К черту миссис Пирс, и к черту кофе, и к черту вас, и к черту меня самого, за то, что я, дурак, тратил свои упорным трудом приобретенные знания и драгоценные сокровища своей души на бессердечную уличную девчонку!
Отрывок из пьесы Б. Шоу "Пигмалион", реплика Генри Хиггинса.
Давайте говорить начистоту: избитые тезисы в большинстве своем — ничто иное, как правда жизни, причем очень очевидная. Однако люди почему-то не замечают столь очевидных вещей, находясь где-нибудь на улице или даже в собственном доме, в своей крепости. Первая очевидная вещь: Любовь — это стихийнообразная болезнь, которая случается с каждым — угадайте как? — стихийнообразно: у одних это мимолетная простуда — быстро проходящая и безболезненная, у иных — онкология, сжигающая изнутри на протяжении всей жизни, борьба с которой сравни подвигу. Все очень непросто и не поддается общепринятым критериям и методам лечения, вот и борется с этим кто как может. Поэтому Тодомацу решил для себя: хватит с него томных взглядов и печальных вздохов, сжигающих все его естество напалмом. Хватит тешить себя тем, что эта девочка-куколка обратит на него по-настоящему благосклонный взор и шепнет одними губами заветное «я тоже». Сидя на одном месте можно только заработать плоскожопие и ожирение — но только не исцеление от болезни неразделенной любви. Любовь была одной из мотиваций пойти на работу, доказать Тотоко, что он чего-то стоит, в отличие от своих инфантильных братьев, что просиживают свои перештопанные штаны дома и только мечтают в пустую, не зная, чего им надо. Малыш Тодди не такой, он четко знает, что ему нужно в этой жизни, и он достаточно упрям, чтобы идти к заветной цели. Все ради любви… Как романтично и трагично одновременно, ведь не каждому нужна эта твоя любовь. Тотоко чхать хотела и на его братьев, в которых Тодомацу видел соперников, и на него самого — не соответствующего ее недостижимым идеалам. Всего лишь друг детства, с которым никогда не завести серьезных отношений, который не превратит жизнь в сказку из девчачьего аниме. — Тотоко, детка, я недавно съехал от родителей, снимаю квартиру… Может, поужинаем у меня сегодня вечером? Справим новоселье, так сказать?.. В его темных глазах — неприкрытая надежда и бесконечная ласка, а в голове — сладкие, искренние грезы о первом настоящем свидании, в уединении, при свечах, с легким ужином и совместным просмотром фильмов, а дальше — та самая ночь со звездами в глазах, трепетным жаром и теплой, разливающейся по венам негой, наполняющей все суставы, мышцы и мысли приятной тяжестью. Отчасти — слишком девичьи для парня мечты, но с другой — воздушные сны влюбленного человека, чаянья больного, мечтающего об исцелении. — Ох, нет, Тодди, извини, у меня дела. Гнусная ложь, сказанная с якобы честным взглядом и слегка удрученным тоном, вызывает в груди огорченного юноши неприятное жжение в груди. Он прекрасно знает, что это за «дела»: самолюбование перед зеркалом и попытки найти в интернете богатого красавчика. И Тодомацу ничего не отвечает, только кивает, чувствуя, как его грезы рушатся в очередной раз, чтобы потом вновь быть склеенными и водруженными на самое видное место — так в них легче попасть всем, чем угодно: враньем, насмешкой, равнодушием. Это уже был пятый раз. Он уже несколько месяцев живет один, а она даже не удосужилась запомнить этот факт, все так же назойливо отмахиваясь. Но почему-то в этот раз Мацуно Тодомацу решает, что слишком долго терпит подобное отношение к себе: сносит все капризы, старается угодить… Копит деньги на самые лучшие наряды, чтобы потом Тотока выкинула их в дальний угол пыльного шкафа. Терпит ее кошачье, неприятное пение на никому не нужных концертах и имитирует радостную улыбку, размахивая руками и крича слова