Театр

Ему без него — серо и тускло. Перегореть — это то, чего он всегда так сильно боялся. Но теперь, кажется, только это и осталось. Внутренний голос говорит, что на Егоре свет клином не сошелся. Сам Мигель шлет этот голос нахер, потому что — да, не сошелся, но разве же от этого легче? Хрена с два. Не легче ни разу, потому что раньше была мысль: «Тогда какого черта так зацепило?», а теперь: «Тогда какого черта не отпускает?». А его действительно не отпускает. В нем от Егора — слишком много. В нем от Егора — большая часть жизни и отношения к чему-то, потому что он учился у него и шел по пути, который завещали лучшие математики — идти от противного. Вот Мигель и шел. Только от Егора. Танцевал и горел ему наперекор, брал людей в команду назло и по фану, только бы позлить, только бы вывести на эмоции. Только бы содрать нахер ту маску, за которой Егор прятал себя и свои эмоции, которые Мигелю нужны были как воздух. Он задыхался без эмоций тогда, а теперь еще хуже — он задыхается просто. Без эмоций, без Егора, без действительно стоящего соперника, с которым хочется бороться. От Тани ему хочется плеваться, а еще — отмыться, чтобы на коже больше не ощущался этот лоснящийся блеск дешевых прокуренных будуаров уставших от жизни шальных императриц. И потому теперь — скучно, серо и тускло. И гореть уже как-то не особо хочется, и эпатаж из себя выдавливать — то еще удовольствие. А потому — сами собой — из него лезут слова Егора. Нужно сделать шоу про танцы, а не про шоу. Нужно вывести в победителя не популярного человека, а профессионального танцовщика. Мигелю от самого себя смешно и противно одновременно: позволить себе говорить словами Егора просто нельзя, а оно получается даже без его воли. Боже, какая глупость. Еще веселее ему становится, когда он пытается адекватно высказать то, чего ждет от сезона, а получается пафос и — ужас какой — понты. «Я театр, я перформанс». В голове внутренний голос осаживает его почему-то тоном Егора, и от этого сразу — и мурашки по коже, и желание заткнуть собственный мозг. Второе, конечно, доминирует. Часы, когда должен выходить эфир, Мигель проводит в зале. Он придумывает комбинации на номера, думает, что сделать со своими танцовщиками, и решает, как извернуться в той ситуации, в которую их поставил Светлаков. Телефон лежит где-то у зеркала, в нем как раз закончилась одна из возможных песен на номер. И в эту самую паузу раздается звонок, который напоминает Мигелю о его слабости — мелодии, которая установлена на одного конкретного человека, вызова от которого Мигель уже давно не ждет. Мелодии, которая установлена на Егора. Ух ты. — И чему я обязан удовольствием тебя слышать? — саркастичным тоном спрашивает Мигель, усаживаясь на пол и затылком упираясь в холодное зеркало. Просто так разговор для него не пройдет, он обязательно зацепит в нем что-то важное, что-то сдвинет с места, и весь мир опять придется собирать заново. Так происходит каждый раз после разговоров с Егором. Дурацкая традиция, от которой очень тяжело отказаться. — А это все еще удовольствие? — не отстает Егор. Позади него в трубке что-то шумит, слышны звуки улицы, и Мигель догадывается — балкон. Он что, посвятил субботний вечер просмотру «Танцев» в тихом семейном кругу? — А-то ты не знаешь, — Мигель сдается. С Егором бесполезно играть — в данном, мигелевом, случае ему хочется только проиграть. — Ты чего звонишь? Да еще и, судя по всему, из дома. Не боишься? — Решил с тобой про театр поговорить, — он намеренно игнорирует последний вопрос, и Мигель это, конечно, понимает. Понимает и ухмыляется. — Посмотрел эфир, значит. — Посмотрел. Посмеялся. — С чего? — Вспомнил, как ты не хотел со мной соглашаться, когда мы говорили про соотношение танцев и шоу. Для меня — звучит смешно. — Я правда хочу сделать что-то по-другому теперь, — убеждает Егора Мигель, но звучит — звучит как чертовы оправдания. — Это не попытка что-то исправить, но если сработает и так — то я только рад буду. — Правда хочешь попробовать сделать театр? Так громко заявил, что театр — это ты. — Имеешь что-то против? Мигель провоцирует. У него с Егором так всегда — хочется вывести его на эмоции, хочется добиться отклика, но не тщательного выверенного, ювелирного отмерянного ему, а стихийного и буйного, живого. Настоящего. Егор же на провокации не ведется. — Да уж куда мне, — отвечает снисходительно, и Мигель качает головой. — Просто хотел тебе напомнить, что настоящий театр в тебе если и был, то только в те моменты, когда тебе доводилось целоваться — и не только — со мной. Мигель задыхается от этой наглости, от этого заявления, сказанного абсолютно спокойным тоном. Так, будто Егор втолковывает ему прописные истины, а не что-то такое, тонкое и острое, о чем они обычно не говорят. Мигель задыхается. И — предсказуемо — вспыхивает. Сбрасывает вызов, откладывает трубку в сторону и потирает уставшие глаза ладонями. Этот гребаный Дружинин сломал ему жизнь в шестнадцать лет, в те нежные шестнадцать, когда то, чем ты восхищаешься, хочется заполучить немедленно. И того, кем восхищаешься, тоже. А Мигель им, Егором, восхищался. Сейчас тоже, но уже не так ярко и откровенно, как раньше. Сейчас — по-взрослому. Сейчас он больше любит. И это глупо. Спустя пару минут, пока Мигель приходит в себя, от Егора ни звонка, ни смс, и это смешит. Мигель берет телефон в руки и уверенно набирает: «Ну какая же ты сука, Дружинин». И — спустя секунду — еще одно: «Звони чаще». Потому что он готов обсуждать то, что лучшим в мире театром в его жизни был Егор, только если обсуждать он это будет с ним самим.