***
— Спрячь меня! Лярва убить меня хочет. — и Глеб зарулил за спину брату. Голос дал Вадиму возможность осознаться во сне. С осознанными снами у него получалось не так хорошо, как у брата: войти в него было сложно, но понять, что это сон — повезло, что хоть этому его смог научить младший брат — достаточно легко. Главное, чтоб не выкинуло в ненужный момент. Из белизны — сон резко поменялся — появилась длинноногая, на высоких каблуках дьяволица. С молочно-белой кожей, блестящими лакированными рогами, которые торчали из двух длинных кос (это ей предавало дикость и романтику металлических веков), в узких джинсах и с глубоким декольте третьего размера. В нем тонуло пара цепочек с подвесками в виде якоря, корвета и еще чего-то морского, которое она спрятала длинными черными когтями в глубину. — Лярва. — она покачала головой. — Что за мода на лярв пошла? Никакого уважения. Демоница я. Повернулась к Вадиму, громко цокая, сделала пару шагов и остановилась в одном от него, не решившись приблизиться или оттолкнуть. Что-то в ее глазах было смутно знакомым. В голове у него промелькнуло: «Она тебя боится: свою ты уже победил». Он отбросил эту глупую мысль и уставился на нее. — Подвинься. Вадим молча продолжал буравить ее взглядом, не двигаясь с места. — Отдай мне его, что тебе стоит, — тычет в мужскую грудь длинным черным орлиным когтем, — а я в ответ вознагражу тебя. Подарю талант брата писать, тебя сделаю единоличным поэтом и певцом. Представь,… — Замолчи. — шипит Вадим, хватая ее за руку, но она успевает одернуть ее раньше. — Я же все равно его настигну, и его не станет. Рано или поздно. Здесь или там. А сейчас дорого плачу, подумай над предложением. — Зачем он тебе? — на эти слова брата Глеб сильнее вцепился ему в спину. — Это тебя не касается. Но у тебя есть шанс стать… — Ты мне зубы не заговаривай. — Вадим буравил ее взглядом. Брат отпустил его сзади и Вадим, осмелев, сделал шаг навстречу. — А в чем твоя выгода? — Правильный вопрос задаешь. Посуди сам, не бегать же за ним еще пару лет, когда так за пятнадцать лет раскормил, — она показала на несуществующие складки на животе, — что уже не попреследуешь. — Не отдавай меня ей, Вадь. Прошу не отдавай. — испуганно взмолился Глеб. Не успел Вадим собраться с мыслями и ответить ей нет, как она опередила его, оставив в замешательстве: — Хорошо. Дам тебе две ночи, на третью вернусь. Выбор сложный для такого святоши как ты, поэтому не буду торопиться. Не дождавшись ответа, развернулась и молча направилась туда, откуда пришла. Но уходя, она обернулась: — Знаешь, я бы на твоем месте, вместо этого дурака, выбрала себя. Не достоин он этого. Подумай над этим. И растворилась в белизне. Холодный белый потолок гостиницы. Неуютные желтые стены в аляповатый цветочек противно мозолят глаза. Безжизненность сосуществует с кроватью, потрепанным жизнью шкафом и одиноким стулом, накрытым вещами. Единственный день, когда потолок не шатает как дворового пьяницу, а от въедающегося стука колец не мутит. Свободный день в череде душных поездов и концертов. День обещает быть долгим.***
— В твои лучшие годы демоница у тебя красивее была, чем я. Я ей завидовала. С роскошными массивными рогами, мне б ее. Она сидела, укрывшись в кресле-качалке, и неосознанно прикоснулась к своим рогам, гладя их пальцами. Вадим смотрит на нее и не может понять — обещала вернуться на третью ночь, но сегодня только первая; ведет задушевные беседы, как будто и не собирается никого убивать. Или это игры с едой? — Сама маленькая, но харизматичнее меня. Я ей невероятно завидовала, но потом перестала, когда ты одумался. Ну в ЗОЖ ударился. Даже курить бросил. — она достает из декольте пачку сигарет, вытаскивает одну и спрашивает — Будешь? Протягивает сигаретку ему, ойкает, вспоминая, «Ну да, да. Точно», и закуривает её. Сигарета начинает дымится сама по себе на ее губах. — А зажигалка? — спросил Вадим. Она повернулась к нему и, держа сигарету в когтях, произнесла: — Тогда точно человеком стану. Вадим пытается понять мотивы ее поступков, наблюдая за ее вычурной манерой вести себя, но в этом пазле не хватает как минимум половины деталей. Она гоняется за братом, но почему-то эту ночь сидит в его сне и курит сигареты, раскачиваясь в кресле-качалке и закутавшись в клетчатый плед. По дыму очень похожие на те, что курит брат. Рассказывает с упоением свою жизнь, нелепо влетая его в канву повествования. Пепел падает с сигареты вниз, не долетая до пола, и растворяется где-то по пути к нему. — Ты мне симпатичен как человек. Не каждый может справиться с нами… Она задумчиво и с неким пафосом выдыхает дым, который складывается в колечки и растворяется в воздухе через пару секунд. — Это как охотник уважает за смелость и стойкость свою жертву, свой объект охоты? — пошутил Вадим, разбив своими словами момент. — Да. Так и есть. — протянула она, и в ее когтях догорала короткая сигарета. — Поэтому готова помочь тебе с братом. Ты страдаешь от него, я же вижу. Достаешь его из всех передряг и сам же в них грязнешь. Это от него все беды. — Откуда в тебе, в дьяволице, столько доброты и готовности помочь, а? — Когда долго питаешься от человека, перенимаешь его повадки, чувства, поэтому все стараются загубить свой объект как можно скорее. Он посмотрел ей в глаза. Никогда особо не концентрировался на внешности, но ее слова его зацепили. В ней нельзя было признать нечто нечеловеческое: тонкие черные брови, короткий, маленький нос, обычные, не пухлые губы. Единственное, что могло ее выдать, это хитрые, почти кошачьи, подведенные черными стрелками серо-желтые глаза, будто ярко-желтый морской песок смешали с сухим серым бетоном. — Но ты же не загубила? — спросил Вадим с надеждой Она затянулась, выдохнула и, смотря в пустоту, ответила, словно обнажила душу: — Я была влюблена в твоего демона. — У-у меня же… — Вадим опешил. — Нет. Это был демон. Когда Глеб и ты дали нам свободу, мы вас в какой-то степени уберегали, чтобы жить самим. Но потом вы одумались, бросили ширяться, пить. Но только ты сделал это до конца, — она, растрогавшись, захотела протянуть руку к его щеке. — Он был так на тебя похож, что до сих пор узнаю его в тебе. — Может наоборот. — холодно ответил он и отшатнулся. — Наоборот. — она улыбнулась своими кошачьими глазами. «До сих пор узнаю его в тебе» — звучит эхом в голове. Может, этим и объясняется ее странное поведение. Ее намеки и взгляды. Но как это возможно, что демон похож на свою жертву? — Не понимаю. — Вадим судорожно подбирал слова из бесконечного роя и собрал их в один вопрос: — То есть у вас «Ты то, что ты ешь»? — Ты такой понимающий. С тобой так приятно общаться. — она подняла на него глаза. — Да, ты прав. — Тогда почему ты не во сне Глеба, не гоняешься за ним, а сидишь со мной тут? — Больно надо. Пусть подышит воздухом перед своим концом. Это мой ему подарок. Сигарета истлела, рассыпавшись в воздухе. Тишина во сне не такая тягучая и тяжелая, как наяву, но она разбивает ее четким: — Он тебе утром позвонит. И растворяется, оставляя раскачивающееся кресло. Утро началось с трели телефона. Противный звук пилил по мозгам, но он собрался с силами и дотянулся до него. Визг в трубку, сливающийся спросонья в один гул, проходил сквозь уши: «Ты меня ей сдать решил или захотел стать парламентером не только в правительственный гадюшник, а? За сделку с дьяволом дадут государственную медаль или за идею работаешь?» Он отключил телефон. Такое быстро освежило сильнее кувшина воды на лицо. Что она ему наговорить успела? Или он до сих пор ходит в его сны? Концерт. Сегодня будет концерт, длинный саундчек и бесконечная ночь. Отличное начало для сложного дня.***
