чем замазать тоску?

Мирон прокручивает телефон в руках и тут же бросает обратно на кровать — отпускать Славу одного было, пожалуй, далеко не лучшей идеей. Пожалуй, думает, это слишком мягко, ибо Славу одного вообще никуда отпускать не стоило. Тем более в посольство. Его даже за пивом иногда отпускать опасно: наговорит чего лишнего и летит потом и не на его, Мирона, хуй, а прямиком на пол приземляется своей якобы костлявой (на самом деле нет, Мирон проверял) пятой точкой. Мирон себя потом, честное слово, мамочкой чувствует, когда раны и синяки обрабатывает, а Соня-Слава матерится сквозь зубы и шипит что-то нечленораздельное, в котором Мирон почти всегда разбирает одно и то же: «Больно, блять. Больно. Пустяки это, само пройдет, — но видя, что это не работает, неизменно добавляет: — Мирон Янович, Вы не только ебанная лысая карлица, а ещё и отъявленный садомазохист». Мирон хмыкает куда-то между ключицей, и почему-то становится больнее. Слава смеется с такой мести. Детский сад, штаны на лямках, не иначе. И терпит. Секунду, две. А потом все прекращается, и холодок бродит по спине, словно мефедрончиком в ключицу заебашили. Оксикодончиком, точнее, думает Слава и глупо улыбается, потому что это все еще детский сад, но такой привычный, что и менять ничего особо не хочется. На этот раз лечить от физических увечий его не приходится. Он неловко лязгает ключами, пытаясь открыть дверь, — ключи выпадают из непослушных пальцев и оказываются на полу. Слава матерится, Слава хочет послать все к хуям и лечь спать у двери. Слава вспоминает слова Мирона про консьержку, бомжей и ещё что-то… Слава матерится еще громче. Слава поднимает ключи и предпринимает ещё с десяток попыток, ощутимо царапая замок; Мирон стоит за дверью и совсем тихо посмеивается, прислушивается и улыбается, слышит мат, смеется и улыбается снова. Мирон хочет его впустить, у Мирона в голове пульсирует один-единственный вопрос, и Мирон, кажется, знает ответ. Хотя Слава ещё даже не вошел в квартиру. Просто Мирон до последнего надеется, что ошибается. Из-за двери раздается довольно забавное: «Откройте дверь, Мирон Янович», — и на выдохе к нему добавляется протяжное. — Пожалуйста». Мирон щелкает замком и отступает на пару шагов назад. Слава заваливается в квартиру в сопровождении жуткого перегара и с бутылкой пива в руке. У Славы взгляд мутнее смеси всех его любимых напитков, вместе взятых; Мирон читает по глазам — видит сквозь поломанный механизм жизненных целей и не успевает ничего спросить, потому что Карелин выплевывает: — Работы у меня постоянной, видите ли, нет. Семья их моя, блять, не устроила. Иммигрировать я к ним нахуй хочу, сука. Заебись аргументы. Пошли они на хуй. Осколки из его глаз летят на пол. Мирон думает, что, пожалуй, физические увечья были бы гораздо предпочтительнее в данном случае. Мирон выдыхает легкие и закрывает глаза; Мирону хочется отмотать время назад и ни за что не отпускать этого придурка одного в посольство. Ни за что. Мирон ненавидит себя, и одновременно ему чертовски хочется придушить Славу, Карелину, впрочем, хочется того же. Только он слишком пьян, чтобы думать об этом. Слава качается из стороны в сторону, собирает все углы по пути на кухню, даже не матерится, потому что боль почти не ощущается, как и возможность твердо стоять на ногах; пиво проливается на ковер, а Мирон и не думает отбирать бутылку. Слава едва не произносит: «Эй, Миро, посмотри, я тварь неуклюжая, да ещё и бухая, ковры твои баснословно дорогие испортил — не выведешь же пятна до конца. Прочитай мне пару занудных лекций о сохранности чужого имущества и прочей хуйни, пожалуйста, отчитай как маленького