поддержки, и вновь отдавая ей деньги. Как и его придурки-братья. Всякий раз слушает бесконечное нытье и стойко переносит слезы в жилетку, проливаемые из-за очередной глупости. И разум его отчаянно вопит: «Она — пустышка! В ней ничего нет! Излечись! Забудь!» А сердце отвечает: «Я все равно люблю ее. Какой бы пустой не была. Мне нравится болеть этим». И так из раза в раз: Тодомацу болел, а здравый смысл пытался излечить его. Но это не помогало, как и наркоманам: пока не захочешь — не излечишься… Парень, наверное, так бы и умер от передозировки не выплесканных , затаенных глубоко внутри чувств, не желая заменять Тотоко кем-то другим… Сладкие вишни с дерева всегда лучше их пластиковых заменителей… Да, Мацуно-самый-младший-из-шести умер бы. Определенно, как пить дать, но его остановил услужливый голос рассудка, который звучал одним зимним вечером (кажется, это было четырнадцатое февраля. Какая ирония!) слишком отчетливо, отталкиваясь от стен в комнате с накрытым столом на двоих. Он сказал: «Посмотри в кошелек, идиот. Посмотри-посмотри! Не стесняйся! За все те деньги, которые ты потратил в пустую, можно было купить небольшую квартирку, а не перебиваться там, где подешевле! Очнись, дурак! Эта дрянь не заслужила такого отношения к себе!». Тодомацу задумался, глядя, как плавится воск свечи, стекая по стройному корпусу, и застывает причудливыми каплями. И он согласился с рассудком: Тотоко «жрет» непозволительно много, такими темпами ему придется вернуться обратно в семью, а этого не хотелось. Однако и отказаться от нее он не в состоянии… Вот тогда-то Тодди вспоминает, что в старом районе их забытого богом городка есть несколько заброшенных зданий, а в одном из них — превосходный подвал, в котором они в детстве играли в разнообразные мальчишеские игры…***
А теперь перейдем ко второй закономерности: призрачно все в этом мире бушующем. Даже нет, не так: все иллюзорно, подчиненно стереотипам, что искажают добрую половину всех окружающих нас вещей. Статистика показывает, что большинство маньяков — с виду приличные и даже добрые люди, приятные на вид и ласково улыбающиеся. Они среди нас: добропорядочные семьянины, уступающие места в общественном транспорте всем, кому можно, веселые консультанты в магазинах, блюстители закона, швея из любимого ателье, симпотяги-приятели… И так далее по списку. Они настолько смешались с остальными, что мы их не замечаем, принимаем за хороших людей и добрых друзей, искренне полагая, что все маньяки и серийные убийцы одинаково страшны, и их легко распознать в толпе. Мы наивно думаем, что у этих маргиналов на лице написано: «Держись от меня подальше, я убью тебя ночью». Боже, оставьте эти стереотипы для третьесортных ужастиков и криппипаст! Оставьте-оставьте! И, наконец, посмотрите правде в лицо: о них мы узнаем из сводок новостей, из репортажей-расследований, документальных фильмов… Но никак не из «первых рук». И благодаря этому мы живем за шатким барьером, сотканным из противоречий: задумываемся и примеряем роль жертвы на себя, в душе ужасаясь, а потом утешаем себя мыслью: «Я слишком хорошо знаю свое окружение, я не попадусь! Я делаю все, чтобы не попасться!». И стоит сказать, что нам крупно повезло, ведь утешения сбываются, и наши друзья и члены семьи — всего лишь друзья и члены семьи. А вот Тотоко так не повезло. Она очнулась в темной, дурно пахнущей комнате, руки ее были скованны за спиной наручниками. Еваи, конечно же, подумала, что это — лишь сон, напоминающий дешевые фильмы ужасов, где в такие комнаты врываются маньяки с бешеными глазами и бензопилами. Разве может сниться нечто иное, когда на ночь смотришь вот такие дурацкие фильмы, стараясь потопить грусть от неудач в личной жизни таким дешевым и неубедительным