Его разбудил телефонный звонок. Не открывая глаз, он нащупал мобильник, на автомате нажал на прием звонка и прислонил к уху. — Приезжай ко мне. Срочно. Адрес ты знаешь. Даже не думай не приехать. — отчеканили на той стороне и бросили трубку. Вадим открыл глаза. Солнце давно встало и поджигало желтизной серые полупрозрачные занавески. Это звонил Глеб. Точно Глеб. Голова раскалывалась так сильно, будто он выпил пол бара, а не отыграл концерт. Тело не слушалось и было тяжелее обычного, но мысли начинали проясняться — все-таки это был концерт. Младший пригласил его к себе на квартиру. Так совпало, что Глеб еще не отправился в тур, а Вадим оказался в Екатеринбурге проездом. Но зачем такая срочность и еще звонок по телефону? Вадим приехал к Глебу, как договаривались. Поднялся по лестнице, изучив по пути настенную живопись обшарпанного подъезда. На серой штукатурке его лестничного пролета черными звездами висели следы детской шалости со спичками. Вадим позвонил в дверь, но она оказалась открытой и он вошел в квартиру. Запах алкоголя и табака оглушили его. Свет с кухни давал очертания тому, что стояло в коридоре. Раскрытый шкаф без дверей с торчащими куртками и разбросанная около обувь. Он быстро разделся и пошел на этот свет. Глеб сидел на кухне с обращенным на полуполную пепельницу пустым взором. И он сам казался пустым. Если в других это что-то было (душа, энергия, называйте как хотите), то в Глебе этого не было абсолютно. Высосали, выскребли, вычистили и не оставили ни капли. Он не был похож на человека, а лишь на тело, которое воспроизводило людскую речь в полсилы. И это производило ужасное впечатление. — Садись. — медленно произнес Глеб. Вадим послушно сел и боялся лишний раз пошевелиться, чтобы не сломать это хрупкое равновесие. — Ну что решил с ней? — Глеб взял сигарету и закурил. Глупый вопрос, чтобы с чего-нибудь начать. Он задал его, будто и не было всей той грязи и обвинений. Состояние открытой войны резко перешло в свою холодную фазу. А ему это настолько важно? — С этой демоницей? А она существует? До сих пор она кажется не более, чем мультяшкой в утреннем эфире. — Я не дурак. Не верил, не приехал бы. Так что ты выбрал? Он затянулся и вальяжно посмотрел на старшего, ожидая его ответа. Сложного, разрывающего душу и такого позорного. Вадим молчал. На кухне противно капал кран, задавая этой тишине ритм. А стоит ему отвечать, если и сам не знаешь ответа на вопрос? — Знаешь, то, что ты выбрал, я не пожелал бы и заклятому врагу, а тем более брату. — протянул Глеб и добавил. — Даже такому, как ты. Потому что я тоже это выбрал. «Это выбрал бы», но Вадим четко услышал «Это выбрал». Ему послышалось? Значит, перед ним стояла та же самая проблема. Когда он успел сделать выбор и какой? — Когда? — выдохнул пропавшим голосом Вадим. — Ты этого не помнишь. Она подошла ко мне на улице, лет так в 15, и спросила, кем хочу стать и я с дуру сказал, что хочу играть в суперпопулярной группе и писать много песен. — И? — одними лишь губами спросил. — А остальное происходило на твоих глазах. — он вдавил окурок в пепельницу. — Она же не просто так исполняет желание, не знаю, как это назвать. Ей важно больше эмоций, страданий, боли, отчаяния. Больницы, психушки. Я эти песни ненавижу — если их не излить на бумагу, они будут гнить в тебе, сводя с ума своим пребыванием в башке, а писать их уже не могу. Он стукнул кулаком по столу. Сильно ударив по деревяшке табуретки, она заявила: — Знаешь, он из таких, у которых вопрос счастье или свобода стоит ребром. А ты не видишь? Это смысл их жизни правильно ответить на свой вопрос, что первичнее из двух. Но на него нет ответа. Вадим удивленно посмотрел на нее, не понимая о ком она говорит. Он смутно догадывался, кого она имеет в виду. Глеба трясло от переполняемой ярости. Он потянулся к пачке сигарет, взял ее, уже раскрыв, кинул на стол со злостью и встал. Он всегда так бесился, если что-то шло не так, как он хотел. Запись каждого альбома превращалась в бой, где был только один победитель. И чтобы его хоть как-нибудь записать, приходилось идти ему на уступки, жертвовать своим ради его идей. Нянчиться с его песнями: дорабатывать, что-то менять, дописывать, что-то вставлять. И это, как оказалось, ущемляло