Полюбовничек

Как прошли все беды да несчастья, Марью Моровну на тот свет проводили, скатертью дорожку выстлали, чтоб не возвернулась, утвердилась я хозяйкой в Кощеевом тереме, не на месяц, не на год — на жизнь долгую, да счастливую. Стала я каждую светлицу, каждый подвал, да клетушку в доме своем осматривать да оглядывать. Видано ли дело, чтобы хозяйка не знала, где у неё что положено, в каком сундучке что припасено, в которую шкатулочку что запрятано? Долго ли, коротко ли дошла я в делах да заботах до чулана малого, что под лесенкой подле кухни схоронился. Отомкнула я дверь ключом со связки тяжёлой, мне Прасковья Лукинишной выдаденой, да зашла. Пауков там, как головастиков в кадушке, тенётами все углы занавесили, видно давнёхонько не входил туда никто. Сложены там были сундуки дубовые, корзины разные, мешки холщовые, рогожи драные. Кликнула я Матрёну, чтоб пыль да сор вымела, и уселась разбирать добро. В кладовочке этой собраны были пожитки покойных жён Кощеевых, всё, что привезли они в свадебных возках, да попользоваться не успели, Марьей Моровной лютой смерти преданные. Я даже всплакнула над сундучками этими сидючи. Так жаль девиц безвинных мне стало, покатились слезы из глаз ясных по щекам румяным, косой утиралась — всю ленту шёлковую вымочила. Однако надо и дело знать. Сижу, разбираю: что на помойку снести, что сенным девкам отдать, а что и в хозяйстве сгодится. Жар-крыс Егорушка всё помочь мне старался: по закуткам сновал, во все уголки заглядывал, где какую тряпицу рассмотреть — столбушком застынет и ну передними лапками мордочку умывать, усы распушит — такой от него свет по кладовочке разливается, ярче полдюжины свечей восковых. Дело к обеду близилось, добралась я до сундука железом окованного, с замком пудовым, насилу открыла. В сундуке том сарафаны заморские, рубахи ярким шёлком шитые, а на дне ларец неприметный, в холстину завернутый. Вынула я ларец из тряпицы, рассмотрела. Чудная резьба по крышке вьётся, листья да цветы невиданные, а и ключика-то и нет. Весь сундук я кверху дном перевернула, все сарафаны да рубахи перетрясла — нет ключа. А тут и Прасковья Лукинишна обедать позвала. Завернула я ларец тот обратно в холстину да и прибрала в свою опочивальню, под кровать задвинула, вдругорядь разберусь как тот ларец отворяется. Откушали мы с Кощеем ухи стерляжьей, да зайца в сметане тушёного, пирогов со всякой начинкою (уж Прасковья Лукинишна опять расстаралась), поговорили о делах пустяшных, да и расстались до вечера. А как солнышко за лес закатилось, облака багрянцем изукрасило, села я в опочивальне своей косу расчёсывать да мужа любимого дожидаться. Пришёл Кощей, улыбается виновато. — Не жди меня, Василисушка, ложись почивать. А я в колдовском покое буду. Задумал я зелье новое сварить, да всю ночь за ним следить надобно, как раз до первых петухов готово будет. — Иди, — говорю, да шуткой брови свои червлёные хмурю, — ужо я за тобою должок-то запишу. Да процент немалый выставлю! Смеется Кощей. — Пиши-пиши, процентщица, верну всё до полушки. Ещё и от себя добавлю. В ланиты меня целует, к шее устами припал — дышит жарко, рукою гладит, к персям подбирается. Ну, думаю, обождёт зелье-то новое. Ан, нет, ушёл. Делать нечего, я косу доплела, на кровать уселась, яблочко румяное грызу. Спать-то не хочется. Книжку нешто почитать... Скинула я покров с клетки золотой, где жар-крыс сидел, да за книжкой потянулась про странствия по землям заморским. А книжка возьми да и упади! Спрыгнула я с кровати да под кружевной подзор-от и глянула, а там, окромя книжки, давешний ларец стоит. Вытащила я его, осмотрела ещё раз со всех боков, и так и эдак к замочку хитрому примеривалась. Задумалась — как бы открыть сей замок, где ключ сыскать? Думала-думала, два яблока сгрызла, да на