there’s a million reasons why I should give you up but the heart wants what it wants *
— … на этом пока всё. Далее прогноз погоды. Хорошего вечера. Чимин последний раз улыбается в центральную камеру, а затем не спеша опускает взгляд на стопку листов в своих пальцах, делая вид, что занят их складыванием по порядку. Он терпеливо ждёт, что оператор покажет долгожданный знак рукой, означающий, что съемка полностью завершена и ему можно расслабить плечи и выражение лица. — Отличная работа! — кричит ему какой-то маловажный сотрудник студии, на которого Чимин даже не обращает внимание, пока встаёт с места, принимая от ассистента бутылку с охлажденной питьевой водой. Красные огоньки на всех двенадцати камерах потухают, а монотонные строчки суфлеров на черном экране наконец-то заканчиваются, а это официально означает конец рабочего дня. Очередного в наглухо забитом чиминовом непроходимом расписании. В коридоре юношу нагоняет ведущий другой телепередачи, что тоже уже завершил свой эфир и с удовольствием ослабляет узел глянцевого синего галстука на шее. — Слышал про Тэмина? — спрашивает он, едва поспевая за младшим приятелем. Ноги у Сокджина куда длиннее, но Чимину не терпится выбраться на свежий воздух, так опостылели натяжные потолки студии и портреты пустых неинтересных знаменитостей на стенах. Друзья знакомы вот уже пять лет. Работают вместе четыре года из этого срока, и должны гордиться собой, что так скоро втиснулись в число лучших ведущих страны, ежедневно докладывая людям по ту сторону экрана, что успело приключиться важного за прошедшие сутки. Но Чимину вся эта рутина мешает спать по ночам. Она, как известное невидимое чудище под кроватью — только и ждёт, что человек вот-вот вытащит из-под одеяла пятку, чтобы откусить ногу по колено. — Что с ним? Парень спрашивает для того, чтобы не обидеть Сокджина, а не потому что ему взаправду стали интересные местные сплетни. Он перебирает кости важным шишкам по восемь часов на день, на кой-ему сдались еще одни за пределами этого террариума? — Они с Дженни расстались, — рассказывает приятель, толкая дверь вперёд на парковку. Параллельно выбрасывает в мусорный бак смятую пачку сигарет, успев выудить из неё последнюю. Сокджин вот уже три года курит тонкие женские сигареты, оправдывая это тем, что от них крепче спится. В его худых окольцованных серебром пальцах они смотрятся действительно шикарно. Их автомобили стоят на разных площадках, так что друзья останавливаются на перепутье на перекур. Глушит ментоловые сигареты, задымляющие колючий октябрьский воздух только один Сокджин, пока младший перебирает ключи от тачки внутри кармана пальто, слушая дальше не особо шокирующие известия об их общих знакомых. — Изменил ей, — роскошные губы, что Чимин однажды по пьяни целовал на корпоративе на спор, зажимают сигарету, вытягивая из бумажки связки никотиновых затяжек, выпуская густой дым через ноздри. — И попался, как последний кусок дерьма в их большой постели с шелковыми простынями, как в дорогом порно. Это какой-то тренд осени? — мужчина смеётся на этот раз выдыхая яд за правое плечо, чтобы Чимин перестал на него кривиться, как породистая шавка на дешевый корм. — Я проспал тот момент, когда изменять стали чаще, чем фотографировать свои обеды? Чимин достает руку из кармана, чтобы отключить на пульте сигнализацию, пожимая плечами: — Всегда так было, — говорит хмуро, — люди лишь стали не такими оригинальными в попытках замести следы. Им просто стало похуй. Сокджин вскидывает брови, удивляясь тому, что Чимин так остро выражается в матах. Он не помнит, чтобы так было раньше, поэтому осторожно интересуется, опуская зажатую между пальцев сигарету вниз: — У вас с Чонгуком всё хорошо? И ведь правда беспокоится, а всё потому, что Сокджин — хороший друг. Такой хороший, что Чимин молча его за это благодарит, лишь слегка улыбаясь уголками рта, что почти онемели за время прямого эфира. Кивает: — Да, — и скорее отводит взгляд в сторону, снимая зубами отлупившуюся кожицу с нижней губы, — всё отлично. — Вы же не так давно съехались вместе? — Сокджин продолжает допрашивать, но уже не для того, чтобы тупо прикончить сигарету, а для того, чтобы Чимин перестал юлить перед тем единственным человеком, который готов первым принять удар, если со спускового крючка есть чему выстрелить. — Семь месяцев назад, — вспоминает парень, продолжая наблюдать одинаково-скучный пейзаж стоянки перед глазами, — иногда я жалею, что тогда согласился на это безумное предложение. Идея сложить по чемоданам кучу вещей и перевезти их в трехкомнатную квартиру Чонгука в Каннаме принадлежала именно владельцу роскошных апартаментов на верхушке высоченного нового жилого комплекса с новейшей системой