«Ты выбрал»

      — Я и не сомневался, что ты выберешь смерть. Но согласись: это было бы слишком просто. Твоя судьба была слишком легкой, чтоб ты чему-нибудь научился.       Короткий смешок в ответ.       — Спасибо, что не превратили в пустого, Урахара-сан.       Вежливая формула, слабый голос и невыносимо издевательский тон.       — Меня всегда интересовало: садизм — это хобби или профессиональная деформация?..       Шорох одежды встающего человека. Хотя какой же он человек? То ли шинигами, то ли не пойми что. В гигае. В гигае же?       Ичимару не видит ничего, у него на лице намотаны какие-то тряпки — он сам не знает, какие, а все попытки выяснить, что это и зачем, Урахара обходит с завидной легкостью. Ну еще бы — лучший интеллект Готея!.. В изгнании. Как символично, а? Но и на слух прекрасно… слышно: вставший взбешен.       О, он, конечно, сдерживается. Он, знаете ли... Люди когда-то про таких говорили — гуманист. Гуманиста взбесить очень легко.       Мазохист. Экспериментатор.       Видали благородных экспериментаторов? Конечно, оксюморон.       Потому Ичимару и бесит его. Чтобы не дождаться настоящих экспериментов. Или уж дождаться их поскорее…       Он не только не видит ничего. Он ничего и не чувствует. Вернее, обычно не чувствует. Рейацу вспыхивает порой, точно не совсем погасший уголек, — и хотел бы он знать, каким ветром её раздувает! Но увы. Урахара не колется.       Или Ичимару не умеет колоть.       Судя по звуку, Киске отошел в сторонку, к окну, — Гин уже знает, что в той стороне окно, — и там успокоился.       …Но гигай у него и вправду здоровский. Судя по некоторым… догадкам.       А вот что у меня, я до сих пор не понял. Представить такое невозможно — но если рассуждать последовательно, какое нафиг духовное тело?       Шинигами умирают окончательно. Исчезают с игральной доски миров.       Только я не пойми что сделал. Или не пойми что сделали со мной. Урахара... утащил (и когда успел? я же действительно помер. Там. Это ни с чем не спутаешь, бросьте!), завернул вот в какой-то кокон, держит у себя. Ведет душеспасительные беседы.       Дико подумать, что возится — и уж точно в голову не придет, что из благих намерений. Нет-нет. Господин гуманист великий торговец, очень любит господин гуманист торговать. Выгоду добывать. Только что-то не вижу я тут выгоды никакой. Или совсем уж плох?       Ну не Айзена же он мною собирается шантажировать?       И уж не Совет Сорока шести. И уж не нового главу Готэя.       Так что хочешь не хочешь, а вывод один: хренов экспериментатор намеревается устроить свои хреновы эксперименты.       Но спасибо, что новости приносит. А то совсем было бы… неудобно перед самим собой.       Ичимару в бессчетный раз пытается пошевелиться. Как ему в таком странном состоянии удается разговаривать — он не понимает. Но мало ли…       Слышит рядом с собой шаги: господин гуманист возвращается. Или уходит?       — Устал я, Урахара-сан, — произносит Ичимару неприятным голосом. В нем слышно досаду, угрозу, неудовольствие, обещание больших хлопот. — Долго ли мне еще так лежать?       Пока рейацу не напомнит о себе внезапным водопадом ощущений, Ичимару слеп. Может быть, он не чувствует тела попросту потому, что у него тела нет? А то, что кажется тряпками…       Никакой надежды нет и быть не может. Но он не способен смиряться.       Шаги останавливаются.       — Я не садист, — спокойно произносит Урахара. — Мне не доставляет удовольствия мучить. Понимаешь? Никого. Исключений нет.       Короткая пауза. То ли самый гуманный в мире торговец реакции ждет, то ли с мыслями собирается.       — Просто некоторые вещи достижимы только через преодоление.       Это звучит настолько нелепо, дико, неуместно, что Гин невольно хихикает. Ему кажется, он чувствует, как разбегаются волны движений мышц — но ощущение слишком коротко... слишком призрачно.       —…В твоей жизни не было ничего, к чему бы ты приложил хоть сколько-нибудь усилий. Ты все получал просто так, оттого, что есть сила — и обстоятельства сложились.       Урахару не отвлек его смешок. Похоже, что для Киске все то, что он сейчас говорит, важно.       