адреналином? Нет, конечно нет. Поэтому она терпеливо ждала, когда зазвонит будильник. Но он все не звонил, а смрад пыли, сырости и плесени все давил и давил на обоняние, а наручники, крепко стискивающие запястья все давили и давили, вызывая слишком реалистичную боль, и запястья нещадно затекли, выкрученные суставы ныли. Тотоко крикнула. Звук прорезал пелену тишины и оттолкнулся от пустых стен эхом. Вот тогда ее сердечко забилось еще быстрее: в ночных кошмарах не бывает эха. И она завопила, зовя на помощь, дергаясь в истерике, заливаясь слезами и молясь о прекращении этого кошмара. Ополоумевшее подсознание начало услужливо выдавать в голове девушки шорохи и шепотки с шипением, которых не могло быть, ведь здесь нет никаких чудовищ, есть только двое: она и животный ужас. Он сковывал ее сердце, а тело заставлял непроизвольно дергаться и дрожать, срывая рыдания с губ. Девица даже не пыталась понять, как сюда попала. Да и нужно ли это? Не важно как, главное, что это реально, не сон. А попасть в это место можно как угодно… Тотоко потеряла счет времени, когда старая дверь с отвратительным скрипом отворилась, в ее заплаканное лицо ударил луч света, заставляя жмуриться. Из-за света Еваи не могла толком разглядеть пришельца и только простонала: — Помогите… В ответ до ее ушей долетел до боли знакомый голос, обладатель которого поставил фонарь на пол рядом с ее дрожащим телом так, чтобы она смогла разглядеть того, кто пришел, и сел рядом с ней на корточки, ласково проведя по заплаканной щечке подушками пальцев. — Добрый вечер, Тотуко, детка… Давно не виделись, не так ли? Девушка подавилась вздохом, увидев перед собой хорошо знакомое лицо, а потом всхлипнула: — Тодди… Помоги… Тодомацу ласково улыбнулся и аккуратно поддел подбородочек Тотуки двумя пальцами, неприкрыто любуясь трепетно покрасневшей кожей вокруг заплаканных глаз, такой чистой, почти без изъянов; причудливыми тенями на лице; мокрыми ресницами и блеском надежды в светло-карих глазах. Теперь в них не было пренебрежения и насмешки, только мольба. Да, такой Тотука ему безусловно нравилась, теперь она больше походила на воздушный образ из грез. — Что ты пялишься, идиот?! Помоги мне встать! Выведи меня отсюда! Мацуно Тодомацу скрипнул зубами. Его сладкая греза вновь расплылась, уступая место реальной Тотоко — пустой, надменной и корыстной, требующей к себе внимания больше, чем заслуживает. — Пожалуйста, Тотоко, детка, помолчи. Ты такая красивая, когда молчишь. — Он говорил с приторной лаской, но в глазах его сверкало раздражение. Пальцы грубо стиснули подбородок, а теплые губы коснулись кожи за ее ухом мимолетным движением, потом перешли на щеку, нежно чмокая ее, а потом — на искусанные дрожащие уста, чтобы сорвать с них поцелуй — ласково, тоскливо, будто он скучал по чему-то неведомому и в тоже время надеялся, что это неведомое перед ним предстанет в ту же секунду, что Спящая Красавица распахнет свои глаза и с сонным трепетом ответит на поцелуй. Тотоко напряглась, выпрямилась, будто натянутая струна. Мысли в ее голове носились из стороны в сторону и скрипели когтями по стенам из стекла, царапая одно и то же: «Он тебя запер здесь! Он!.. Оттолкни! Укуси!». И она попыталась отстраниться, вжаться в стену настолько, насколько это возможно, но руки помешанного на ней юноши не дали этого сделать: одна стискивала подбородок и челюсть, другая — крепко придерживала за плечо. Тодомацу был на Седьмом небе. Разорвав Первый поцелуй, он набрал в легкие побольше воздуха и вновь втянул в очередной поцелуй девушку, что наконец осознала, по чьей прихоти лежит здесь. Она сопротивлялась, как могла: мотала головой, протестующе мычала, проклинала и твердила о ненависти в перерывах между очередным заходом, трепыхаясь в руках, которые гладили тело с такой обманчивой лаской и такой неприкрытой пошлостью, что становилось неловко и противно. Но Тодомацу было все равно: в тот момент он чувствовал себя маленьким ребенком, которому подарили вожделенную игрушку.***