безопасности и переслащенной речью персонала. Его парень оправдывал это несколькими пунктами: «тебе ближе добираться до студии, малыш», «половина твоих вещей всё равно уже раскидана по моей квартире» и «мы будем видеть друг друга гораздо чаще». И если первые два как-то приближались к реальности, то последний оказался самой смехотворной неправдой из всего, что Чимин тогда скушал. — Мы едва пересекаемся, — делится он теперь с лучшим другом, внезапно настроившись на серьезные разговоры, — последний раз разговаривали, кажется, во вторник. Он спросил у меня, где его мятная хлопковая рубашка из Италии. Я не знаю… — Чимин подносит ладонь к лицу, а затем растеряно прогоняет пальцы через пшеничные волосы, думая слишком усердно, — так всегда происходит, когда люди начинают жить вместе? Их накрывает этой жуткой, вонючей полуфабрикатами и стиральным порошком рутиной? На нас даже колец еще нет, а ощущение, что уже прожевали всю романтику и выплюнули на свалку. Сокджин больше не курит, а внимательно слушает, как если бы эти проблемы были его собственными. Временами кивает, но не перебивает. Боится, что тогда Чимин вдруг снова заткнется, опомнившись, и снова выдаст вымученное «все отлично», когда очевидно, что ни черта подобного. — А еще, — Чимин неожиданно усмехается, выдыхая остатки тепла из легких и запрокидывает голову назад, как будто бы сдерживая непрошенные слезы, — я в курсе, что это не главное, но всё же… мы не занимались сексом почти восемь недель. И я помню, как раньше мы оба были готовы на стенку лезть после двух дней, а теперь ложимся в одну постель, и по привычке поворачиваемся друг к другу спинами, как если бы боялись посмотреть другому в глаза и окончательно осознать, что вот это вот всё не работает. Только не с нами. Старший пытается взять его за руку, но Чимин снова прячет её в карман, игнорируя такую необходимую ему сейчас поддержку. — Так что, как видишь, все хреново, — заключает молодой человек, не прекратив странно и зло смеяться через каждое слово, — и я сочувствую Дженни за то, что Тэмин оказался ублюдком, но в ее случае она хотя бы точно знала, что все кончено, и смогла эту пытку прекратить. А я все жду какого-то чуда, но с каждым днем становится только хуже. Мимо них проносится мельком знакомая фигура из команды спортивных новостей, так что младший поджимает губы, а Сокджин обратно подносит забытую сигарету ко рту, хотя ни курить, ни травить легкие больше нет никакого желания. — На прошлой неделе разговаривал по телефону с парой, которой сдаю свою старую квартиру, — продолжает Чимин значительно тише, чем раньше, после того, как свидетель садится в машину и уезжает, — и очевидно намекнул на то, что им пора искать новое жилье. Вчера достал из кладовки пока пустые чемоданы. Не знаю, наберусь ли смелости рассказать Чонгуку про то, что переезжаю обратно до того, как сложу в них все свои вещи. — И это все? — старший окончательно выбрасывает под ноги окурок, размазывая его подошвой по подъездной дорожке. У него в голове тысяча и одно проклятие за то, как лучший друг справляется с кризисом в своих некогда идеальных отношениях. Точнее не справляется. Ни разу. — И ты так вот запросто спустишь в унитаз… сколько? Три года с ним? Пусть тебе его не жалко, но потраченного времени, может, хоть самую малость? — Не надо, — устало просит Чимин, рассматривая тусклые нерадостные огоньки мелких фонарей, освещающих парковку в жуткий оранжевый, — я наслушался всего этого на дорогущих сеансах у семейного психолога, ни на один из которых Чонгук не явился. — Ты хоть с ним об этом говорил? — Я пытался, ладно?! — юноша не хочет больше выслушивать, как его незаслуженно обвиняют в чужих ошибках, так что разворачивается и несется к машине, успев только махнуть на Сокджина трясущейся ладонью, прощаясь, — до понедельника, хен. — Чимин! Сокджин сначала идет следом, но приятель ловко забирается в машину и заводит ключ в замке зажигания, очевидно давая понять, что продолжение разговора не состоится. Выезжая на плохо освещенные улицы, Чимин получает на мобильный короткое текстовое сообщение, умоляющее его о таком, казалось бы, простом, что, по правде, воплотить в жизнь порой оказывается почти невыполнимо. «поговори с ним!»***
