* * *
Мама царапает ногтями отцовскую руку. Ногти кажутся непропорционально длинными, острыми и оттого неприятными. От мысли об этих ногтях Джордж ёжится, представляя, как под них заходит мыло или крем, или грязь… Джордж фокусируется на деталях — так он поддерживает связь с реальностью. Он может часами рассматривать узор на обоях или таращиться на собственные ладони, или следить за траекторией намыленной губки, порхающей над скопившейся посудой... Мама прячет руки в цветастом фартуке, связь с треском рвётся, на него обрушиваются звуки, целый водоворот, все одновременно — чей-то тихий разговор, чьё-то шмыганье носом, шарканье губки по сковороде... Стрелка с колдографией и именем Фреда на волшебных часах тянется дрожащей лапкой к пометке «Дома». На плече он чувствует отвлекающую тяжесть чьей-то ладони. — Джордж... — голос достигает ушей, не достигая памяти — кто это и чего они от него хотят? Он оборачивается. Смотрит в упор и не видит — кто это, папа, Чарли, Рон?.. Чьи покрасневшие глаза печально смотрят на него, чьи ресницы — траурный окоём — смаргивают слезинки? Взгляд цепляется за мелочи — максимальное увеличение в колдокамере журналиста — но разрозненные обрывки видений и реальности друг другу не подходят, не склеиваются рваными краями. — Мы беспокоимся о тебе, — голос Джинни обладает волшебной способностью доставать его даже с того света. — Поговори с нами. Мы все тоже его потеряли. Джордж закрывает лицо — окружающее пространство сжимается до размеров игольного ушка. За отделяющими от мира ладонями граница между реальностью и видениями растворяется. Ку-ку! И его нет. Только они ждут его ответ. Его улыбку, его спокойное лицо — для его семьи они, должно быть, своего рода индульгенция, отпущение всех грехов. Вслух Джордж произносит лишь спокойное: — Я, наверное, уже пойду. Он отнимает руки от лица, но избегает взглядов. Он не питает иллюзий касательно того, кого они видят в его лице, он и сам ежедневно касается чужого лица кончиками пальцев в зеркалах. Под мотив мыслей, складывающихся в незамысловатую песенку, начинают танцевать красные занавески и стрелки волшебных часов. Стрелка Фреда замирает на отметке «Мёртв», но, конечно же, такой отметки нет, это лишь воображение, разыгравшееся не на шутку. Джордж поднимается из-за стола, подволакивая ноющую после ранения ногу. Никто не бросается его останавливать. К утру сонный морок Косой аллеи разбавляет лишь монотонный стук молотков, забивающих окна «Волшебных вредилок Уизли». А поперёк двери на скорую руку написано «Закрыто навсегда».* * *
Барселона похожа на Рим, похожа на Париж, похожа на Прагу. Эстефания похожа на Карлотту, похожа на Жюли, похожа на Петру. Занимаясь с ними сексом, Джордж смотрит в сторону. Или зажмуривается до рези в глазах. Полуденное солнце, падающее в постель через пыльные балконные стекла, окрашивает темень под веками в огненный рыжий. Над этими широко разведенными бёдрами, над ничего не значащими фразами снисходительно фыркает Фред. Джордж одеревенело двигается, остекленело смотрит. Оргазм не приносит облегчения, если случается вообще — в постелях сомнительной свежести Джордж барахтается со случайными любовницами, не задаваясь вопросом — зачем? Кто, он или Фред, в итоге более жив? Заколдованный круг из реальности, сменяющейся видениями, поглощает всё: страны, города, случайные лица, хороня в своей сердцевине последние крохи, связывающие Джорджа с жизнью вне затянувшегося кошмара.* * *
Время тянется. Не идёт, не летит — проплывает мимо. Особенно, когда Фреда долго нет. Неотделимые друг от друга тоска и облегчение заполняют дни, которые Джордж проживает, пытаясь скоротать время до следующего видения. Он путается в собственных чувствах. Ему хочется, чтобы Фред ушёл — и не уходил никогда. Перестал мучить его своим присутствием. Перестал мучить отсутствием. Иногда Фреда нет днями, и тогда Джордж разговаривает лишь с собой. Разговаривает на порядок спокойнее, практически не срываясь на обвиняющий тон. Он придумывает способ убийства Волдеморта на каждую волшебную вредилку, когда-либо созданную им и Фредом. Время растягивает события, трёт их ластиком, но остаются следы — на бумаге рисовали гневно, вдавливая карандаш практически до дыр. Когда Фред всё-таки появляется, Джордж внезапно ловит себя на мысли, что не думал о нём уже несколько часов, разглядывая пляшущие фонарики и большого рыжего кота, воюющего с еловой веткой в окне напротив.* * *