Ичимару не знает, стоит ли ему поражаться. Это что, думает он, лучший интеллект Готэя — сумасшедший? Что за бред он несет?       Или это суперхитрый розыгрыш такой? Суперидиотский.       — Киске, брось; ну какое мне дело, что ты обо мне напридумал?       Шорох одежды.       — Может быть, такое, что от этого зависит, что с тобой будет дальше?       Гину не хочется понимать, что за спектакль тут затеян; не хочется ничего — ему никакого дела до всего этого нет.       — Я буду вести себя хорошо, и тогда меня не накажут? — в голосе прорезаются саркастичные нотки.       Урахара молчит.       А может, это я сам идиот? Может, это вовсе не Киске? Вот с чего я настолько уверен…       — Могу ли я просить осведомить меня насчет моей дальнейшей судьбы поподробней? — в голосе снова слышится сладкий яд, шутовская издевка, он больше не кажется ни искренним, ни настоящим. И вдруг спокойно: — Обо всех известных условиях.       Человек, или шинигами, или, быть может, какой-нибудь взбесившийся беглый рейгай, которого он принимает за Киске, наклоняется ближе, так, что Ичимару вдруг чувствует его — возможное давление его силы, плотность его духовного тела, — пусть мимолетно, но зато почти все то, что может почувствовать один шинигами рядом с другим шинигами. Какое облегчение! Будто зрение вернулось. Но Гин не успевает воспользоваться проснувшимся восприятием. По его губам проходит палец. Этак легко, неторопливо, задумчиво. Ичимару затаивает дыхание.       Это, выходит, что? Ничего у меня на лице нет? А может, губы и не были замотаны?       …Я же почувствовал, почувствовал сейчас прикосновение!..       Он пытается отодвинуть лицо, откинуть назад голову, — что угодно. Ему кажется, он чувствует свои мышцы, ну, по крайней мере, шею… нет. Не успевает он это ощущение поймать.       Зато теряет снова то, что только что ощущал. И слышит — снова только слышит — как шуршит одежда, как удаляются шаги.       Теперь можно сколько угодно вспоминать, ломая голову над каждым моментом. Ичимару напрягается всем телом — пытается напрячься; сделать всем собой то, что он делает, когда разговаривает… улыбается, дышит, что еще? Раз ему удается говорить — значит, все остальное возможно. Он сможет.       Новый визит Урахары Ичимару встречает в несколько непривычном состоянии.       Что он от своих усилий то ли свалился откуда-то, то ли уполз куда-то, Гин понимает, потому что его принимаются перекладывать. И Урахара, о котором Ичимару теперь думает, что тот не Урахара, при этом зовет: «Тэссай!», — так что теперь можно снова и снова думать, кто тут кого изображает… или плюнуть: не все ли ему равно, безумен Урахара или нет, Урахара ли это и для кого разыгрывается спектакль.       Он пытается ловить свои мимолетные озарения: ага, а перемещение-то я ощущаю, чувствую, где верх-низ… И когда меня трясут! Или это меня не трясут? Шиматта! Кажется, меня привязали.       Он проводит много времени, настраиваясь пройти во внутренний мир. Возможно, в таком состоянии этот поход совершать не стоит. Не проверишь — не поймешь.       Вместо привычного перехода ему приходится не раз и не два зависать посреди тумана, полувидимого, полуощутимого, тошнотворного, точно прокручивающего его сознание в воронке. Это высасывает силы, и в очередной раз он прямо оттуда вываливается в темноту, пустоту и своеобразный уют обморока. …Как обеспечивать себе комфортное состояние в обмороке, его давным-давно учил Айзен-тайчо. Ну, как и многим другим полезным вещам.        ...И чего я не поверил, что Айзен-тайчо меня убил?.. Вот болтаюсь теперь где-то вне всех миров, духовные слюни пускаю.       …Ичимару отвлекает себя разговорами от небытия. Оставляет монолог путеводной нитью над пропастью. Пока он может вот так болтать, его рассыпающееся сознание способно перемещаться… главное, чтобы было куда. И зачем.       Его задача — это «зачем» устроить. Больше ни для кого твое существование не является актуальной задачей. Давай, давай… перейдем на ту сторону. Черт знает чего и черт знает над чем — просто давай перейдем.       