Закономерность под номером три: желаемое не всегда оправдывает наши ожидания. У нового обмечтанного платья дрянная ткань — гладить и стирать эту вещь невозможно. Долгожданный фильм оказался полным провалом почти по всем пунктам. Объект затаенной любви внезапно не такой идеальный, как мы сами себе его нарисовали… У Тотоко оказалось слишком много недостатков: она хочет быть любимой, но в ответ не дает никакой любви, слишком много болтает без дела, постоянно плачет и ноет, неся бред и просто смешные вещи, дергается, не слушается, отталкивает ласковую руку, которая подает воду в кружке или миску с бульоном. Поэтому Тодомацу решил, что ему мало этой Тотоко, он хочет более совершенную, соответствующую его мечтам, ведь он этого заслужил в полной мере. Раз она в его власти, то разве он не вправе делать все необходимое, чтобы сделать ее совершенной? И Мацуно начал делать свои первые шаги, будто Пигмалион, изваявший свою идеальную Галатею. Первым делом он отрезал ей язык. Какой бы сильной любовь к этой дряни не была, ему пришлось это сделать. Зачем эта чудесная способность той, что сроду ничего умного не сказала? Только брешет, как собачонка, да перебивает его, когда он читает ей книги. Немного жаль, конечно: теперь Тотоко не сможет членораздельно произносить его имя… Зато не надо придумывать кляпы и тратиться на изоленту! После этой операции Тотоко стала более смирной, только подвывала, требуя еды, питья или похода на небольшой горшок. Так же большим изъяном в его объекте любви это было то, что она больше не была чистой. Тодомацу был готов корить себя за глупость, ведь те деньги, которые он потратил впустую, можно было вложить в покупку собственной квартиры, где была бы и нормальная ванна, и хороший свет, а не эти два убогие фонаря, которые юноша специально расставлял так, чтобы можно было разглядеть стан Тотоко в потрепанной, грязной и порванной одежде. Отсюда вытекал еще один недостаток: она все еще боролась. Сопротивлялась поцелуям, дергалась и дико верещала, срывая голос, когда Тодди забирался на нее верхом и, расправляясь с одеждой несколькими рывками ткани, жадно овладевал ею. Если бы Еваи хорошо себя вела — не раз думал он — то получила бы новую одежду. Хотя, о чем это он?.. Вела бы себя дрянь хорошо, то не пришлось бы ему каждый вечер приходить сюда окольными путями, чтобы побыть с ней. Тодомацу даже подумывал о том, чтобы избавить ее от кистей рук, но резко передумал: это намного сложнее, чем отрезать язык, что девушка иногда высовывала после пылких поцелуев или когда испытывала жажду. Это была уродливая культя, которая поначалу сильно кровоточила и даже уже начала загнивать. Зато у нее были красивые глаза. Они блестели от слез, смотрели с ужасом, ненависти в них уже не было — страх топил ее в своей пучине полностью. И тело было сформировавшимся, мягким, в нужных местах округлым. «Пигмалион» был рад, что природа постаралась над этой частью «Галатеи», об остальном он способен позаботиться самостоятельно.***