его свободу. — А ты посмотри на него. Как по классике: «Эти чудаки выбрали свободу, а потом веками тосковали по оковам». А он в этом никогда не признается, даже себе. — Чай или кофе? — младший включил чайник и стал копаться в ящике в поисках. — Чай. Пока чайник будет вскипать, можно было бы провести это время с пользой. Вадим похлопал по карманам в поисках сигарет, но они остались в другой куртке. — Глеб, а у тебя нет сигарет? — Нет, закончились. Я пойду вниз за ними. Глеб вышел в коридор, накинул куртку, зазвенел ключами и хлопнул дверью. Пока есть время, можно посмотреть его квартиру. Чем же живет братец? Простая немолодая однушка с мебелью-ровесницей. В целом, не дурно, но в его комнате царил хаос. Разобранная кровать со смятой простыней, полузасохшие кактусы на подоконнике и ворох бессвязных бумажек на столе. Неудивительно. Вечно молодой чехословацкий гарнитур незаметно отвоевал себе половину пространства, но он, почему-то, притягивал взгляд. Цвет был очень знакомым: рога у дьяволицы были такие же коричневые, с темными прожилками и ещё также сверкали в свете ламп. Он усмехнулся. Кто кем вдохновлялся? Он решил подойти ближе к столу и неожиданно ударяется о голос ветра, который незаметно висит на люстре, и звон колокольчиков раздается над головой. Звон колокольчиков… Она лежала в ногах, завороженно смотрела на него. Потом поднялась, и колокольчики на ее рогах зазвенели, переливаясь воздушной мелодией. Целует в губы. Отчаянно, бесстрашно и с любовью. Вадим не успел подумать, а она сладко и самозабвенно прижимает его к себе и по-хозяйски зарывает свои тонкие пальцы в его волосах. — Что ты творишь, тво… — Вадим, очнувшись, пытается оторваться от нее. Она выдохнула удовлетворенный стон, провела пальцами по губам и закатила глаза в наслаждении. — Хорошо целуешься. Брат был бы счастлив и сам был бы не прочь попробовать. Глеб стоял в дверях. Вадим даже не услышал хлопанье тяжелой входной двери. — Лови. — кинул ему пачку сигарет. — Какие были. Вадим трясущимися руками еле поймал ее и раскрыл. Ему показалось, что Глеб заметил его волнение. Зажав в зубах сигарету, он спросил, чтобы отогнать дурные мысли: — Глеб, а какая сегодня ночь будет? Вторая? — Нет, уже третья. Последняя. Можешь остаться у меня. Его холодно-заботливое отношение так и сочилось из слов. Военное перемирие и объединение против общего врага или шкуры своей жалко? Эти мысли разъедали. Ладно. — Может мне лучше…? — Нет. — перебил его Глеб. — Мне тебя во сне находить придется. Чем ты ближе, тем проще и быстрее мне к тебе в сон попасть. — Зачем это все? Она ко мне приходит, а я отвечаю. — Вадим чуть не выронил сигарету. — Это мне вопрос. Не надо тебе это. — Ты не понимаешь. Любой ответ нам не выгоден. Мы должны максимально тянуть время. В третью ночь она придет, а на четвертую — нет. Логичнее будет,… — А ты не думаешь, что она и на это что-нибудь придумает? Она сильнее нас. — Попытка не пытка. Он подошел к гарнитуру, вытащил из него два комплекта и один кинул перед Вадимом на кресло, которое удачно спряталось за дверью. — Спи на моей кровати — на ней хоть спать можно. Я на кухне, на диванчике. — прошелестел и ушел на кухню со своим комплектом. Вадим положил пачку в карман. Долго крутил в руках сигарету. На нервах слишком хотелось курить. — Глеб, где у тебя здесь пепельница? — На столе слева. — донеслось с кухни. Вадим взглянул на стол: смятые листы, исписанные вдоль и поперек с рисунками-каракулями на краях, как снег на горных вершинах заняли все пространство, кружка с бородатым старым чаем, ручка и настольная лампа. Осторожно разобрав левый ворох бумаг на столе, он наткнулся на коричневую маленькую сахарницу. Что она здесь делает? С африканским ярким рисунком в точечку, но внутри на глиняной воронке лежало пара сигарет. Ну у него и пепельницы. Схватив ее, он, подвинув кактусы, сел на подоконник. Достал из джинс зажигалку и закурил. За окном лил сильный дождь, подгибая тонкие ветки к земле. В черноте больших луж отражались оранжевые фонари, подсвечивая покосившуюся детскую площадку.***
