Любимые не умирают. Не плачьте уходящим вслед. Ведь это только свечи тают, Сердца не угасают, нет. — Как думаешь, мы вернёмся? — Ты — точно вернешься, Ванда.
Так резко, внезапно. Она даже не понимает сначала, что случилось, просто неожиданно, сердце пронзает острая, жгучая боль. Перед глазами всё плывёт, она старается сосредоточиться на одной точке, но вокруг вдруг остаётся лишь темнота. Темнота и пустота. Он говорил, что она обязательно вернётся сегодня, а про себя молчал. Максимофф не решалась спросить, что будет с ним, смахивая его слова на простую поддержку: мол, ты останешься жива, да и я тоже, это же само-собой разумеющееся. Наверное, он чувствовал. А ей, пожалуй, всё же стоило спросить. Спросить и попрощаться заранее, потом ведь возможности не представилось. Становится непозволительно жарко, она беспомощно оседает на колени, как поломанная марионетка, которой оборвали нити, и кричит, что есть мочи. Кричит, потому что её словно рвёт изнутри. Кричит, выплескивая на весь этот— Ванда.. Уходи, или умрешь. — Я уже умерла. Хочешь знать, какого это?
Она склоняется лицом к Альтрону, глядя в его пустые красные точки, которые заменили ему глаза. Она вырывает ему из металлической груди сердце. Ого, у него есть сердце. Механическое, пустое, с торчащими проводами, оно искрится у неё в руке всего секунду, прежде чем погаснуть. А Ванда стискивает зубы, чтобы не зарыдать, ведь её сердце такое же пустое. Как брат и говорил, Ванда вернулась. Вернулась, смотря на всё вокруг пустыми, стеклянными глазами. Вернулась, проходя мимо Клинта, мимо Стива и остальных, направляясь туда, где выкладывали погибших. Его она находит сразу. С десятком пуль по всему телу, в голубовато-синей рубашке, покрывшейся красными пятнами. Как-то глупо, по-детски наивно, Ванда принимается заботливо, нежно, непонятно чего боясь, оттирать кровавые пятна. Но те лишь размазываются по ткани, смешиваясь с солёными, горькими слезами. Ей больно, как никогда. — Пьетро, — с губ невольно срывается его имя, и девушка подтягивает брата, укладывая его голову себе на колени, путая тонкие пальцы в белоснежных волосах, заглядывая в пустые, стеклянные небесные глаза, — братик, пожалуйста. Ты же обещал быть рядом. Пожалуйста. Шепчет, глотая слёзы, путаясь в словах, стуча зубами. Она как сейчас помнит, как уткнулась лбом в холодный лоб близнеца, умоляя вернуться, быть рядом. Он нужен ей. Нужен, как никто другой, и всегда был нужен. От мертвого, остывшего уже давно тела, её оттаскивал Бартон. — Эй, сестрёнка! — он оказывается рядом в одно мгновение, шутливо треплет по голове, путая и без того лохматые волосы, и удирает, когда она начинает притворно возмущаться. — Пье-етро! — злиться долго Ванда не может, особенно на него, так что, уже через секунду, девушка заливисто смеётся, неодобрительно качая головой. Они просто не могут ссориться, не в их характере. — Ну чего? Заскучала же опять, — и он усмехается, опять перемещаясь ближе к сестре, и бодаясь. Ей нельзя задумываться, слишком велик риск вспомнить родителей, а он не хочет, чтобы Ванда плакала. Она всегда плачет, когда вспоминает мать и отца. — С тобой заскучаешь! — девушка упирается ладонью ему в лоб, отталкивая от себя, а в глазах загорается хитрый огонёк. Ведь правда, братец не даёт ей покоя ни минуты. Он смотрит на то, как она приводит ворох волос в привычное, гладкое состояние, не перестав улыбаться уголком рта. Быть может, будь у них нормальное детство, семья и школа, у сестрёнки было бы множество кавалеров, которых он отстреливал из ружья. Она ведь красивая. только глаза часто очень печальные. Ванда присаживается на пол, и смотрит куда-то в стену. Камеры, где их содержит Барон, особенным разнообразием не отличаются: сиди целый день, да смотри на серые кирпичи. — Пьетро, как думаешь, нас выпустят? Он вздрагивает, не зная, стоит говорить сестре свои опасения, или подождать. Максимофф усаживается рядом, и, запрокинув голову, смотрит в потолок. Пожалуй, не стоит огорчать сестричку. — Конечно! Куда они денутся, надо же таких красавцев миру показать! — Дурак, — она выдыхает, пряча в этом рваном вдохе смешок, и смотрит сквозь упавшие на нос пряди волос на брата. И что-то в её взгляде, нечто такое, от чего бегут мурашки, заставляет его собраться, с полной серьёзностью взглянув на сестру. — Я обещаю, Ванда. Мы выберемся. Ты-то уж точно, я постараюсь. — Не говори так. Мы убежим вместе. — Да, Ванда, конечно. Вместе. Почему она вспоминает это сейчас? Почему ей это снится именно в эту ночь? Тот день ведь далеко не самый радостный, именно тогда, буквально через десять минут, их пришли забирать на «демонстрацию», а если быть точным — бойню с Мстителями. Для них — с Тони Старком, который забрал у близнецов всё. Ванда резко садится на кровати, рвано и часто дыша, и пытаясь сосредоточить взгляд на одной точке. Небо за окном тёмное, а часы показывают три ночи. Максимофф трёт переносицу, и с удивлением проводит пальцами по щеке — кажется, она плакала во сне. Только бы не кричала, не хватало сейчас Кэпа и Бартона с их утешениями. Она отводит взгляд к креслу у окна, и вдруг замирает. Может, остатки сна? Или она просто окончательно сошла с ума? Но воображение упрямо рисует образ брата, и Ванде действительно кажется, что она его видит. Такой настоящий, улыбающийся, но как-то печально, он смотрит на неё, не шевелясь и, кажется, даже не дыша. Хочется встать, подбежать, обнять его, зарыться в светлые волосы, и зарыдать у братца на груди, но ноги сводит, а тело не слушается, и сил пошевелиться не находится. Пьетро смотрит, прожигая её своим взглядом насквозь, и вдруг, улыбаясь чуть шире, кивает. — Ты только не плачь, сестрёнка. Максимофф не верит, и убеждает себя в том, что ей просто кажется, и брат, и его голос — галлюцинация, возможно, являющаяся последствием снотворного. Пьетро начинает таять, постепенно исчезая совсем, но улыбка на его губах держится до последнего. Ванда часто моргает, и, посмотрев на кресло вновь, видит только... кресло. Конечно, это просто глюк из-за тоски о брате. Она откидывается на подушки, и прикрывает глаза, стараясь успокоить бешено стучащее сердце, а после и засыпает. Но уже спокойным, крепким сном. А плакать ей больше не хочется.