Зная, что Чонгука не будет до раннего утра, Чимин все равно неуверенно сжимает в руке ключи от квартиры, специально не попадая в подходящее железке отверстие, что как всегда пропустит его туда, где тепло, неизменно пахнет черным кофе и невыносимо одиноко ежедневно на повторе. Как в сломанном видеопроигрывателе, крутящим американские романтические комедии на тех промежуточных моментах, когда главный герой топит разбитое сердце в бутылке коньяка, подпевая бессмертным хитам Уитни. Из гостиной тянет сухим сквозняком. Тем же самым, что юноша принес за собой с улицы. Выбрасывая бумажник и брелок Мерседеса из кармана пальто, он идет вперед, напрягая память. Неужели, уезжая, он забыл запереть балкон? Уходя глубже в коридор уже можно разобрать, как в спальне играет радио. Песни, что Чимин терпеть не может за их правдивость. Тем, которым Чонгук когда-то подпевал в душе. — Чонгук? — ожидаемо спрашивает он у пустого места, когда открывает дверь в никем не занятую спальню. Вопросов тем не менее еще больше. Чимин хлопает себя по передним карманам брюк, пытаясь нащупать телефон. Быть может, в конце концов вызвать полицию, когда сзади подкрадываются неосторожными шагами, спеша обнять кольцом рук вокруг пояса. — Черт, нет! Чимин вскрикивает, подрываясь с места, но Чонгук тянет дрожащее тельце к себе на грудь, едва ли не до хруста костей и, тычась носом тому за ухо, успокаивает: — Ш-шш, прости, малыш, прости, — слышно, как смеется, но негромко, чтобы малыш не разозлился, только поздно спохватился, ведь побелевший, а затем и покрасневший от возмущения Чимин яростно бьет по жилистым предплечьям, силясь вырваться на свободу. — Не трогай меня! — наконец стряхивает с себя мокрые следы пальцев, набухшие нежно-розовыми кольцами после душа, дергаясь от вмиг протянутой к нему ладони, — я чуть было не позвонил копам! Это не смешно! — Ладно, ты прав, это не смешно, — кивает Чонгук, облизывая по привычке губы от нервов, — прости меня, ну же. Я забыл о том, какой ты пугливый. — А я почти забыл о том, какой ты мудак, — парирует с широкими жестами, пытаясь унять колотящееся о грудную клетку сердце. А затем задает главный вопрос, который был оглушен криком чуть ранее, — что ты здесь делаешь? Чонгук проходит мимо, больше не пытаясь ухватить за бок или даже просто плечо. С тугих молочных бедер свисают неприлично низко спортивные штаны, на которые из-за длины тот наступает пятками. Больше на парне ничего нет, кроме желтого банного полотенца, обернутого вокруг шеи. Только вот Чимин давно разучился любоваться. — Живу, — его широкие, заработанные тремя заходами на неделе в тренажерный зал плечи дергаются, а по ямке позвоночника катятся две капли, западая за резинку белья именитой марки. Только теперь Чимин замечает на подушке тщательно выглаженный узкий галстук из жаккарда с текстурным точечным рисунком, а за ним хрустящую сорочку с однобортным пиджаком. — Для чего это? — не нужно показывать, как в детстве пальцем, чтобы Чонгук додумал, о чем его спрашивают. Он вновь разворачивается к партнеру лицом, демонстрируя во всей красе молодое спортивное тело, на котором практически полностью смылся бразильский загар с последней командировки в августе. В ту неделю Чимин отметил их общую годовщину с Тэхеном в баре на Мендоне. От Чонгука он не получил даже жалкой смс. Юноша внезапно округляет глаза, ведь Чонгук оказывается в слишком интимной близости, прорезая своими ручищами его нежную зону комфорта и стены из песка, выстроенные против него, против этих нездоровых отношений. Чмокает в губы так звучно, что эхо проносится плохой симфонией вдоль стен. — Детка, — тянет ласково, с привычной задиристой ухмылкой, — ты забыл, как выглядит Бриони? Чимин с трудом сдерживается, чтобы не закатить глаза прямо перед этой невыносимо привлекательной мордой. Кажется, Чонгук еще никогда не выглядел также роскошно и дорого. Ему практически стыдно за самого себя в этот миг. За то, что с зеленоватыми синяками под глазами, несвежим дыханием и торчащими концами рубашки из-под брюк. Становится вдруг понятно, почему тот его больше не хочет. Чимин прячет глаза, опуская их в пол, впервые за очень долгое время чувствуя себя совершенно безоружным. — Плевать, — бросает так же себе под ноги, минуя Чонгука, чтобы добраться до комода и забрать свежее белье и футболку. Только горячая ванна и коктейль странно расслабляющих сокджиновых масел для тела способны теперь его расслабить и почувствовать менее отвратительно. Может быть, даже и хорошо, что Чонгук куда-то сваливает. Не придется лишний раз напрягаться и притворяться парой, у которой все отлично. Только ванна и сон. А завтра Чимин достанет подготовленные заранее чемоданы и сделает то, что стоило сделать семь месяцев назад, когда стало понятно, насколько быстро и беспощадно совместное проживание выгрызло из них былые чувства. — Я вернусь ближе к утру, — зачем-то оповещает Чонгук, успев аккуратно продеть рукава сорочки, не смяв ни один уголок, — поможешь? — указывает на глянцевый галстук, что так красиво смотрится на их персиковых простынях. Их выбирали вместе задолго до чиминового переезда. Юноша помнит, что влюбился в них еще с витрины. Бросает одежду на пухлый матрас, подбирая двумя пальчиками