Ичимару испытывает что-то вроде благодарности Урахаре: он не мучается. Все могло быть хуже, тягостнее в тысячи раз. А он просто болтается где-то между бытием и небытием… и, надо сказать, ему тут уже очень надоело.       Гин щедро тратит время на отдых и снова принимается ощупывать себя — того себя, который источник всего: его внутреннего мира, его погибшего занпакто, его тела… его самого. Несуществующий источник. Источник, без которого невозможно всё.       Он кружит над собой, он снова и снова ищет себя в туманах внутреннего мира, рассыпается, утрачивая сознание, и снова выныривает. И, обессиленный, падает в сон — впервые за время, прошедшее после того, как Айзен-тайчо убил его.       Его разматывают в четыре руки — ему кажется, что разматывают, он по-прежнему ощущает то, во что упрятан, как кокон, — и это иной раз больно, иной раз тошнотворно, а иной раз просто жутко.       Они почему-то спешат.       — Смотрите… — подает рядом с ним голос кто-то большой. Должно быть, Тэссай. Гин чувствует ответное досадливое движение того, в ком он сомневается, что это Урахара. Жест он не видит, но, судя по тому, что заговоривший умолк внезапно и дальше упорно молчит, Киске приказал ему заткнуться.       Гин чувствует чужие руки на своей голой коже, но по-прежнему ничего не видит. Он облизывает губы — и чувствует свой язык; он собирается приняться язвить, у него сейчас так много тем для комментариев — но на него наваливается слабость, и удивленный выдох — это все, что срывается с его губ прежде, чем он ныряет в темное, ласковое, спокойное пространство, подготовленное им когда-то для обмороков.       Ему покойно и хорошо.       Его будит солнечный свет. Он щурится и отворачивается недовольно — и только потом сознает, что видит. Нечетко, размыто; ничего, кроме света или, вернее, направления на свет. Но он не успевает огорчиться этой почти слепоте. Он понимает, что ему удалось отвернуться!       Добиться новых достижений он не успевает. Приходит Урахара, наклоняется над ним, делает что-то — и Ичимару погружается в не очень добровольный сон.       Он просыпается — или приходит в себя — ночью. Над ним раскинут призрачно светящийся полог. Неподалеку разговаривают. Он не сразу начинает различать слова, и часть разговора проходит мимо его сознания.       Ичимару лежит, забыв обрадоваться, что совершенно обычным образом ощущает себя, и слушает.       Голос того, кого он не может считать Урахарой, объясняет — неторопливо, спокойно и грустно, — что известны несколько методов возвращения рассыпавшегося на части сознания и собирания его. У этих методов есть свои недостатки, и, само собой, самый выгодный, эффективный, простой использует тесный контакт с тем, кого собираешь по частям. Контакт психический, физический, духовный — чем разнообразнее, чем теснее, тем лучше. Гин думает, почему-то именно сейчас, что Шинсо, конечно же, жива — ведь сам-то он жив! — и пропускает что-то из сказанного. Собеседник (или собеседники) Урахары удивляются чему-то, — это слышно по тихому невнятному хмыканью. Ичимару пытается определить, сколько их там. Судя по звуку голоса, кто-то поворачивается в сторону Гина:       — Я так понимаю, у вас здесь сейчас…       Ичимару голос не узнает. Сознание уплывает снова.       Этой ночью ему удается войти в свой внутренний мир.       …Он спит весело, радостно, он, кажется, во сне смеется — после встречи с Шинсо, после долгого, мучительного побоища во внутреннем мире он чувствует себя под завязку наполненным восторгом. Шинсо есть, они нашли и не поубивали друг друга, они снова способны взаимодействовать, и Шинсо ждет его возвращения — что еще нужно? Нужно восстановить себя, — слышит Гин в ответном холодном свисте и восторженно закапывается в простыни… и просыпается от того, что пытается ворочаться совсем не в простынях.       Лежит и пялится в полог над собой. По нему пляшут разводы. Будто колеблются огоньки светильников. Будто пожары идут по степи. Будто буран крутит его в своих объятиях. Снежный ветер, безжалостный, как Шинсо.       