От ежедневных прогулок — новая привычка — города не приобретают отличий, но Джордж внезапно обнаруживает, что способен залюбоваться солнцем, бликующим в витрине магазина антиквариата. В Брайтоне оно практически белое и пахнет лимонным лондонским джином — Джорджу нравится, что оно совершенно не похоже на рыжую улыбку и тёплые ладони. Он ловит в стекле своё отражение и замирает, увидев лишь себя. Стыдливо отворачивается и бредёт по улице вниз, к морю, чуть не сбивая девушку в шляпе-федоре, на полях которой вполне можно было бы провести международный чемпионат по квиддичу. Когда выходит на залитую солнцем набережную, на его лоб падает первая капля дождя. — Эй, приятель! — машет Джорджу небритый мужчина. Он раскладывает спальник на набережной лавке — навесы над ними выкрашены светло-зелёной краской, как перила лестниц и фонари. Джордж салютует ему, намереваясь пройти мимо. Ветер бросает в лицо колючие капли. Брайтонская погода непредсказуема — то мягко льет с небес солнечные лучи, то кидает крупную гальку с пляжа прямо на асфальтированную набережную. Мужчина выжидающе смотрит и улыбается. Рядом с лавочкой стоит укрытый от дождя одноколёсный велосипед. Джордж невольно засматривается на необычный транспорт; ноги по привычке несут его к приключениям. — Здравствуйте, — здоровается он, не отрывая взгляда от велосипеда. — Здравствуйте, — вторит ему незнакомец. — Нравится? — Да. А как на нём ездить? — Немногим сложнее, чем на двухколёсном, — улыбается мужчина. — Я его выменял кое-где на продуктовую тележку. — Зачем поменялись? — удивляется Джордж. Он осторожно подбирает слова, он не хочется ненароком оскорбить, но очевидно, что его собеседник — бездомный, а для бездомного продуктовая тележка на вес золота, практически собственный автомобиль. — Захотелось. Джордж мучительно пытается припомнить, чего ему по-настоящему хотелось в последнее время. «Вернуть Фреда», — думается ему. «Забыть Фреда», — вторит запоздавшая мысль. Дождь барабанит по навесу. — Льет как из ведра, — качает головой бездомный. — Да, дождливо, — соглашается Джордж. — Это Эсме приходит меня навестить. — Ваша жена? — Да. Они зачарованно смотрят в небо, затянутое тучами. С грохотом, волны разбиваются о берег. Воздух вокруг тяжелый, наэлектризованный, грозовой, и несмотря на тучи — светло, всё вокруг видится с особенной ясностью. Когда Джордж переводит взгляд на бездомного, тот улыбается. Особенной, нежной улыбкой, пронизывающей скорее его взгляд, чем рот. — Знаешь, парень, — он внимательно смотрит на Джорджа, словно ждёт, чтобы он назвал своё имя, но Джордж молчит, — я жил в окружении её вещей и запахов, но впервые почувствовал, — он тянет носом воздух, — что она рядом, когда оказался на улице. Его слова тонут в шуме дождя. Асфальт становится блестящим. По набережной, прикрывая головы сумками и пакетами, бегут прохожие; туристов за милю можно определить по зонтикам — местные ими не пользуются, они вырываются из рук, следуя за ветром, словно большие расшалившиеся псы. — Хотите кофе? Бездомный достаёт видавший виды маленький термос, протягивает его Джорджу. Тот благодарно кивает. Он немного хмельной от утреннего джина, от пропитанных белым солнцем мостовых, от запаха дождя над морем. Только когда Фред касается руки Джорджа, лежащей поверх тёплого термоса, Джордж вспоминает, что совсем не думал о нём. — Тепло, — блаженно щурится Фред. Джордж гадает — руке, греющейся от напитка, или его душе?.. — Тепло, — вздыхает бездомный, отпивая глоток. «Тепло», — мысленно соглашается Джордж. Под этим проливным дождём, рядом с мужчиной, обменявшим продуктовую тележку на одноколесный велосипед, рядом с призраком погибшего брата — тепло.* * *