шелковый узелок, в одном прикосновении оценивая высокое качество материала. У Чонгука нет плохих вещей. Хотя, возможно, одна все же есть, и сейчас стоит перед ним, продевая через голову любовника петлю. — У тебя усталый вид, — забивает еще один гвоздь в доску чиминовой самооценки, не замечая либо притворяясь, что не заметил, как задрожали густые ресницы и испуганно поджалась нижняя губа. — А тебе не идет этот галстук, — врет Чимин так неумело, что Чонгук и не думает обижаться. Скудный диалог прекращается за отсутствием общих мыслей, которые можно было бы перемолоть и сварить из них добротный напиток, но им это не нужно. Они устали разговаривать. Но больше всего устали друг от друга. Чимин оставляет Чонгуку несложное задание подтянуть узел и затянуть его под адамовым яблоком, запрятав под острые уголки ворота. На ткань свалилась крошка-пылинка, которую достаточно сдуть, привстав на носочки, но юноша игнорирует это забытое желание проявить заботу и возвращается к своему белью и душистой ванне. — Попробуй поспать, — перед самым уходом советует Чонгук, заглядывая в одетую кафелем комнату, где Чимин прячется под клубами пены. За последние месяцы он набрал пару килограммов. Он не сдвигается с места, но сдвигает светлые брови домиком, не дыша в момент скромного поцелуя во влажный лоб с прилипшей к нему челкой. Откуда эта притянутая за уши шелковистость? К чему разыгрывать этот никудышно сыгранный спектакль одного актера? Чимин не понимает, и сжимает краешек ванны костлявыми пальцами, немея от брошенного уже за порогом «люблю тебя». Это не любовь. Это не она. Это опасная чонгукова игра, подобная русской рулетке со скрипучим барабанчиком револьвера между ними. Это лишний повод для Чимина в этой игре сдаться первым и пустить заряд себе в голову. Экстракт вербены в воде густой структурой разглаживает под кожей мурашки, пока Чимин ныряет под нее, даже не потрудившись зажать нос пальцами. Через ноздри жжется вонючей хлоркой и не менее вонючими ароматами амбры с ванилью. А тот всё терпит. Ждет, что в груди закончится душевная боль и начнется физическая. Такая невыносимая, чтобы потемнело в глазах и проплакалось следующие шесть часов до тех пор, пока слезные железы не высохнут. Чимин готов подружиться с такой болью, лишь бы о Чонгуке и его ебучем «люблю тебя» не вспоминалось. А вода тем временем остывает, запахи трав выветриваются, и ощущение безысходности остается там на дне, закручиваясь чуть позже в слив и отмываясь от юноши слоем старой кожи. Чимин ложится в огромную постель для двоих в полном одиночестве, кутаясь в одеяло и восхитительные персиковые простыни. Засыпает через пятнадцать минут с мыслью начать с утра ценить себя больше. С мыслью оказаться перед обворожительным и мужественным Чонгуком недооцененным.***
Парочка поджаренных тостов с темно-коричневой корочкой, стакан молока и растянутый на целых пять минут удовольствия незрелый банан — Чимин не помнит, сколько уже времени прошло с тех пор, как ему удавалось так же насладиться завтраком. Его субботы вечно проходили в спешке, в попытке переделать часть работы на понедельник, важных встречах для поднятия по карьерной лестнице и нескончаемой трели рингтона мобильного. Но сегодня его телефон даже не на беззвучном, он выключен. Работа вежливо отложена на начало недели. И на улице еще только шесть утра, а в октябре в этот час еще солнце не видно, но юноша не спеша пережевывает свой завтрак и думает, как сильно придется скучать по этой кухне. На нем мягкий свитер из кашемира, о котором он бы и не вспомнил, если бы не стал разбирать вещи в шкафу. От него так же, как и полтора года назад, когда в одну из проведенных с Чонгуком ночей он его здесь оставил, пахнет дымным, обволакивающим ветивером. Хочется тереться об него носом, проникнуться прошлым, повернуть время вспять. Но Чимин только моет стакан, поднимает с пола чемоданы и запирает за собой дверь квартиры, в которую ее хозяин до сих пор так и не вернулся. А на улице кому-то жалко плачется небо, пачкая чиминовы чистые ботинки. Может, стоило оставить Чонгуку что-то большее, чем одна записка, но разве Чимин уже не оставил ему достаточно? Полдуши к примеру, вырезал без раздумий. Только теперь другая половина по ней страшно тоскует, и в машине играет его любимая песня. Чимин молча переключает станцию, наконец выдвигаясь вперед, а не назад, как делал безостановочно прошедшие полгода. Обратно в квартире за окнами поднимется в половине девятого солнце. Как раз тогда, когда Чонгук соизволит вернуться, нервно потирая переносицу и не глядя выбрасывая пропахший Мальборо галстук из жаккарда куда-то в сторону кофейного столика. Он пойдет к барной стойке, чтобы выкрутить крышку бутылки минералки, а рядом обнаружит стакан воды с таблеткой от головы и четыре болючих строки в записке: «когда-нибудь ты отблагодаришь меня за то, что я сделал это первым. а пока что, мне жаль. я боролся за нас ровно столько, сколько мог. больше не осталось сил, но я любил тебя так, как никто не поверит, что можно любить. прошу, не сомневайся, что это к лучшему»***