— Вадик! Твою мать, Вадик! Темная кислотно-зеленая трава, как будто поле маленьких ярких рисованных цветочков транслируются в последних муках умирающего телевизора. Неестественно синее небо висит над головой. — Ты меня слышишь? — Глеб хватает за руки и слишком спокойно говорит: — Нам надо бежать. Это будет лучше нам двоим. Главное — не дать ответ. Где-то там вдалеке начинают виднеться рыжие всполохи — это она бежит по полю, оставляя за собой пожухлую желтую траву. Бежать просто бесполезно. — Глеб, она быстрее нас! Глеб растерянно смотрит по сторонам и свистит так, что закладывает уши. Перед ними из прозрачного марева появляются длинногривые белые кони с черными массивными седлами. — Позер. — неслышно бухтит в нос Вадим. — С летательными аппаратами возни больше. Запрыгивай! Кони с него ростом бьют землю копытом и, как в сказке, из их ноздрей валит пар. К такому подойти даже страшно. — Как, скажи мне? Я впервые их вижу. — Как-нибудь! Это сон. Залезешь. И правда. Стоило было подумать и он уже сидит на коне. Глеб рядом тоже на коне. Глеб поднимает его в галоп и другой конь поднимается за ним в след. Они несутся, топча зеленую траву, и она, как шахматная доска, перебивается желтыми листьями. Она не отстает. Всполохи все выше и ярче, ещё чуть-чуть и попадут под копыта. Кажется, что они скачут целую вечность. Желтые листья местами покрываются островками белого снега. Деревья стоят по одиночке голыми, раскорячившись в грязном бескрайнем поле. Над ними по-прежнему висит синее небо. Кони под ними подпрыгивают, загребая грязь копытами. Это как в старых фильмах: герои трясутся перед камерой, а сзади искусно меняют планы. Это лишь иллюзия погони. Она настигает их — можно разглядеть ее разгневанное лицо. По белому снегу оранжевым пятном за ней плетется лисья шуба, накинутая на плечи — Что она так медлит? — с сумасшедшими искрами в глазах, нервно посмеиваясь, кричит Глеб. Лошадь несется галопом так, что уже выбивает из седла. Глеб вытаскивает что-то из кармана, трясет как градусник, при этом ловко балансируя в седле, изворачивается и ловким движением попадает в демоницу. Ее охватывает огнем. Синие языки пламени проглатывают ее. — Ха! Но она отряхивается от огня и с особым рвением начинает набирать скорость. — Твою мать! Нам от нее не оторваться! Это и так понятно. Она сильнее и придумать что-то в ее мире против нее — нереально. Тут нужно что-то иное. Надо менять обстановку. — Глеб, тут точно можно все? — Можно! Вадим достает бутылку из кармана, трясет, замахивается над головой как с лассо и кричит: — Гони на ту березу. И кидает ее в дерево. Осколки режут кору, и из нее вырывается белизна и размазывается в бесцветную дыру. Они заскакивают в нее и она затягивается за ними. Длинный темный коридор с синим тусклым светом в конце. Как в ночной больнице, только запах хлорки не бьет в нос. Стук копыт по паркету перемешивается с тяжелым дыханием. Потолок слишком низкий и они останавливаются. — Слезаем! — кричит Вадим. Они спрыгивают с коней и бегут по бесконечному коридору в поисках дверей. Глеб хватает брата за руку, дергает на себя, почти теряя равновесие, и отчаянно ревет: — Сука! Мы не можем проснуться. Она закрыла переход, заземлила нас, блядь! — Мы не выйдем. — прозвучало как констатация факта, а не как вопрос. Они обернулись. Она стояла сзади и с удовольствием смотрела, как они топчутся на месте. Срывает с себя цепочку и кидает в них. В нос ударил запах соленой гнили. Темно, будто отключили зрение. Над головой по команде зажигаются, как тысяча ламп, звезды, собираясь в млечный путь. Фонари во дворах и то хуже светят — здесь же в слабом холодном свете можно было разглядеть всё в мельчайших деталях. Влажный ветер кидает мелкие капли на кожу. Волосы лезут в лицо, чтоб их. Скользкие доски. В лужах отражаются покачивающиеся звезды, как мигающие лампочки вкрученные в землю. Брат