Гадюка

Её собственное имя нисколечко не пугало. Ни у кого из них не было имени, как такового. Может, остальные и помнили что-то о том, что было когда-то-где-то, но-не-с-ними, но Гадюка абсолютно точно ничего такого не припоминала. Её устраивало своё имя. Гадюка – звучит гордо, предупреждает. Ей нравится. Её не пугает гибкость собственного тела. – А завяжись-ка в узел, – улыбается Обезьяна. Она неловко улыбается в ответ. Они ведь ещё совсем дети… Она гнётся и извивается, но всё равно получает твёрдой палкой по запастьям и голени. Иногда даже доставалось по коленям. Тогда она, чаще всего, падала. За это можно было схлопотать по голове. Но ни одного слова мастер Шифу ей не скажет. Зато Гадюка точно знала, что когда мастер отвернётся, то она услышит шлепки босых ступней по полу, и Обезьяна поможет ей встать. И ему достанется палкой по рукам. А по ночам они будут шушукаться через тонкую стенку. Возможно, к ним присоединится Богомол. Иногда подходил и Журавль. Тигрица не приходила никогда. А поводов для разговоров было много: у кого можно будет стащить печенье, как прогулять тренировку, не получив при этом у мастера. Как набрать персиков, с того дерева мудрости, а можно было бы даже на городскую площадь сбежать, посмотреть на очередной праздник. – Или домой! – чуть громче говорила она, чтобы перебить шушуканье мальчишек. Те лишь мрачно переглядывалась, а потом соглашались, словно нехотя, уставившись в пол. Чаще, сразу же после этого расходились. И Гадюка оставалась одна, точно зная, что уснёт нескоро. Тогда она продолжала тихо переговариваться с Обезьяной через бумажную стену. «По-моему, это вообще не стена, а вообще незнаю что», – часто говорил он, а Гадюка точно знала, что он там улыбается, как и она сама. Печенье они делили все вместе, так и не украв ни разу, сколько не обсуждай. Персики тоже оставались нетронутыми, ведь Обезьяна, самый ловкий лазатель из них, до дрожи в руках боялся мастера Угвея. – Вы видели, как он всё время на меня смотрит?! – передёргивает он плечами, а Журавль фыркал. – А на кого он смотрит не так, как на тебя? – спрашивал он, но персики они тоже решили оставить в покое. Единственной радостью оставались праздники в городе. Обычно Гадюке приходилось вставать на плечи долговязого Журавля, чтобы хоть как-то увидеть главную площадь через узкие отверстия в мощной стене. И приходилось стоять на цыпочках. Сколько им тогда было? Лет эдак… двенадцать? Скорее всего. Мастер Шифу появился резко и неожиданно. Журавль дёрнулся, Гадюка не устояла, Богомол не поспел поймать вовремя. Гадюка упала, упала на спину, а позвоночник треснул. Она буквально слышала, как вместе с ним трескается её жизнь, а ей было… сколько? «Одиннадцать» – услужливо напоминает память. Обидно. По голове ей палкой не досталось, но досталось осознание. Гибкость может пропасть. А кто она без гибкости? Без гибкости она не то что уже не Гадюка. Тогда она вообще никто. Оставалось только тихо всхлипывать в тишине, точно зная, что через не-стену никого нет. Приходил мастер Угвей, Гадюка опускалась голову и молчала, а перетянутое бинтами тело было словно чужим. – Человек-змея, верно? – тихо спрашивает он, а она неуверенно кивает. – Гадюка ведь умеет больно ранить не только своей гибкостью. Это заставило её задуматься. Но мастер Шифу воспринял всё слишком буквально… Опять. Она прижимает руки к груди, недоверчиво смотря на миску. Об Этом Никто Не Должен Был Узнать. Теперь она поняла почему. – Опускай туда пальцы. – приказывает мастер, а у неё слёзы застрявают в горле. – Ну же! Она вздрагивает, но послушно опускает длинные ногти в яд. Гадюка может больно жалить… Её имя имело недешёвую цену. Она не могла есть, не могла пить, а пальцы почернели. К ней стучали, но она не пускала, кутаясь в собственную одежду, чтобы заглушить крики. Бумажная стена не сохранила бы её крики, а ей далеко не хотелось, чтобы их хранил в себе кто-то другой. Это сугубо её дело. Со временем свыклась с этой болью, приняла её как должное, это была цена за её имя. Кончики пальцев покрываются словно чешуей, а Обезьяна не перестаёт этому удивляться, держа в своих мозолистых руках её тонкие ладони. Знал бы он, как это больно… Но Обезьяна не знает. Он больше всего напоминает того беззаботного ребёнка, из всех их. Бомоголу ещё нет шестнадцати, а его тело покрывается сетью татуировок, а