— Он мне изменял. — С той шлюхой из центра по йоге? — Нет, но… теперь я думаю, что и с ней тоже. Фак! — Тогда с кем? — … — Чимин! Ведущая диалог парочка одновременно поворачивает лица в направлении раскрытой двери в гримерку. Сокджин швыряет на стол свой телефон, сбрасывая гору спонжей и кисточек на пол. Молоденькая девушка охает и принимается все поднимать, забывая на время их с ведущим новостей разговор, а Чимин лишь вздыхает, заранее зная, что ничего хорошего для себя на экране приятельского мобильника не увидит. — Какого хрена Чон Чонгук оставил по моему номеру тринадцать голосовых сообщений?! А еще… — мужчина яростно пролистывает указательным пальцем ленту на дисплее, демонстрируя наглядно заспамленную почту, часть из которой все еще не прочитана, — двадцать восемь, мать его, смс! У него поехала крыша? Сокджина раздражает вся ситуация в целом, но куда больше то, что Чимин и не думает ему что-либо объяснять, занимаясь поправкой микрофона на рубашке. И эта девушка продолжает ползать под ногами, мешая тому подобраться к младшему коллеге поближе. — Прости, ты не могла бы… — многозначительно указывает на дверь, не провожая ее удаляющуюся субтильную фигурку взглядом, а Чимин наконец смотрит на него через отражение в зеркале, вскидывая вверх одну бровь. — Ты бы был с ней чуть помягче. Она только вчера узнала об измене своего парня, за которого собиралась замуж. — Обязательно извинюсь перед ней после того, как ты объяснишь мне вот это, — толкает телефон поближе, но тот лишь прокатывается по столу и застревает на другом его конце, минуя незаинтересованного Чимина. — Что у вас стряслось? — Я ушел. — Ты ушел? — Я ушел, — повторяет юноша, вставая на ноги, ведь время эфира неумолимо приближается, как бы Сокджин не пытался его отвлечь своей каждодневной драмой. — Ты ушел, — сухо вторит старший во второй раз, заставляя Чимина остановиться и зажав между зубами нижнюю губу добавить: — Это к лучшему, — диктует обрывок из того проклятого клочка бумажки, а сам кривится, не веря собственным словам. Он знает, что скажет Сокджин. Что-то вроде: «к лучшему — это было поговорить друг с другом, ебанная ты Рэйчел!». Но даже отсылка к любимому сериалу не даст нужный стимул признать огроменную ошибку и уж тем более попытаться ее исправить. Но, к его большому удивлению, Сокджин только делает шаг навстречу и обнимает за плечи, позволяя положить замазанное тоналкой лицо ему на грудь. — Три года, Чим, — шепчет через несколько минут за шумом криков команды новостей из студии, — ты любил его костями все прошедшие три года. Юноша не спорит. Правду оспаривать также бессмысленно, как и биться головой о стену: болезненно и выматывающе. — Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — оставляет отголоски шепота в светлых волосах, отпуская из необходимых обоим объятий. Чимин стирает тыльной стороной ладони тональный крем мокрой дорожкой слез на щеке, пытаясь улыбнуться. «Все отлично» — не получается выговорить вслух. Язык заплетается, а под ребрами выстукивает маршем мольба помочь ему что-то поделать со всей этой незатыкаемой ни на секунду истерикой. С той, что, как он думал, прекратится, когда оборвет с любовью всей жизни каждую ниточку связи. Не прекратилась, а закровоточила еще сильнее. Пустила с кровью яд, нацеленный на его медленную мучительную смерть. И некого винить, кроме самого себя.***
— Разве в наше время кто-то еще пишет записки? — Тэхену трудно говорить с полным ртом яичной лапши, но его это все равно не останавливает, а только заставляет Сокджина скорчить рожу и отвернуться в другую сторону. — Ты знаешь, какой наш Чим романтик, — зубчики его собственной вилки ездят по опустошенному дну миски, и он рискует заказать еще одну порцию, увеличив тем самым свою норму потребляемых в сутки углеводов. Чимин же ковыряет безвкусный салат со свеклой, зачем-то напоминая не в первый раз за это утро: — Я сижу прямо здесь. — Но я вот чего не понимаю, — Тэхен запивает прожеванную еду за щекой стаканом воды, и говорит с куда меньшей сложностью, — Чонгук уже искал тебя везде, кроме твоей старой квартиры. Почему? — Потому что он думает, что я продал ее полгода назад. Друзья глядят на него не веря тому, что услышали, и Тэхен хрипло интересуется: — Так, ты это планировал? — Нет! — Чимин едва не сбрасывает со стола солонку, слишком широко размахнувшись локтем, — Боже, конечно