Дикие розы

Знай, когда северный ветер завоет отчаянием — я вернулся из жестоких скитаний к тебе.

Единственное, что чувствует Эггси — холод, обгладывающий кости. Тяжёлые ветви деревьев хлещут его по лицу и шее, раздирая податливую тонкую кожу, и капли крови, не теплее, чем его израненные ледяные руки, скапливаются на мокрых от снега щеках. Он бежит так быстро, что в глазах темнеет, и железным усилием воли заставляет себя не оглянуться, когда слышит приглушённый крик знакомого мерзкого голоса позади. — Тебе не выжить здесь, Эггси! Он знает это, чувствует так ясно, что хочется засмеяться в голос от такого отчаяния. Пускай. Ему всё равно, где умирать. Только бы не в руках этих ублюдков. Мороз сковывает тело, оплетает позвоночник, лопатки и плечи, наваливается и тянет за собой вниз, и ресницы Эггси дрожат от подступающих слёз. Ветер завывает жалобно и испуганно, совсем как малышка Дейзи во время маминых рассказов о страшном жестоком чудовище, которое живёт в чаще леса и утаскивает заблудших людей в свой каменный неприступный замок. Эггси вспоминает эту легенду со злобной усмешкой, видя вокруг себя только бесконечные мёртвые деревья, чёрными извилистыми пальцами тянущиеся к нему, и снег, обманчиво мягкий и безопасный. Он никогда не сможет выбраться отсюда. «Его владения начинаются там, где нет ничего, кроме ветра и воя волков». Эггси замирает, чувствуя бешеный стук сердца у самого горла. Липкие капли пота скатываются по вискам, и колени пробивает мелкой дрожью, когда вместе с диким, пробирающим до костей воем Эггси слышит эхо мужских голосов. Уж лучше плоть обглодают голодные волки с густой тёплой шерстью и по-собачьи жалостливыми глазами — голубыми, как зимнее небо. Говорят, его волки чувствуют сожаление и вину. Юношеское тело безвольно валится на землю, и вихри снега ласково покрывают ключицы. — Хорошо, — шепчет Эггси из последних сил, пока долгожданная темнота ложится ему на грудь и мурлычет в самое ухо, — если ты так хочешь. Забери меня, но спаси от них. Всё, что он слышит после — истошный крик и звенящую тишину. И улыбка замирает на его губах. *** «Говорят, что глаза у него горят адским пламенем, а тело покрыто отвратительными шрамами, и прикосновения сводят с ума от боли». Чужие ладони не грубы, едва ли настойчивы, но от прикосновений их становится нестерпимо тепло и клонит в сон. Эггси выдыхает через приоткрытые губы, слыша хруст простыней под лопатками. Постель пахнет розами. Не теми, с шелковистыми белыми лепестками, которые выращивала мама в саду многие годы назад, а дикими розами, едкого красного цвета с острыми шипами, чуть коснёшься — поранишься. Эггси всегда искал их на окраине леса, прячась от своего названого отца, которого ненавидел всем сердцем, и кончики пальцев его постоянно кровоточили. Говорят, что дикие розы вырастают там, где одинокие люди плачут, и заросли их безопасней любой крепости. — Не поднимайся, раны могут открыться. Мужчина, сидящий рядом с его измученным и уставшим телом, похож на одно из грозных, но прекрасных божеств, которым поклоняются длинноволосые жрицы в деревне. В его карих глазах пляшут золотые языки пламени и хранится вся мудрость тысячелетий, и даже глубокий шрам, испещряющий левую часть лица, выглядит как нечто божественное. Эггси перестаёт дышать. Он не глупый мальчик, он понимает, кто пришёл за ним. — Я растопил камин, тебе нужно отогреться. Голос у чудовища низкий и глубокий, мягкий, как бархат, но власть, холодная и беспощадная, сквозит в нём неприкрыто, так, что Эггси не смог бы ослушаться, даже если бы захотел. Но он вовсе не хочет. — Как твоё имя? Мужчина хмурится, и Эггси вздрагивает от осуждающего презрения в его взгляде. — Гарри Харт. Но я был бы рад услышать благодарность в первую очередь. Вас вряд ли научили хорошим манерам, молодой человек. Эггси бормочет нечто красивое, но непонятное, не замечая в своём смятении, что перешёл на родной язык, древний, как сам мир. Единственная память, доставшаяся ему от настоящего отца — старейшее наречие, на котором никто и не говорит теперь. Но Гарри Харт слушает, и что-то меняется в его тёмном взгляде. Словно он понимает слова благодарности, которые так неосторожно преподносит ему несчастный юноша, попавший в его хищное логово. Он поднимает руки с тонкими длинными пальцами и закатанной до локтей рубашкой вверх, одним движением заставляя Эггси замолчать. По коже запястий проходят длинные глубокие шрамы, но отвращения они не вызывают. — Ты убил их? Эггси даже не произносит имён отчима и его друзей. Им обоим понятно, что он имеет в виду. Он вовсе не стыдится вопиющей надежды, с которой задаёт вопрос. Гарри ухмыляется, и черты его лица на миг становятся жуткими и пугающими. — Да. — И меня убьешь? — тихо шепчет Эггси, прикрывая глаза. — О, — монстр склоняется к нему непозволительно близко, опаляет дыханием щёку и нежно проводит по спутанным волосам, словно в насмешку. И Эггси шумно выдыхает и откидывает голову, бесстыдно облизывая губы, — ты же просил спасти тебя, Эггси. Как я могу убить. От «Эггси», такого щемяще тихого становится нестерпимо хорошо и страшно. Он не говорил чудовищу своего имени. — Откуда