непослушного ребенка, поставь в угол, я могу встать на колени. Могу отсосать тебе или подрочить на худой конец. Выбирай». Только Мирон молчит и по-прежнему не обращает внимание на испорченные ковры, и Слава понимает, насколько все херово. Слава сваливается на кухонный стул мешком картошки, не выпуская пиво из рук и сосредотачивается на спине Мирона, маячащего у плиты. В голове мыслей никаких, оправданий — тоже. Когда Мирон ставит перед ним кружку крепкого черного чая с огромным количеством сахара, сопровождая это тихим и заботливым «пей», Слава тянется к кружке, Мирон едва успевает подхватить пиво. — А у меня, вон, Коха есть, и мне хорошо, — в подтверждении этих слов кошка запрыгивает на колени, Слава чешет за ухом, Слава не улыбается, и Мирон видит, что оборона Карелина лопается; маска сползает с лица вместе с кожей. И выглядит это до безобразия болезненно, потому что это его «мне похуй, ебал вас в рот, Антихайп» остается на белоснежном Мироновском ковре. Коха довольно мурчит и тычется мордой в скулы; Мирон плюхается на соседний стул. Слава отпивает чай, морщится, перекатывая обожженный язык из стороны в сторону и думая, что, пожалуй, запихнуть туда голову вполне хорошая идея. Слава таращится куда угодно, считает секунды наугад — сбиваясь или, наоборот, впихивая одну секунду в целых три; барабанит пальцами по чашке, и весь мир сужается до проебавшего хуй-знает-где ощущение пространства Славы, мирно лежащей на коленях Кохе и Мирона, перед которым почему-то все ещё хочется встать на колени. И вымаливать прощение. Только не смотреть в глаза. Мирон наблюдает за Славой. Славе кажется, у него начинается мигрень; Слава не способен выдержать этот взгляд; у Мирона в глазах не надменность смеется, закинув ногу на ногу и шепча на ухо «Ну давай, покажи, что ты можешь». Слава не знает, что у Мирона в глазах; просто на Мироне розовая рубашка и полное отсутствие желания рассуждать о значении Мировой литературы, русрэпе. Да какая к черту разница, о чем этот жид рассуждать будет. Лишь бы не молчал. Тишина давит между непозволительно худых ребер, тычется непомерно острыми углами, и не оставляет синяков. Коха сворачивается клубком на коленях, и Слава хочет последовать её примеру. — Миро, прости, — холод сдавливает язык, а взгляд находит спасение — надо будет сказать Мирону, что у него очень даже удобный еврейский шнобель, хочешь, не хочешь — все равно наткнешься, да так и не отведешь взгляд. Нос у Мирона действительно красивый. А Слава действительно долбоеб. И с этим, к сожалению, не поспорить. Мирон находит слова не сразу, сидит, вглядывается в лицо — будто не разглядел до этого, а потом, когда Слава уже окончательно принимает решение окунуться головой в чай, отвечает: — Ерунда, Слав, — и тут же читает «не пизди» и думает, что он в общем-то и не собирался, просто так вышло — само собой; и так правда иногда выходит. Славе херово, Мирону херово, а показывать это — усугублять все только. Вот Мирон и несет хуйню, но делает это так неуверенно и обреченно, что даже в хламину пьяный Карелин без труда улавливает фальшь. — Я должен был поехать с тобой. Я виноват не меньше твоего. На это Славе ответить нечего. Слава не знает, правда это или нет, так или иначе основная вина все равно лежит на нем, на Славе. И что с этим делать он без понятия; большая квартира неожиданно оказывается самым обыкновенным тупиком. Можно уйти с кухни, можно надраться вхламину, заснуть в беспамятстве, разгромить посольство США к чертям, только вот итог все равно останется тем же: Слава никуда не поедет. Слава не поддержит Мирона своим присутствуем. Все, что остается, — вести гребанную трансляцию и