Искупление

Норман уже и не помнит, когда в последний раз кто-то просил его об одолжении, тем более — кто-то столь привлекательный, как Мэрион Крейн. Она напоминает ему солнце: словно это золотистый свет уложен крупными гладкими локонами, совсем как у актрис в фильмах. Волосы между ног у нее темнее, жесткие завитки щекочут подбородок Нормана, напоминая, что все происходит наяву. Что она — настоящая, мокрая от пота, выгибается на столе в его конторке, сжимая мягкими бедрами его голову. Она направляет Нормана, говорит, когда ей нравится то, что он делает языком, а когда — он слишком усердствует, слишком низко смещается или делает что-то неправильно — ведь он всегда делает что-то неправильно. Она говорит не умолкая: мол, он такой сладкий, и милый, что словами не описать, и что у него самые мягкие губы какие только господь даровал мужчине. Потом она кладет руку ему на затылок, приподнимает бедра и просит, чтобы он посасывал немного сильнее. Норман привыкает к запаху, ему даже нравится, он глубоко вдыхает и зарывается носом в ее плоть. Но по настоящему его заводит ее вкус, — заводит так, что напряжение в паху натягивает брюки и вскоре становится таким болезненным, что приходится расстегнуть ширинку. Она говорит, что все в порядке, что он может поласкать себя, если хочет. И добавляет, что хотела бы посмотреть, как он будет делать это, но Норман не прикасается к себе. Тогда она касается ногой его бедра, на головке выступает капелька жидкости, но даже тогда он себя не трогает. Иначе она увидит. — Ах ты, жалкий… Он просовывает язык в нее, потому что ему интересно, какая она на вкус там, внутри. Подбородок его уже блестит, а она — горячая, терпкая, сладкая и в то же время пряная. Мурлычет его имя, «Но-о-орман», растягивая «о» в сладком стоне, от которого у него еще сильнее встает. Теперь можно не сомневаться: ей нравится то, что он делает. Интересно, захочет ли она остаться? Когда все заканчивается, она закуривает сигарету и говорит, что он выглядит так, словно насытился. Норман облизывает губы и вытирает влагу с подбородка. Ему хочется облизать пальцы, но вместо этого он сцепляет руки за спиной. Он застегивает штаны, пряча выставленный член, но у него по прежнему стояк. Вот если бы она позволила засунуть член в нее, чтобы Норман и это попробовал тоже. Она целует его на прощание, просовывает язык ему в рот, а затем смеется: мол, теперь я знаю свой вкус. Она говорит, что должна принять душ, и ждать ее не нужно. Норман не хочет подглядывать, старается не обращать внимание на маленькое отверстие в стене, но совладать с собой не в силах. Потому что до сих пор чувствует на языке ее вкус. — Жалкий, ничтожный извращенец! Не хотел, чтобы я видела, да? — Мама, хватит. — Что, понравилось отлизывать этой шлюхе? Могу поспорить, дьявол засучил ножками, когда мой сын уткнулся лицом в эту вонючую пизду. Так легко продал свою душу. — Ты говоришь ужасные вещи, — шепчет Норман, прижавшись лицом к стене. Возбуждение причиняет боль, и он опускает руку, чтобы снова достать член. — Норман, не смей! Он отдергивает руку так быстро, что едва не опрокидывает вазу. Медлит в нерешительности, но потом припадает глазом к отверстию, чтобы увидеть Мэрион. Окидывает взглядом ее груди, ноги, темный треугольник, которым она терлась о его губы всего несколько минут назад. — Тебе следует хорошенько вымыть рот с мылом. Если б я могла двигаться, то сама бы это сделала. Он прижимается бедрами к стене, чтобы надавить на член. Мэрион останавливается у зеркала, поглаживая голый живот, разглядывает свое лицо. — Почему ты пытаешься разбить мое сердце? После всего что я для тебя сделала, после всех жертв, на которые мне пришлось пойти. Неужели ты не любишь меня, Норман? — Да, я… — Он ритмично вжимается в стену, трется о нее, упираясь лбом. — Ты же знаешь, что люблю. Мэрион наклоняется, чтобы поднять полотенце, и он обхватывает свой член. — П-прости. — Нет. Нет! Норман, остановись! Он торопливо дрочит, всухую, не обращая внимание на неприятные ощущения от каждого движения рукой. Ему больно, но — о боже… она прямо там… до сих пор у него во рту, и… господи! Норман не вскрикивает, только урчит, изливаясь на стену. Затем сползает на пол и скрючивается, весь съеживается от стыда. — Гадкий, жалкий извращенец! Готов трахнуть эту шлюху вместо того, чтобы слушаться мать! Она всего лишь грязная шлюха. Шлюха. Шлюха. Шлюха. Шлюха. Шлюха. Шлюха! Шлюха! Шлюха!!! Шлюха… — Прости!!! — глаза его наполняются слезами, он закрывает лицо руками и лихорадочно шепчет в ладони: — Прости меня, пожалуйста. Мне очень жаль, прости. Наступает тишина, которую нарушает только его тяжелое дыхание. — Что ж. Полагаю, послушный мальчик может иногда оступиться. Это можно понять. Но в следующий раз, мой дорогой, тебе следует быть осмотрительнее с этими блудницами. Ты можешь доверять только одной женщине. Потому что только я тебя люблю. — Я тоже люблю тебя, мама. Он слышит тихий скрип и звук льющейся воды: Мэрион включила душ. — Норман? — Да, мама. — Принеси-ка нож.