Четвертое и, пожалуй, последнее в этом списке — самое удручающее. Все имеет свойство заканчивать. И интерес к чему-либо — не исключение. Через какое-то время, когда Тотоко перестали искать и сочли без вести пропавшей, забыв о ее существовании, Тодомацу осознал, что девочка ему более не интересна, в их отношениях нет больше той страсти, того пыла, какой был изначально. Она стало слишком послушной: больше не хрипела, когда Мацуно, перевернув ее на живот и поставив на колени, грубо вдалбливался в нее — только слабо постанывала, водя исцарапанными ладонями по старому бетону. Покорно принимала воду и пищу, отвечала на то ласковые, то грубые и властные поцелуи, внимательно слушала его голос и не перебивала своим нелепым мяуканьем размеренного чтения очередной книжонки. Даже не плакала и не скулила. Тодомацу мог развязать ей руки и оставить дверь открытой — она даже не пыталась выбраться, ведь сломалась и больше не видела для себя иной жизни. Однако Тодди не торопился отводить ее в квартиру, все-таки она была съемной, и арендатор мог наведаться в любую минуту без спроса. После своей находки он бы обязательно сообщил бы в участок о том, что разыскиваемая девушка находится у нее в квартире, а там и самого Мацуно накроют...Поэтому лучше сырой грязный подвал, зато вдали от мира и ненужных свидетелей. А где-то глубоко-глубоко внутри изломанного разума девушки жила противная мысль: «А кому ты такая нужна, Тотоко? Только Тодомацу. Вот и сиди подле его ног, как собака, на большее ты не годишься!». И она послушно принимала свою участь, живя визитами мучителя от вечера до вечера: искренне радовалась, когда юноша освещал помещение подвала двумя ручными фонарями, менял ей воду и иногда приносил какую-нибудь вкусняшку, а потом гладил по голове, обнимал, позже — заваливал на подстилку, и тут все уже зависело от настроения: либо нежно, как когда-то грезилось, или же попросту грубо, без лишних соплей. И это надоело, разонравилось. Да, этого он и добивался: если девчонка не любила, то хотя бы обожала. Тодди, честно говоря, было плевать, что в голове у этого немого куска мяса. Его огорчал сам факт того, что игрушка перестала радовать его. — Мне нужна женщина, а не бревно! — прикрикнул на нее злой Тодомацу и завалил наземь, ударяя то по лицу, которого обычно старался не трогать, то в живот. И она затрепыхалась, испуганно завякала, не в силах выговорить ни одного слова, и только закрыла лицо руками, заплакав. Мацуно не стал размениваться на прелюдии: спустил штаны с бельем и резко присунул девушке, та только громко всхлипнула и покорно расслабилась, вновь и вновь принимая свою судьбу, не дергаясь и не сопротивляясь. И это не то, чего хотел Тодди. Совсем не то! Поэтому он решил дать какой-никакой стимул Тотоко, желая заставить ее трепыхаться как в те «старые-добрые» времена, когда ее запястья приходилось сковывать наручниками из секс-шопа: приложил руки к тонкой шее и сжал пальцы. Тотоко действительно затрепыхалась, захрипела, выпучила глаза. — Вот! Во-о-от… Да, Тотоко, правильно… Он еще сильнее сжал пальцы и через несколько мгновений кончил в слабо дергающееся тело. — Вот видишь… Можешь же, когда хочешь… — прошептал парень и накрыл приоткрытый рот поцелуем, ожидая на него ответ. Только девушка, видимо, опять захотела поиграть в строптивицу, и проигнорировала этот мимолетный приступ благосклонной нежности. — Что за бунт на корабле, сука?! — прикрикнул Тодди и со всей дури влепил своему куску мяса оплеуху. Голова с растрепанными сальными волосами безвольно отклонилась в сторону, только пустые глаза сверкнули в темноте. Ни всхлипа, ни вскрика, ни вздоха. Только хруст шеи. Сначала Тодомацу почувствовал страх, но потом — облегчение, ведь давненько подумывал о том, как избавиться от этой уже бесполезной девчонки. В его планы не входило убийство подобным способом, он почему-то хотел похоронить ее заживо на свалке, чтобы бомжи, крысы и прочая мерзость поедали ее. Но не судьба… А жаль. Тодомацу выкинул когда-то вожделенное тело в городской канал, не чувствуя сожаления или желания раскаяться в содеянном. Только счастье: он наконец исцелился от этой мании, нездоровой любви и привязанности к дряни, которая, как оказывается, ни разу не заслужила и половины его чувств.