сидит, зажавшись где-то в углу корабля. С завитушками пуделя на голове, бесформенном красном свитере и на пару размеров больше, чем обычно. — Ну тебя и разнесло. Вставай. — Вадим протягивает руку. Глеб смотрит из-под кудряшек и, держась за его руку, встает. Отряхивается от пыли и обиженно произносит: — А ты щекастый, что рожа похожа на наливное яблоко в черном гнезде. — Тебе виднее. — хмыкает Вадим. Там сверху зашипели, как начальники вокзалов, перед отправлением поезда. В теле появилась легкость, текущая по венам, и ноги сами отрываются от досок — начинают парить над полом. Ангелы завыли так протяжно и надрывно, словно уже лежишь в гробу. Корвет уходит в небеса — Мы летим! — радостно-отчаянный голос Вадима был еле различим в этом стоне. Здесь так волшебно и опасно — Мы падаем вверх. — беззвучно сказал Глеб. Во сне, но из другого сна — Ты всегда об этом мечтал. Во сне у сумасшедшей сказки… — Никогда в жизни. — лишь губами произнес Глеб. Он обреченно смотрит на небо и начинает шептать: Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое… И молитва растворяется в вое ангелов, превращаясь в один безликий гул. Заупокойная по ту сторону, услышанная живыми. Скорбь и отчаяние парализуют, поглощая души через кровь. Это конец. — Возьми меня, только его оставь! — кричит Вадим в пустоту, разрывая этот гул, — Я согласен. — Зачем? — слышит он шепот брата перед тем, как исчезнуть.***
Агония тела длится недолго, но сколько длится агония души? Воспоминания всплывают из болота памяти как смятый мокрый прозрачный пакет, силуэтом проявляясь перед глазами. Вспышка. Он с братом гостит у бабушки в деревне и вместе ловят рыбу на речке. Рыба на крючке бьется, хлестая хвостом по рукам. Синяки будут, влетит. Вспышка. Первая пластинка, привезенная из-за границы. Запах пластмассы и хруст бумаги в руках. И это ощущение, когда вставляешь ее в магнитофон и нажимаешь на кнопку. Вспышка. Первый концерт. Волнение, страх и глаза публики, устремленные на тебя и пожирающая взглядом. Адреналин в крови, туманящий сознание. Второй. Третий… Они и дальше всплывали в памяти и выстраивались в ряд, сливаясь во что-то одно единое. Он сидит за столом у окна и бормочет мелодию себе под нос, а на улице резвятся мальчишка с девчонкой в разноцветных дождевиках на горке в грязи. Слова сами ложатся на бумагу корявым почерком. Он не помнит этого. Мелодия кажется чужой, незнакомой и не его, как и эта горка с детьми. Кухня, утонувшая в дымном запахе сигарет и подгоревшей курицы. Глеб сидит напротив и говорит: «Я тогда буду продюсером группы, а ты пиши песни». И он сам принимает это всей душой, искренне радуясь за Глеба. Этого быть не может. Он всегда занимался делами группы и Глеб к этому никогда не имел отношения, считая это глупым и бренным занятием. И тут за этим же перед глазами встает: Вечер. Продрогшая осенняя квартира. В окне под светом фонарей капли дождя превращались в белые росчерки. На плите кипело непонятное варево, наполняя кухню теплым овощным запахом. Глеб сидел на кухне, помешивая растворившейся сахар в чае. Медитативный звон в бедной кружке наконец-то закончился. — Как ты это можешь есть? — с презрением в голосе спросил Глеб. Оно и понятно: Глеб никогда не любил супы и не признавал в них, в особенности, пустую юшку, которую и блюдом не назовешь, а просто чаем на курице и овощах. — Спокойно. После них на пару часов в квартире теплее становится, потому и варю. Если бы предупредил о своем визите, приготовил бы тебе что-нибудь нормальное. — улыбнулся Вадим. Глеб хмыкнул и уставился в чай. Вадим выключил суп и, накрутив на руки кухонное полотенце, поставил кастрюлю на соседнюю комфорку. — Как дела с песнями? Пишутся? — Глеб даже не оторвал глаз от кружки. Наверно, чаинки еще устраивали своим плаваньем ураганы в чае. — Пока нет. Но я не тороплюсь. — Зря. — цокнул, переведя взгляд на брата. — Уже пора за альбом садиться. — Я с этим ничего не могу поделать. Слова как будто кончились, новые