нет! — Он может и дурак, но не какой-нибудь там Доктор Зло, Тэ, — Сокджин думает, что разряжает тяжелую атмосферу этой попыткой пошутить, но та уже безвозвратно испорчена с самого начала. И Тэхен не останавливается в желании уколоть побольнее: — Даже Доктор Зло не стал бы обрывать трехлетние отношения с помощью паршивой записки. Чимин, не испытывающий больше ни капли аппетита, вместо салата жует свои измученные и вспоротые в мясо губы, а старый добрый друг, с которым познакомились сто лет назад еще на первом курсе университета умоляет: — А если серьезно, то он сводит нас всех с ума! — не похоже, что Тэхен преувеличивает, ведь кому, как ни Чимину знать больше других о том, каким порой настойчивым и непробиваемым может быть Чонгук для того, чтобы достигнуть своих целей. — Чимин-и, родной, я прошу тебя, поговори с ним, ради всего святого! — Я… — юноша стирает салфеткой с ладони невидимую грязь, растрачивая просто так качественную бумагу, — я не знаю, что ему сказать. — Зачем ты ушел от него? Он поднимает испуганный взгляд на Сокджина, что сидит так близко напротив, и оба знают ответ на такой несложный вопрос. Тэхен сидит с ними, но не в курсе, что происходит в этих светлых головах; как шумят, скрипят ржавые мысли; как тягуча боль в этом чертовом знании. — Да, — говорит, — зачем? — Не надо, Джин, — он просит, почти что умоляет об этом не говорить вслух. И пусть услышат только близкие, это все равно слишком страшно — напомнить себе о том, кто поджег карточный домик. — Что это значит? — Тэхен злится от того, что, как оказывается, знает гораздо меньше этих двоих, и почти что стучит по столу, требуя полной картины. — Ничего, — Чимин упрямо мотает головой, заикаясь от подошедшей к горлу истерики, слезы уже во всю стучат по подбородку, и это не остановится до тех пор, пока он не облегчит скелет, избавив его от лишнего груза вины. — Ничего, Тэ, правда, — неправда, — мне нужно идти, — не нужно… — Не нужно тебе никуда! — произносит громко, четко Сокджин, опережая монотонность мыслей обоих, — просто расскажи ему правду. — Сколько? У парня дрожат колени, и длинные пальцы руки смыкаются на столешнице, чтобы оставаться на ногах. Чтобы не показать, как глубоко зашел нож в спину и прямо сейчас торчит из грудины, пачкая кровью несправедливо дорогой ковер ручной работы. — Я тебя спрашиваю, сколько?! Его голос не создан для того, чтобы срываться аккордами, брызгая слюной во все стороны. Такие голоса, как этот рождаются для томного шепота, для песен о любви и приглушенного, чудесного смеха. — Один раз, — отвечают ему, избегая смертельного столкновения взглядами. Под ними дрожит пол, когда мужчина в костюме за тысячу баксов прогоняет с локтя ладонь вдоль стойки, разбивая о стены и спинки кресел бокалы. — Мне было плохо, — оправдывается другой, отступая назад от остроугольных осколков под ногами, — мне было чертовски плохо, и он вызвался подвезти меня домой. Я не помню… как все началось или закончилось. Я ни за что бы не согласился, если бы… — Если бы что?! Если бы ты не нажрался на этой тупой вечеринке своего бывшего, на которую я просил тебя не ходить? Если бы мы накануне не поссорились? Если бы ты ответил на один из сотни моих входящих вызовов? Если бы что, Чимин?! Чимин боится, что следующим, кто полетит в стену будет он сам. Он боится такого Чонгука. Он боится его стеклянного взгляда, его злых слов и абсолютной правды, что режет глубже любого ножа. Он боится того, что не спит. Боится после всего не проснуться, а открыть глаза, залепленные черными ресницами и окончательно осознать насколько сильно проебался в этот раз. Такое не прощают. Он бы не простил, но почему-то все равно вымаливает то самое прощение у Чонгука, обнимая себя собственными ледяными руками. — Я… мне нужно подумать обо всем этом, — говорит Чонгук после нескольких жутких, звенящих одним лишь биением двух сердец минут тишины. — Мне нужно выбраться из этой гребанной квартиры! — хватает ранее скинутый с плеч пиджак с одного из стульев и несется, спотыкаясь к выходу. Туда, где дышится легче, и никто не просит, срываясь на крик о невозможном. — Когда это произошло? — только и может, что спросить Тэхён, после того, как Чимин замолкает, а официант кладет на край стола счет. — Примерно спустя недели три, как я переехал к нему. — И ты все это время знал об этом? — претензия справедливо прилетает Сокджину в лицо, на которую тот не успевает ответить, теряя дар речи от очередной тэхеновой выходки, — или… это был ты, с кем… — Нет! И Сокджин и Чимин нервно оглядываются по сторонам, выпалив слово в один момент, не желая привлекать лишнее внимание окружающих. Тэхен облегченно опускает плечи, допивая еще один стакан воды от волнения. — И после этого он