— Я думал, это всё твоя вина. Джордж сверлит глазами собственное отражение в мутноватом зеркале. — Я мечтал, чтобы ты исчез. Из зеркала на него смотрит брат: то же лицо, те же волосы, отросшие до плеч, но взгляд иной — такой был только у Фреда. — Не исчезай, пожалуйста. Фред протягивает к Джорджу руку, касаясь его отражения. Джордж медлит. Их руки соприкасаются в зеркальной глади. Фред смотрит на брата, а потом его взгляд превращается во взгляд Джорджа — печальный, понимающий и очень любящий. Образ рассеивается, впервые оставляя по себе что-то кроме горечи, поначалу неуловимое, нежное, сотканное из оттенков и полутонов. — Я люблю тебя. Джордж рассматривает собственное отражение, принадлежащее ему одному. На нём печать многих бессонных ночей, но никак не тот неподъемный груз, что он с сизифовым упорством тащил всё это время. Тащил на себе заколоченный гроб брата: за себя и за маму, за отца, за Джинни, когда мог бы воскликнуть «Riddikulus», превратить его в рыжий воздушный шар, или волшебные бобы, или горсть ирисок «Гиперъязычков»… Фреду бы понравилось… не слишком-то этично, но разве его остановила бы мораль? Нет, ничего не стало бы так, как в прошлом — азарт, и запах горелого, и смех, отбивающийся от стен — но Фреду правильнее заключаться в дружеских издёвках, в воспоминаниях, заставляющих сгибаться пополам от смеха, в руках, товарищески хлопающих по плечам друзей. В захлёстывающем единении с каждым, кто его знал. Не в траурном молчании, не в смущённо опущенных взглядах, что отсекают людей друг от друга, отсекают от настоящего. И даже если это не так — решать всё равно Джорджу. Возможно, впервые в жизни решать за двоих.* * *
— Джорджи!.. — ахает мать. Её лицо кажется чужим. Джордж пересекает кухню, оказывается в её слабых объятиях. Ему хочется, чтобы она отчитала его, сотрясая воздух черпаком и зычным голосом, выписала увесистую затрещину — за то, что пропадал, бежал, баюкая собственное горе. Но она улыбается, а руки крепко прижимают к груди. Джордж был уверен, что их горе меньше, не так всеобъемлюще, совершенно несопоставимо с его утратой. Уверен, что вместе с Фредом потерял часть себя. Скольких сыновей тогда потеряли они?.. — Артур!.. Джорджи!.. — матери хватает лишь на несколько восклицаний, она вглядывается в лицо сына, отыскивая в нём былые призраки. Но его лицо спокойно, и веснушки горят на нём тусклыми искорками костра. Мама берет лицо Джорджа в ладони, бережно поглаживая пальцами. В его лице отражается что-то новое, робкое. Прежняя боль утраты — резким скрипом металлической губки о полированные бока маминых кастрюль. Сумасшествие мрачных видений, вплетающихся в реальность. Но вместе с тем и счастье: дождём, морем, одноколёсным велосипедом, магазинчиком антиквариата, белёсым Брайтонским солнцем… Фредом, незримо следующим за ним повсюду — как правая нога следует за левой ногой. Джордж думал, Фред и его смерть — вот причина всех бед, всколыхнувших мироздание, разбивших на осколки его жизнь, но это был всего лишь он, всего лишь Джордж… всё это время… это был он… Джордж касается колдографии. Трогает губы Фреда, растянутые в улыбке, приглаживает кончиком пальца растрёпанные вихры. — Он здесь такой счастливый. Мама хранит память как умеет, держит её зажжённой свечой в крепких ладонях. Фред кажется ей мёртвым, но как это возможно, если он в каждой мелочи кухоньки Норы? Мама не верит, что когда-то снова будет счастлива, но она будет. Будет, как только осознает, смерть Фреда — не внешнее, не что-то, что случилось с ними; это то, что делает она сама, каждый день, храня колдографии в траурном обрамлении лент. Фред ощущается так явно, словно никогда не умирал. И хоть Джордж больше не просыпается от кошмаров, брат здесь. В сладости пищи, которую Джордж ест, в терпкости воздуха, которым дышит, в забавной косолапой утке с оперением бутылочного цвета, что он показывает смешной девчонке, с которой идёт на третье по счёту свидание. И в этой девчонке, в её улыбчивой застенчивости — тоже Фред. Ему не нужно напоминать о себе, приходя во сне, склоняться над ухом, подкрадываться со спины. Не Фред, а Джордж — точка отсчёта, тот, с кого всё началось. И этого достаточно, чтобы превратить металл в золото, воду в вино, имманентное в трансцендентное, скребущую тоску в мимолётное ощущение умиротворённого счастья. Это не значит, что всё будет по-прежнему. Фреда больше нет — Джордж ничего не забыл. Он помнит, но чаще — хорошее. Он не успокаивает себя, говоря, что так хотел бы Фред, а признаёт, что так легче ему самому. Естественно, никто не берётся его осуждать. Весь мир распахивается навстречу. Несколько кривоватый и искалеченный, но полный звенящим чувством хрустальной нежности, единства со всем существующим. Полный хрупкими мгновениями, что непременно ускользнули бы, не произойди непоправимого. Звучит ужасно, но... Джорджа не тревожат призраки и тени. Всё заключается в нём.