пальцы украшают стальные когти. У Тигрицы перебинтованы руки, а Журавль часто молчит. «Что же время сделало с ними?..» Гадюка теряет прежнюю гибкость и боится царапнуть хоть кого-то из друзей, ведь тот сразу же отравится её ядом. Гадюке семнадцать, а ей уже мир осточертел. Но в её комнату, перед отбоем влетает встрёпанный рыжий Обезьяна, шлёпая босыми ногами. Он ничего не говорит, уводя её за собой. А ведь давно уже отбой… Обезьяна всё так же шально улыбается, затягивая её на крышу. Там уже ждёт Богомол, пихая тощего Журавля. – В городе сегодня праздник! – всё с тем же детским восторгом, на который способен остался только он, восклицает Обезьяна. – Он нам все уши протрубил. – спокойно заявляет Журавль. У Гадюки на глазах наворачиваются слёзы. «Так и теряется гибкость…» – Правда? – тихо спрашивает она, а Обезьяна серьёзно кивает. У него прекрасно получается допрыгнуть до ближайшего дерева, даже не задев, как раньше, неприступной стены. Значит, они ошибались раньше? Богомол замирает на гребне стены, как нюхая воздух, но стремительно прыгая за неё. Журавль улыбается, снимая свою огромную шляпу, и тоже прыгает. И… и летит. Обезьяна легко отправляет шляпу ей, одиноко оставшейся на крыше. Она осторожно прижимает её к груди, одними губами спрашивая разрешения. Журавль кивает, снисходительно улыбаясь, а Гадюка уверенно прыгает с крыши, крепко вцепившись в края шляпы. Крепко прижав колени к груди, она визжит, оказавшись на свободе, но пролетая мимо друзей. Она еле успевает перебирать многочисленные ступени самыми носками ног. Они свободны и им… хм, сколько им? Пятнадцать, скорее всего. После оказывается, что босые, чешуйчетопальцые, стальнокогтевые, носящие огромные соломенные шляпы дети слишком выделяются в толпе. Но им всё равно, они снова беззаботные дети, наконец-таки стащившие печенья с прилавка и персики в чужом саду. Им это определённо нравится. Когда им четверым достаётся палкой, все всё равно улыбаются друг-другу украдкой. Они могут болтать через не-стены до двадцати лет, чтобы опять сбежать на городской праздник. – Меня мастер заставлял сутками висеть на руках и ходить по стеклу, – признаётся Обезьяна. – Мне вырвали мои ногти и вставили стальные, всё ещё раскалённые докрасна, – делится Богомол. – Мне ломал кости и не кормил неделями, – усмехается Журавль. – Я резала свои руки о Стальные деревья, – впервые в жизни присоединяется к ним Тигрица. – Я купала руки в яде, но… – вздыхает Гадюка. – Но – Но – Но – Но Об Этом Никто Не Должен Был Узнать. Им восемнадцать, и каждый из них нарушил клятву данную Шифу. Значит, каждое имя имело свою недешёвую цену. А когда Воином Дракона выбирают По. Просто По, Обезьяна улыбается так же шально. Ему всё ещё те одиннадцать, несмотря на густые бакенбарды. Богомол всё ещё ребёнок, несмотря на татуировки, покрывающие тело, Журавлю всё те двенадцать, хоть он и был добрых два метра ростом. И ей, и Тигрице тоже одиннадцать, несмотря на то, что обе научились жить с невообразимой болью в руках. – Хочешь верь, а хочешь нет, но я когда-нибудь тебя украду. – улыбается на крыше Обезьяна, а Гадюка, как в десять лет, сидит на его голых плечах. Её больше не пугает высота крыши и Обезьяны, пока он крепко держит её лодыжки. Её голые голени соприкасаются с его горячим телом, ведь Обезьяна всегда наполовину голый. – Это было бы забавно, тебе не кажется? – спрашивает она, зарывшись своими отравлеными пальцами в его густую рыжую шевелюру. Обезьяна зажмуривается и улыбается. – Гадюка и обезьяна не встречаются в природе вместе. – вздыхает она. На крыше никого, но их все могут увидеть, наверное даже с другого конца Китая. – А если обезьяна любит? – со всей своей детской наивностью спрашивает он. – Гадюку с Обезьяной не остановить, если они вместе. Ты же любишь меня? – он запрокидывает голову, а её руки оказываются на его щеках. – Конечно, – признаётся она. – Скажи это, чтобы я знал, что это не из жалости. – почти не просит, почти приказывает он. – Я тебя люблю. – тихо шепчет она, ведь это не для чужих ушей. Обезьяна зажмуривается и улыбается. Гадюка неуверенно замирает, вглядываясь в его взрослое, но всё то же детское лицо, и медленно-медленно склоняется к его губам. Обезьяна целует Гадюке руки, пока она смеётся, словно ребёнок, а мастер Шифу уже устал бить его за это палкой.

Что толку, если Обезьяна любит..?