писатьписатьписатьписать Мирону сообщения, чтобы не чувствовал себя одиноко там, жидяра носатая; чтобы знал, что у него, Мирона, есть человек, который (конечно, разумеется, естественно, а как иначе-то?) верит в его победу, а если нет (идите на хуй со своим если, думает Слава) — Мирон для него все равно останется Королем Империи. — Я купил Кохе корма, — Мирон кивает на пару мешков в углу, — на пару месяцев точно должно хватить. Девушка из службы доставки решила, что у нас приют. «Спасибо» плавно опускается на Мироновское плечо, так и оставаясь непроизнесенным: собранные углы падают в горло, словно тетрис, и Слава решает не рисковать. Портить момент не хочется. — Боюсь, скоро так и будет, — Слава многозначительно усмехается и косится на мирно спящую Коху; у Мирона съезжает здравый смысл. — Ты о чем? — хмурится, пытаясь собрать логическую цепочку воедино. Славе кажется, что бухой именно Миро, а не он. — Котята, Мирон Янович, котята, — и пьяный смех разносится по кухне: лицо у Мирона такое, будто беременным оказался сам Слава, не иначе. — Такие маленькие пищащие комочки. Ну они молоко у матери ещё вечно просят. Неужели в Оксфорде этому не учат? Мирон жалеет, что кружки легко бьются, потому что голову Славы ему сейчас совсем не жаль. — Привези мне автограф этого… как его… Диз… Дизфустера… Дизастера, да. Пожалуйста. — Слава коверкает никнейм, коверкает свои заскоки, что, мол, он, Слава КПСС, никогда не будет брать автографы. Ни у кого. Слава коверкает свою жизнь, стремясь достать Мирона; Мирон думает, автографы — меньшее из всех зол. — Если перевезешь свои вещи, пока меня не будет. Заебал уже мою одежду вечно пиздить. Тебе она мала, Слава, понимаешь? Мала, — Мирон забирает у Славы чашку и делает пару глотков. Дело не в одежде, да и её Мирону не особо жалко, просто Славу нужно чем-то занять на дни его отъезда, потому что перспектива непрекращающихся пьянок вместе с легкой наркотой совсем не радует. — Да, точно. Я забыл, Мирон Янович, что Вы у нас слишком низенький, — и прежде, чем эта самая кружка все-таки летит ему в голову, Слава успевает добавить: — а из одной кружки пить не брезгуешь, — ухмыляется, и ухмылка эта огромная, пышущая гребанным самодовольством. Кружка — мимо; коврам точно хана, успевает подумать Слава. «Я горжусь тобой, — первое, что читает Мирон после баттла. — У тебя зачетный шнобель, мне нравится», — прилетает следом. А Мирон — Мирон улыбается, и на улице плюс тридцать, а в помещении и того больше, а внутри у него целое пекло, и кости грудной клетки лопаются нагретым стеклом, потому что душно, и жарко, и кажется, что солнце целует через крышу. И Мирон чудом не получает солнечный. Едва справляется с пальцами, которые слушаются-то с трудом (читай — вообще никак) и печатает, пальцами почти негнущимися, усилия прилагая чуть ли не самые большие в жизни. «Ты перевез вещи? Коробки не выкидывай. Понадобятся». Впервые возвращаться домой действительно хочется: там Слава, порвавший большую часть его вещей и безостановочно хлещущий прямо из горла теплое пиво: «Хочешь? Держи. Я себе ещё принесу». Там Коха, спящая в ногах и нагло мяукающая ночи напролет. И совершенно все равно на то, что Мирону как бы вставать рано, и как бы не спать потом чуть ли не двое суток, да и Славе, впрочем, тоже. И обещает вернуться как можно скорее, отправляя последнее: «Диз пообещал заглянуть в гости, так что автограф попросишь самостоятельно, Сонечка». Мирон коверкает свою жизнь и Славину заодно (потому что Слава коверкает его и все должно быть честно) и радуется результату. Мирон надеется, Славе дадут визу; и знает, что сделает для этого все и даже больше. Иначе просто нечестно.