третьем придумала. Взяла ножичек малый, что перья очинять приготовлен был, да не для пера гусиного он мне спонадобился. Подцепила я замочек тем ножичком, покрутила-повертела, защёлкало там внутри, заскрежетало. Ну, думаю — сломала, дурёха криворукая, а он возьми да и откройся. Заглянула я внутрь — что за диво! Лежит на парчовой подушке... огурец — не огурец, а только что-то навроде. Чёрное, длинное и с ремешками тонкими, навроде сбруи. Я его в руки-то взяла, и так и эдак погляжу — не пойму, что за диковинка. Гладкий да упругий, из кожи искусно выделан, в прожилках бугристых, а сверху вроде шляпки грибной, да только шляпка та для ствола такого маловата. Тут жар-крыс в клетке проснулся, усы топорщит, носом любопытным во все щёлки заглядывает, а потом сел и давай умываться. Светом-то горницу и озарило. Вот тут и разглядела я, что за диковина мне в руки попала. Испугалась я, бросила эту невидаль обратно в ларец. Щёки румянцем горят — и стыдно, и страшно, и любопытство разбирает. Пошто девице такая игрушка? Али думала, что окромя руки, у Кощея ещё чего покалечено? Встала я с кровати, босыми пятками по полу студёному прошлась. Да, нет, не может быть. Про полон, да про то, что Марья Моровна Кощею руку сломала, никто из чужих и не ведает. Так и не надумала ничего. Набросила на плечи шаль узорчатую вздела сапожки на ножки белые да и пошла с тем ларцом в покой колдовской. Покажу мужу диковину, ему ума не занимать, а и посмеётся — не обидно. Спускаюсь я по лестнице тёмной, ночь безлунная — да я уж все уголки в тереме выучила. Пока шла, решила потешиться, да супруга своего повеселить. Открыла я дверь тихонечко, вошла. У двери встала. Муж мой над котлом склонился, из склянки тёмной что-то в зелье капает. — Ты пошто не спишь, Василисушка? — спрашивает, а сам мыша сушёного из связки тянет, да в котел бросает. Взбурлило тут в котле, паром заволокло, что туман поутру над рекой. А Кощей принюхался, ещё щепоть порошка из склянки насыпал, пуще прежнего бурление да кипение пошло. Доволен стоит Кощей, руки потирает: — Ты обожди немного, я сейчас освобожусь на время малое. Забрался на приступочку и с самой верхней полки какой-то горшок тащит. А я тем временем ларец-то раскрыла, да игрушку за ремешки повытянула. Стою вся такая раскрасавица — коса ниже колен, рубашка вышитая, шаль узорная руки да плечи прикрывает, а на пальце этаким огурцом, что Прасковья Лукинишна в огороде на семена оставляет, на тонких ремешках кожаный уд качается. Повернулся ко мне Кощей, да так с лица и спал. Глаза забегали, щеки румянцем взялись, тряпицу в руках теребит, на клочки рвёт. — Что это ты, Василисушка, удумала? — Да вот, — говорю, — пока ты долги растишь, да над зельем пыхтишь, нашла я себе полюбовничка. Что скажешь, муженёк? Не болтлив, не сварлив, да и место малое занимает, скуку бабью разгоняет. Стоит Кощей, взгляд с меня на «полюбовничка» переводит, рот раскрывает, а слова вымолвить не может. Покачиваю я ручкой белой, ремешки в такт качаются, уд кожаный, словно качели в летний день, из стороны в сторону мотается. Не уследила я, слетел ремешок да кувырком в горшок. В котел мужнин, зельем полный. Охнула, ажно присела, рот ладошкой прикрыла, а Кощей как захохочет. По бёдрам себя ладонями бьёт, слёзы рукавом вытирает. — Не судьба знать, Василисушка, мне сегодня зелье варить, — погасил огонь магический под котлом. Пузырьки да склянки по местам расставил. Игрушку черпаком из зелья выловил, да под смех на гвоздок малый сушить повесил. Обнял меня Кощей за плечи и шепчет в ушко: — Пойдем, Василиса, с долгами рассчитываться да проценты выплачивать. И ведь выплатил все долги, ненаглядный мой. К будущей осени ждем прибыли. А ларец Кощей Финисту подарил, ужо он, охальник, найдёт, куда такой подарочек пристроить.