еще не… — Да я тебя понимаю. Ты просто другой. Песни не пишутся без страдания. Они — это куски души, которые каждый раз рвешь ради того, чтобы они родились. Но эти куски выходят только после страдания, которое не можешь переварить внутри, и душевным гноем оно выходит текстами на мотив. А у тебя не рождение, у тебя муки творчества. Откуда ты можешь знать это, Глеб? Ты и ни одной песни не сочинил, а сейчас будто из моей головы вещаешь. Глеб, смутившись от своего резкого порыва, встал и начал торопливо собираться. — Не останешься? — Вадим расслабленно потягивал чай, не удивляясь реакции брата. — На суп — нет. Да и меня не ждали. — он бьет по карманам, вытаскивает и громким хлопком швыряет пакетик с белым порошком. — Это тебе на вдохновение. Как и просил. Уходит в темноту коридора и громко хлопает дверью. Вадим лежит на полу, отрешенно смотря в пустоту. Он и сам уже не помнит, как оказался здесь. Вкус яблок во рту вызывал тошноту, выбешивая. Все вокруг замедлялось: из хаоса рождался размеренный вальс. Раз — два — три. Раз — два — три. И сердце громко отбивало ритм. Всё погрузилось в жидкое, текучее время. Цок. Цок. Они как капли будоражили пространство воды. Цок. Цок. Оно приближалось намного быстрее, чем это могла позволить реальность. Цокот каблуков остановился над ним. Черный силуэт, светящийся золотым, переступил через него и сел ему практически невесомо на ноги. Косы свисали на него, как два каната в небо. Она посмотрела на него с жалостью и прошептала. — Бедненький. Как мне тебя жаль. Провела рукой по его щекам так нежно, что защемило где-то в груди. И он не может пошевелиться — тело обессилило, а из глаз текут слезы. — Ты этого не заслуживаешь. Столько боли и предательства на одну жизнь. Нет, на две. И даже для двух это слишком много. Но ты остаешься собой там внутри. — он чувствует ее коготь на своей груди, выдыхая последние остатки воздуха. — Борешься, но отстаиваешь себя таким, каким ты есть. Это вызывает уважение. Проводит пальцами по его губам, наслаждаясь их притягательңой мягкостью, и смотрит ему в глаза, пытаясь найти в них ответ. Но они пусты, как у разбитой куклы. — Но я тебя сломала. Не этого я хотела, не этого. — на последнем слове голос ее дрогнул. Смахивает с его щеки слезу. — Я хочу тебе счастья. Прости меня. И целует его в губы.***
— Вадим Рудольфыч! Вадим Рудольфыч! — молодой голос девушки настойчиво звал его. — Вадим Рудольфыч! Последнее звучало настолько обиженно, что после этого точно последует какой-либо способ приведения его в чувства. Он не стал дожидаться и сам решил открыть глаза. — Ну, слава Богу. Я сейчас водички принесу. — и она удалилась. Яркий свет ослепил, но достаточно быстро все стало различимо. Черный кожаный диван, в котором он очутился, наполовину поглотил его. Длинный коридор со светло-песочными стенами и коричневыми с пошлым древесным рисунком дверьми. Они своей массивностью угнетали. Очень знакомое место. Сцена тут, конечно, не очень, но если поработать с оборудованием... Она подошла к нему, держа кружку с водой. Он осторожно взял её и посмотрел девушке в глаза: те цементно-песочные, темно подведенные черными стрелками. Он был не удивлен. Как проведешь, так и встретишь, как говорится. Хорошо, что целоваться не лезет. — А где твои прекрасные рога? — выпалил Вадим, не подумав, что все это может быть лишь случайным совпадением. Эту девчушку он видит впервые в реальности (ну или уже который раз во сне), и она не имеет связи с тем, что с ним произошло, покрутит у виска «Пить надо меньше!» и лишит удовольствия смотреть в ее глаза. — На Хеллоуин обязательно надену. — заулыбалась, устремив взгляд в пол, и немного от смущения покраснела. — Лилька! — позвал её мужской голос. — Мы притащили всё! Где ты?! — Иду уже! — крикнула она звавшему, и уже тихо, сверкая от счастья, пролепетала, — До свидания, Вадим Рудольфыч. «А снизу каменное, каменное дно» — бубнила под нос на мотив Лилька, исчезая в глубине коридора.