тебя простил? Чимин не винит лучшего друга за недоверие в его тоне и взгляде, потому что он и сам тогда не поверил. Чонгук пропадает где-то уже трое суток, пока Чимин в его квартире исследует каждый угол, случайно засыпая от усталости и нервов то в кресле, то на диване, то вообще за барной стойкой. Заряжает телефон снова и снова, чтобы в очередной раз попасть на его голосовую почту. И когда Чонгук наконец объявляется — помятый, побитый в странной спортивной одежде, которую Чимин никогда прежде не видел в его гардеробе, тот сначала проходит мимо, чтобы добраться до умывальника на кухне и прочистить горло водой из-под крана. Чимин все это время стоит позади него, лихорадочно заламывая по пальцу на каждой руке. Молчит. Ждет окончательного вердикта, как приговора на смертную казнь, готовясь принять наказание, как свободу, но Чонгук разворачивается всем телом, опираясь о посудомойку, поднимает на прекрасного юношу красные глаза и просит лишь об одном: — Подойди ко мне. Чимин не знает, к чему это приведет. Получит ли он заслуженный удар в солнечное сплетение или в челюсть? Может, Чонгук сожмет свои хрусткие пальцы поверх связок и будет держать до тех пор, пока тот не увидит мерцающие звезды перед глазами? Но все происходит, как в самых извращенных и нездоровых чиминовых фантазиях. Чонгук подбирает его за тугой пояс, целуя сухими губами в светло-голубую вену на шее. Вдыхает полной грудью домашний аромат свежей футболки и кофе, на котором Чимин жил прошедшие три дня. — Я люблю тебя, — признается, целуя второй раз, третий, четвертый, словно пытаясь с глупой детской жадностью восполнить упущенное время, — так чертовски сильно тебя люблю. И Чимин знает, не спрашивая, что Чонгук каким-то непостижимым образом решил его простить. Несмотря на то, что Чимин этого не заслужил. Несмотря на то, что с легкостью бы нашел себе кого-нибудь другого. Несмотря на все выше перечисленное и больше, он решил его простить. Дать им второй шанс, о котором пишут песни и бестселлеры. Он так и не решается узнать у Чонгука, где он пропадал все эти дни? Почему от него пахнет незнакомой туалетной водой на бальзамической основе, от которой у того всегда сводило челюсть? Чья на нем одежда и откуда эти темно-зеленые синяки на плечах? Простил ли он из-за того, что сравнял счет в ничью? Чимин ничего из этого не осмеливается произнести вслух, а только прижимается к сильной груди. Прислушивается к частому сердцебиению, сливаясь с его беспокойным ритмом, сливаясь с карамельной кожей и температурой любимого тела. Принимает прощение, как дар свыше и совершает страшную ошибку, никогда больше ни о чем его не спрашивая.***
Осторожно паркуясь у дома, в котором прожил почти целый год, Чимин чувствует голод по этим кирпичным блокам, по слишком крутой лестнице подъезда и даже косым взглядам соседей. Все происходящее повторяет вплоть до секунды один из его ночных кошмаров, где он поднимается в лифте на последний восемнадцатый этаж, заглядывает в зеркало на одной стене, чтобы возненавидеть человека по ту его сторону. Его дурацкие желтые волосы, его розовый всю прошедшую неделю курносый нос, его сжеванные губы и его отвратительную лживую сущность. Он выходит из лифта, задерживаясь, но успевая достать правую руку до того, как ее сожрут механические дверцы. В коридоре снова мигает дефективная лампочка. Чимин еще месяц назад собирался вызвонить соответствующие службы. Теперь, кажется, это уже не его проблема. Телефон в кармане тяжелеет от количества пропущенных, отклоненных и никогда не прочитанных текстовых. Чимин прекрасно осведомлен, что в этом доме его будут ждать до тех пор, пока он будет стоять на земле, но переступать порог для него равносильно шагу в бездну, откуда тянет раскаленной лавой и люди сгорают, как спички. В этот час Чонгук должен работать, гулять, пить, находиться где угодно, но не здесь, а выходит так, что Чимин застает на полу раскиданные визитки и телефонные справочники, работающий телик с матчем Барселоны против Атлетико и высушенные зеленые бутылки чешского пива. Чонгук отлучился в туалет, судя по звуку смывающегося бачка, и Чимин ждет его возвращения, не решаясь устроиться с комфортом на диване. Ему всего-то и нужно, что сказать те пару слов, что не поместились в записке. — Чимин? Чонгук поправляет пояс спортивных штанов, когда замечает посреди беспорядка того, кого безнадежно пытался отыскать много-много бессонных ночей. — Слава Богу, Чимин! — подрывается с места, как гоночный автомобиль с неисправными тормозами, собираясь юношу зажать в себе, убедившись, что настоящий, живой и родной. Но только Чимин его предупреждает выставленной вперед ладонью не приближаться, и это поднимает изнутри аварийную ситуацию нервных