ты… — Мы были знакомы, Гэри, но ты, к сожалению, не помнишь, — Гарри поправляет ворот своей белоснежной рубашки и подходит к тяжёлым деревянным дверям. Пламя свеч отбрасывает на стену тень, и Эггси в ужасе видит очертания рогов и крыльев, — твои неприятели помогли мне, иначе мы бы никогда не встретились вновь. Эггси задыхается от непонимания и комкает в пальцах одеяло, чтобы отвлечься от накатывающей дрёмы. — Что… — Спи, Эггси. И Эггси взаправду засыпает. *** — Ты можешь уйти, когда пожелаешь. — Я сказал, что ты можешь забрать меня. Я обещал остаться. И я останусь. *** «Оно завлечёт и уничтожит тебя. Заточит в темницу и будет упиваться твоим страхом». Эггси не чувствует себя пленником. Он не чувствует страха, только всепоглощающее восхищение чудовищем. Ох, это не чудовище, это чёртов демон. Замок находится на отшибе, где северные ветры сильнее всего, могучий и величественный, с холодными каменными стенами и огромным садом, в котором растут дикие красные розы. Эггси не может надышаться ими. Он исследует каждую комнату, с высокими потолками и бледными фресками, как драгоценнейшее сокровище, вдыхает запах старых пыльных книг в исполинской библиотеке и задерживает дыхание, когда Гарри цитирует ему строчки из поэм, восседая на кожаном чёрном кресле, как на королевском троне. Они всегда звучат знакомо, и, проводя пальцами по кремовым страницам, когда Гарри оставляет его одного, Эггси видит чернильные пометки. Он узнает свой почерк, но никогда не спрашивает. Ты — мой единственный человек и нечеловеческая броня. Гарри — воин. Он надевает свои серебряные доспехи, когда уходит на восток, чтобы уничтожить поселения разбойников в чаще, и Эггси остаётся у подножия замка, не вспоминая, когда ещё он смеялся так же искренне, как когда наблюдал за волчьей стаей, играющей у его ног. Но, снимая доспехи, Гарри всё ещё куёт в себе воинственность, подобно стали. Это в его осанке и в его голосе, но во взгляде его похоронена такая боль, что Эггси клянётся себе искоренить её. Он думает о матери и сестре, которые теперь в безопасности, и перечитывает роковые слова. Я веками возвращаюсь туда, где находишься ты. Это мой дом, это моя обитель. — Кто ты? — шепчет однажды Эггси почти неслышно, наблюдая, как Гарри разливает красно-рубиновое вино по тяжелым золотым кубкам и садится за длинный деревянный стол. Его голос эхом отдаётся от стен тёмного, затхлого зала с узкими витражными окнами, покрытыми паутиной. — Чудовище, про которое вашим детям любят рассказывать страшные сказки, — спокойно отвечает тот, пристально глядя на Эггси. Движение, которое делает он, поднося кубок к губам, отзывается дрожью в руках Эггси. Звон от упавшего из ослабевших пальцев ножа прокатывается громовым раскатом. — Нет, — отвечает Эггси, склоняя голову и поддаваясь вперёд, зная, что всё равно не достигнет желаемого, — ты, по меньшей мере, король. Взгляд, горящий и вожделенный, которым Гарри одаривает юношу, стоит того, чтобы нарушить негласное правило и переступить порог его покоев. — Рыцарь, навеки проклятый, обречённый на одиночество в замке, скрытом от глаз людей, — шепчет Эггси, чувствуя бесшумные шаги за спиной. — Обречённый на одиночество без тебя, — отзывается рыцарь шелестом у его шеи, и Эггси закрывает глаза, — как бы я хотел, чтобы ты меня вспомнил. — Тогда не страшись прикосновений ко мне. Сердце Эггси робеет, и кровь в его венах словно превращается в сладостное, терпкое вино, настолько легко становится дышать. Потолок похож на мозаику закатных красных стёкол с жёлтыми изломами позолоты. Сквозь трепещущие ресницы мутный взгляд блуждает по извилистым трещинам, и на разомкнутых губах горят поцелуи. Захлёстывающие и убийственные. Эггси оглаживает шрамы с нежностью такой, на которую не способен никто, и смотрит на Гарри, как обычно смотрят на всеспасение — оголяя шею и улыбаясь, словно безумец. Прикосновения его и впрямь сводят с ума. Стерпеть клеймо было бы легче, чем не позволить Гарри целовать его плечи, закрыть глаза и не видеть его отчаянно-нежной улыбки. Это участь, участь, к которой либо бежишь со всех ног, либо пускаешь пулю в сердце. «Уж лучше умереть, чем не принять её», — думает Эггси, а потом вспоминает. Поэмы, сражения и красные розы на подоконнике. Человека, отобравшего у него несколько лет счастья за неповиновение и храброе сердце. Он задыхается от слёз, но шатко улыбается, обхватывая пальцами чужие скулы и шепча в самые губы: — Что теперь делать, Гарри? — Не покидай меня, — обречённо выдыхает он, — никогда. На рассвете Эггси просит прощения у спящего монстра у его ног и уходит из своего замка. Меч, с изящной гравировкой, лежит у него в ладонях, как влитой, как когда-то лежал в ладонях Гарри Харта. Когда солнце садится, Эггси убивает единственное существующее на свете чудовище. Он смеётся громко и мрачно, и несколько воронов взлетают над его головой, когда он возвращается в чащу. Артур, наконец, мёртв. *** «Ты не сможешь покинуть его, даже если захочешь». Гарри ждёт его на своём троне, без единого шрама на лице, и улыбается. — Ты пришёл. Эггси улыбается в ответ, преклоняя перед ним колени. — В этот раз навсегда.