Крупицами

      Маринка аккуратно сворачивает сиреневую гривневую купюру в трубочку и резко, нервно вдыхает крупицы кокаина.       Что поделаешь, нет у неё долларовой банкноты, как в том старом фильме про гангстеров. Приходится довольствоваться малым. Даже порошок не первого сорта, поэтому Маринка позволяет себе втянуть одну лишь тоненькую дорожку.       Зато белая, облегающая по фигуре блузка почти, как у Умы Турман. Под шёлковой тканью нет лифчика и нет уродливого шрама на груди. Магия возвращает красоту, но душу лечат доктор Кокаин с медсестрой Мартини. И Маринке жутко не нравится, когда милые её сердцу вещи называют «пафосным псевдогламуром». Не раз применялся сглаз на тех, кто применял к ней ярлыки «куклы» и «шлюхи средней стоимости».       По телу разливается тепло, и Маринка расслабленно вытягивает ноги на кровати. Игриво, одними пальцами, где на ногтях приклеены переливающиеся камешки, отбрасывает надоевший журнал. Предусмотрительно прячет шкатулку с остатками порошка к себе в тумбочку.       В ванной всё шумит вода, а на сервировочном столике давно опустела зеленоватая бутылка и остыло фондю для клубники. Когда дверь-купе наконец сдвигается, с паром и сладким запахом геля появляется Катерина. Последнее место в списке ненавидимых Маринкой робленных, глаза оленёнка, веснушчатые щёчки, плечи, ладони… И один-единственный махровый халат, всё норовящий сползти с плеч.       Катерина залезает с ногами к Маринке на кровать, смотрит на неё чуть неодобрительно, как будто догадывается обо всём. На шёлк с рыжих волос стекают капли.       — Ну, чего тебе? — Маринка тянет нехотя.       Она расслаблена, но ничуть не утомлена. В груди вяжется тёплый клубок, заставляющий мотнуть головой в такт лёгкому вращению комнаты.       Маринке не нужно пристально изучать лицо своей рыжей зажигалочки: оно ей знакомо давно; достаточно секунды, усмешки — и Маринка очень влажными губами целует Катерину. Та отвечает, по наитию. Сейчас наверняка сморщится, когда Маринка впустит ей в рот язык, но не пойти бы всем претензиям к херам?       Навстречу вопросу о том, зачем они месяц живут бок о бок в отеле наугад выбранного городка. Маринка не хотела понимать. Её вполне устраивала ласка рук на плечах в моменты самых жёстких истерик, выпирающие косточки колен, на которых хорошо спалось под тихий напев старой народной песни. От последнего у Маринки наверняка бы свело зубы, но мягким-до-покалывания-в-голове голосом Катерины любая чушь звучит терпимее.       Маринка нюхает химический гибискус, флёром оставшийся на рыжей макушке. Последний месяц всё чаще приходится соглашаться с доводом, что о грустном и тревожащем лучше не думать — нервы крепче. Катерина добавляет обычно что-то про «быть добрее», но это вызывает одно отвращение.       Что вообще забыл среди робленных Оксаны Тарасовны этот ластящийся зверёк, который, впрочем, умеет в нужный момент показать коготки? Вопрос не оставляет много лет, а Маринка не любит загадки. Зато по нраву ей в данный момент разорвать очередной поцелуй, цокнуть языком и потянуть за пояс халата, вцепившись в махринки. Собственнически сразу ухватить Катеринину грудь и переминать, защипывая. Немного садистски, но у Маринки, как у ребёнка — ради прихоти почему бы разок не куснуть котёнка за ушко, дождавшись жалобного-до-приятности писка, и отпустить, удовлетворившись.       Всё. Никакой больше боли для Катерины. Не заслужила ведь. Маринка пока держит контроль над своим расколотым-засыпанным разумом.       — Сегодня сама, — шепчет в отказе направлять Катеринину ладонь.       И выгибается навстречу первому поглаживанию. Умная девочка, быстро учится. Немного трезво и зажато, однако ни за что Маринка не отпотчует её своей дрянью. Огонёк лишь немного надо разжечь. Берёт вторую ладонь Катерины в свою и, едва касаясь зубами, полуцелует-полукусает каждый палец с каждым новым движением по внутренней стороне бедра. Ласкающая рука скоро становится мокрой и липкой, как и бордовое кружево трусиков.       Два Катерининых пальца проникают вглубь, и Марина зубами стирает крошки лака с мизинца другой её ладони. Притягивает к себе Катерину и жадно впивается в губы с благодарностью, пришептывая: «Не спи, продолжай».       Она покорно ускоряется, а Маринка готова зацеловать ей все веснушки, яркие на щеках и плечах и бледноватые на шее.       «Ну-зачем-ты-меня-спасаешь…»       Постель такая нежная и свежая, что добавляет дурмана. Маринка испытывала и замшевое сидение кадиллака, и зеркально-чёрную крышку унитаза в паршивом клубе. А всё, что надо — обыкновенное тепло, долгожданное какое-то, словно в мороз ладонью прикрывает огненный язычок зажигалки.       — Тебе не больно? — Катерина нежданно замедляет движение и приподнимает голову с Маринкиного плеча. Смотрит в глаза.       — Не спрашивай, — ответ рвано срывается с поцелуем в шею.       Маринка прекрасно знает, что в ближайшее время её не одолеют ни злоба от новых проигрышей, ни съедающая зависть, ни алчущая-уже-по-привычке неудовлетворённость. Останутся какие-то крупицы, которые можно вытравить порошком и позабыть в веснушчатых руках Катерины.