Сладость и красота порока

Балдахин кровати – из прозрачного шёлка, и сквозь него Леоноре прекрасно видно, как сплетаются в неистовой страсти два обнажённых тела. Кожа мадонны Лукреции – почти того же оттенка, что и влажные от пота простыни; кожа Чезаре смуглее. Вороново-чёрные пряди перемешиваются с золотыми локонами, слившиеся в экстазе тела оттеняют друг друга – оливково-смуглая кожа на жемчужно-белой; и это зрелище столь прекрасно, что если бы маэстро Леонардо увидел его сейчас, то непременно схватился бы за грифель. Столь прекрасно. Столь бесстыдно. Столь порочно. Никто из них не обращает внимания на Леонору, которую менее часа назад Чезаре привёл в свои покои, уверяя, что желает её так, как не желал ни одну женщину до неё, и что чувства, которые испытывает к ней князь Неаполя Фалько, не идут ни в какое сравнение с его страстью. Леонора почти поверила… почти поверила. Фалько обращался с ней так, будто она и впрямь была святой мадонной, он даже не решался лишний раз её поцеловать, – а порой ей так хотелось большего, чем взгляд, полный любви и восхищения! И она почти уступила, глядя в горящие желанием тёмные глаза Чезаре, почти поверила – та пламенная страсть, что готов дать он, ей нужнее, чем нежная и почтительная любовь Фалько. Она почти уступила, она даже позволила Чезаре раздеть себя на этой самой кровати… Леонора подавляет всхлип – скорее обиженный, чем возмущённый, – и стягивает края расшнурованного платья, прикрывая грудь, на которую всё равно никто не смотрит. Ещё пара мгновений – и Чезаре взял бы её. Он уже нависал над ней, охваченной любовным томлением и лёгким испугом, когда в спальню – никакая стража ей не указ – вбежала мадонна Лукреция и вместо того, чтобы пристыженно отвернуться от открывшегося её взору зрелища, набросилась на брата с возмущениями, что он обхаживает новую любовницу, даже не дождавшись её отъезда в Феррару. И Чезаре, суровый и безжалостный Чезаре Борджиа, не выставил сестру из своих покоев, не сказал, что невесте наследника герцогства Феррарского не пристало наблюдать, как её брат берёт своих женщин. Одним прыжком вскочив с кровати и едва поддёрнув панталоны, он бросился к Лукреции, заключил её в объятия и начал уверять, что ни одна женщина в мире никогда не займёт в его сердце её место, – и Леонора, верившая ему несколькими минутами ранее, когда он уверял в своей страсти её, поняла: вот они, слова, что идут из глубины его души, из того её уголка, который не очернили политика и война, интриги и убийства. Да, он не лгал, когда говорил, что хочет её, Леонору, – но каждая женщина, которую он возьмёт в свою постель, будет для него лишь тенью его возлюбленной сестры. И мадонна Лукреция улыбнулась сквозь слёзы – она тоже видела искренность брата, как увидела её Леонора. И Чезаре подхватил сестру на руки и отнёс её в постель, на ту самую кровать, где всё ещё сидела Леонора, стыдливо и испуганно прижимая одеяло к обнажённой груди, – и, раздев донага, взял на глазах у Леоноры, прямо рядом с ней, настолько близко, что она могла бы протянуть руку и коснуться их с Лукрецией тел. Леонора поспешно вскочила с кровати, юркнула за балдахин и кое-как натянула своё валявшееся на полу платье, едва не перепутав его с платьем мадонны Лукреции, которое тоже было белым, как снег. Её платье призвано было демонстрировать чистоту Цветочной мадонны, платье папской дочери – чистоту невесты Альфонсо д’Эсте; и оба были ложью. Если бы Лукреция была чиста, она не стонала бы сейчас в объятиях брата. Если бы чиста была Леонора, то уже бежала бы прочь из этих покоев – она уверена, что ни один стражник не стал бы останавливать её сейчас. Возможно, она даже могла бы сбежать – сейчас, пока никто не обращает на неё внимания. Выбежать из дворца, вскочить на первую подвернувшуюся лошадь – лошадь бы подчинилась, она уверена, животные всегда её любили… …и ускакать прочь из Ватикана, прочь из Рима, прочь из этого вместилища порока и разврата, отравляющего своим сладким ядом любого, кто окажется здесь. Борджиа зря думают, что испытывают необходимость в кантарелле, – их яд и без того витает в воздухе. И в отличие от кантареллы, от него нет спасения – не спасёт даже микстура, которую маэстро Леонардо делает из чудодейственных зелёных кристаллов. Ускакать прочь, туда, где её встретит Фалько. Фалько с его чистой и преданной любовью, Фалько, для которого не существует других женщин, кроме Леоноры. Фалько, что не отравлен сладким ядом порока, ядом Борджиа. Но Леонора не уходит. Не использует свой, быть может, единственный шанс сбежать. Она стоит, словно обратившись в мраморную статую – едва прикрытые сползающим платьем белые плечи, рассыпавшиеся по плечам растрёпанные серебристые локоны, которые ещё совсем недавно ласкал Чезаре Борджиа, – и неотрывно смотрит на колеблемый почти неощутимым ветерком прозрачный полог, сквозь который отчётливо видно, как Чезаре сильными толчками погружается в тело своей сестры, и как она содрогается от наслаждения в его объятиях. Леонора смотрит расширившимися изумрудными глазами – столь же изумрудными, как волшебные кристаллы Пьетры, – и понимает, что не сможет уйти. Не сможет вернуться к искренне любящему её Фалько и, прижавшись к его груди, забыть все те ужасные и порочные зрелища, свидетельницей которых стала в Ватикане. И что хотела бы только одного – оказаться сейчас на месте мадонны Лукреции.