систем. Бьет в голову до гула в ушах. Они будто поменялись местами. — За что ты все это делаешь? — не понимает Чонгук, тяжело опуская руки по швам, — я что-то сделал не так? Сказал не то? Обидел? Скажи что, и я это исправлю. — Как ты мог меня простить тогда? — произносит Чимин, едва перебирая прилипшими друг к дружке губами. — Я бы не простил. Я бы наорал на тебя, избил, послал к черту и велел никогда не показываться мне на глаза. Я бы сделал все то, на что тебе не хватило смелости. — Я люблю тебя, — фраза, так часто выговоренная им в этот раз до адресата не доходит, а растворяется в спертом воздухе между их лицами за незначимостью, за своей пустотой. Чимин думает, что пора растрясти это тело до состояния жизни. От того беспощадно напоминает: — Я тебе изменил. — Это не… — Я спал с другим мужчиной на той же самой постели, на которой мы с тобой сотни раз занимались любовью. — Хватит. — Мне было хорошо. Я злился на тебя, и он делал мне хорошо. — Я не хочу этого слышать. — Я соврал тебе о том, что ничего не понимал. Я осознавал 80 процентов из того, что там происходило. Я осознавал перед кем раздвигаю ноги. Я осознавал, что он не ты. И я хотел этого. — Прошу, прекрати. — На нем даже не было презерв… — Заткнись! — Чонгук со свистом замахивается над головой ладонью, но ожидаемо не опускает ее на чиминово красное от злости лицо. Какое-то время она так и остается висеть высоко, пока тот не начинает пытать бывшего любовника вопросами. — Зачем ты это делаешь? — снова повторяет самый первый, только этот сказанный на грани срыва и полнейшей капитуляции. Чонгуку нечем больше дышать. — Чего ты добиваешься? Вот этого вот?! — снова дергает ладонью, которую успел сжать в набухший венами кулак. — Хочешь превратить меня в зверя? Мне забить тебя до полусмерти, чтобы ты перестал нас пытать за ошибку годовой давности? Чего-ты-от-меня-просишь?! — Я прошу хоть раз сказать мне ебучую правду! — Чимин кричит в ответ, но только для того, чтобы его наконец услышали в этих бетонных стенах. — Что ты почувствовал, когда узнал, что ко мне прикасался другой мужчина? Что хотел сделать со мной за то, как я плюнул на наше с тобой доверие? Почему сказал, что простил? Почему сказал, что любишь, а затем каждую ночь уходил куда-то в своем блядском костюме от блядского Бриони? Почему заставил страдать таким нечеловеческим способом? Почему, Чонгук, почему?! Они оба упустили момент, когда Чимин оказался так близко, что они стали дышать одним ароматом одеколона старшего, а его синие от холода ладони остервенело били Чонгука в грудь, в последней попытке найти там ответы на все свои вопросы. Эта сцена должна была произойти много месяцев назад. Сколько бы сил они тогда сохранили. Сколько бы боли никогда не было пережито. — Я тебя ненавижу за то, что ты тогда сделал, — Чонгук своим, прикрытым челкой, лбом врезается Чимину в висок, выдыхая жарким дыханием в ушко, — я тебя так сильно ненавижу за то, что разрешил ему на себя смотреть, разрешил себя целовать, обнимать и трахать, — пальцы впиваются в хрупкие плечи, вгрызаясь ногтями в плоть, оставляя на ней заслуженные следы, — ненавижу за то, что обо всем мне рассказал. Я тебя ненавижу так сильно, но, черт возьми, как же сильно я тебя люблю. Чимин находит свои пальцы, что давным-давно прекратили пытаться пробить грудную клетку младшего, и вместо этого, зализывая синяки, начинает гладить ими по смятым гармошкам футболки, толкаясь лицом вперед под подбородок. Там, где горошины родимых пятен и самое уютное местечко для сна. Как же чертовски долго они оттягивали эти моменты. Какими же нужно быть идиотами, чтобы собственноручно себя их лишить. Чимин понимает, что это его единственный шанс узнать еще кое-что безумно важное, так что не поднимая головы с любимой горячей кожи, он спрашивает: — Ты когда-нибудь мне изменял? Чонгук давал много поводов так думать, припоминая сколько раз он не ночевал в этой квартире. Но когда Чимин слышит один короткий ответ, то почему-то совсем не удивляется. — Нет. И, что куда важнее, он ему верит. — Прости меня. По-настоящему прости. Чонгук отводит юношу за плечи назад, чтобы посмотреть ему в заплаканные глаза. — Прощу, — обещает, наклоняясь совсем близко, — при условии, что ты простишь меня. Больше никаких игр в молчанки. Больше никакого вранья. Больше никаких уходов по ночам в попытке заглушить боль алкоголем. Больше никаких ночей в одиночестве в их общей постели. И когда Чимин подтягивается на носки, чтобы поцеловать в губы, и когда в эти же самые губы вкусно с языком признается: — Я тебя люблю. Чонгук знает, что они с этим справятся. Теперь, когда заново научились разговаривать, спрашивать и прощать.and though you’ve break my heart you’re the only one **