Теперь он спит почти все время. Едва сознает сквозь сон, что иногда его не то перекладывают, не то заворачивают заново. Снов он не видит, весь сон — это поход к истоку. Он пробирается к началу себя. Вокруг него бушует бытие, сплетается с небытием, и нет слов, чтобы это хоть как-то назвать. А тело все спит — это лучшее, что оно сейчас может сделать.       Он слышит над собой разговор о времени и с трудом открывает глаза. Кто-то жалуется, что процесс идет слишком медленно, что кому-то не к кому или не к чему возвращаться. Что необходимо вмешательство, пока не случилось необратимых изменений. Кто-то фыркает, и он слышит имя Мацумото.       Его перетряхивает так, что, кажется, не только сердце выскочило из груди, — весь он будто вывернулся наизнанку. Он не успевает удивиться своим ощущениям; он даже досады не успевает испытать — понимает только, что его состояние скачком ухудшается, и уходит в самый дальний и темный угол существования, из которого может и не вернуться.       Он не слышит суеты и не ощущает, как с ним возятся — очень поспешно, так, как будто спасают от смерти. Он не слышит, как они шепотом переругиваются между собой. Как обмениваются фразами: «А вот Айзен бы его живо на ноги поставил», — «Если бы вообще стал», — «Вам он должен больше, чем Айзену», — «Никогда не говори… Хотя вообще-то ты прав: я с удовольствием подумаю о его долгах».       Не видит, как двое, замерев над странного вида свертком — он не зря считал это коконом, — долго смотрят друг другу в глаза. Как один выдыхает:       — Ну… хорошо. Промежуточный вариант. Я сам. Попробую. Вдруг что-то выйдет.       Не видит, как второй не уходит, хотя ему красноречиво махнули рукой, и не слышит срывающегося с шепота на крик спора. Ему все равно. Он растворяется.       И, конечно, не чувствует, как его освобождают от кокона, а потом неловко, растерянно гладят в четыре руки и ругаются тихо, будто над трупом: то ли снова о том, что «я все сделаю один», то ли о том, что вообще им делать.       Он приходит в себя, хрипит — что-то странное с горлом, — и выдыхает наконец членораздельно:       — Секс с трупом? Вот это да! Урахара-сан… или не Урахара-сан, а?..       Ну, по крайней мере, не только Урахара — понимает он в следующую секунду. Восприятие отчетливо, остро, никаких нарушений зрения, все он видит и слышит прекрасно — а также ощущает и прочее, — вот только сил нету никаких, и это ну совсем неудобно. Не то чтобы он желал ответить тем же, — но чем-нибудь отплатить был бы очень и очень не против.       Он шипит, не в силах даже толком их обругать — несчастные идиоты, что они тут себе напридумывали?! Он не против над ними посмеяться, но ему почему-то совсем не смешно. Тело реагирует болезненно, удовольствия Гин не испытывает, но это совершенные пустяки. Выкрутиться из объятий не получается. Его хватают, держат, на него наваливаются так, что, кажется, сейчас раздавят — он даже не может толком вздохнуть. Он корчится, пытаясь увернуться, кусается, но становится только хуже — эти двое утраивают усилия. Его ломает в судорогах, во рту у него чужая кровь — он прокусил кому-то из них руку, — он ругается самыми отвратительными ругательствами заплетающимся, непослушным языком, дергается от отвращения, ощущая, что перемазался не только в крови. Ему стоит большого труда не отключиться.       Его спасители дышат, как загнанные, постанывают, пытаясь то ли прийти в себя, то ли выплеснуть неловкость, и тихо ругают его на все лады. Гин фыркает сквозь полуобморочный сон: какие беспомощные! Ну, если что, он их научит. И скалится: ну ничего себе методы! Ну ничего себе возможность поразвлечься… для него. Потом.       Отплатить, так сказать, полновесной монетой — за все, за что только вздумается. И, засыпая, веселится.       Кто знает, не передумает ли он потом. И что он вообще потом со всем этим сделает… Но здорово, что это «потом» будет.       Горький вкус у жизни, не правда ли? Но он опять почему-то выбрал его.       И уже совсем во сне Гин слышит то ли свои мысли, то ли Шинсо: ну, так и быть, эту полуторную жизнь я потрачу на разбирательства с некоторыми раздражающими меня долгами. Простите уж, Кьёка, Айзен-тайчо! Но мы не договорили.