. Достоевский исчезает из виду, незаметно покидая тёмное помещение, оставляя Осаму томиться в одиночестве. Вроде он говорит что-то напоследок, и вроде как детектив знает, что именно. Но почему то не слышит этого, лишь глупо улыбаясь, смотря вслед уходящему. Любовь это, ненависть ли, становится не важно. Ведь они действуют не по своей воле. Остаётся лишь повторять заученный до дыр сценарий.