Не вижу зла

Даже в кромешной тьме есть место серым тонам. И есть место свету. Темнота — это вовсе не его отсутствие. Она бывает липкой и черной, пристающей к коже и заплетающейся в ногах, как вьющиеся растения. А бывает спокойной и умиротворяющей. Когда от света болят глаза, человек ищет тьму. — Вы с ним похожи, — бросает как-то Инукаши, роясь в своем старом покосившемся шкафу, который, несмотря на древность, исправно запирался. Хотя Нэдзуми и такие замки открывал играючи. — С кем? — спрашивает Сион. Его руки замирают в кудлатой шерсти щенка, которого он вычесывал, используя больше собственные пальцы, чем данную ему Инукаши расческу без ручки. — С Нэдзуми, — Инукаши прекращает двигаться и смотрит на Сиона через плечо. Глухой звякающий звук в недрах шкафа тоже затихает. Сион поднимает на него глаза и, засмотревшись, слишком сильно тянет щенка за свалявшуюся шерсть, из-за чего тот тявкает и прикусывает его указательный палец. У Инукаши странный, немного потерянный взгляд, на мгновение утративший привычное безразличие. — Не смотри на меня так, — дергает плечом Инукаши, разрывая зрительный контакт и снова чуть ли не по талию ныряя в шкаф. — Я серьезно, — его голос звучит приглушенно. — Вы как монета. Одна сторона и другая сторона. Как ее ни крути, сути это не меняет. Хотя, конечно, проку от монет куда больше, чем от вас, — заканчивает он задумчиво. — Что ты имеешь в виду? — задает вопрос Сион, не обращая внимания на продолжившего грызть его палец щенка. Почему-то очень хочется знать ответ. Инукаши, хоть и тщательно это скрывает, обладает диковинной интуицией, которую в нем признает даже Нэдзуми. Наверное, поэтому они еще не переубивали друг друга. Хотя Нэдзуми это будет отрицать. — Ты не хочешь видеть этого в нем, — Инукаши выпрямляется и скрещивает руки на груди. Его волосы укрывают его плечи, как черный саван. — Он зло. Тьма. Я уже не раз тебе об этом говорил. И Рикига тоже. — Тогда чем же мы похожи? — тихо спрашивает Сион, внимательно следя за тем, как дрожит грудь Инукаши на каждом вдохе. — Забудь. — Инукаши морщится, в его темных глазах отражается тусклый свет от керосиновой лампы. — Уже поздно, ты слишком долго копаешься! За это время можно было вычесать пятерых щенков, а ты играешься с одним! Все, уходи. — Он машет хрупкими, жилистыми руками, указывая на дверь. — И возьми с собой собаку, не забывай про Утилизаторов. — Разве Нэдзуми не должен прийти? Я думал, мы пойдем вместе. — Сион поднимается на ноги, и щенок, разыгравшись, начинает пытаться допрыгнуть до его рук. — Он сегодня в театре. — Выступление? — А я откуда знаю? Я, на минуточку, далек от этих тонких материй. — Инукаши изгибает запястье, копируя жест Нэдзуми, когда тот читает что-то из Шекспира или Гёте. — Мне важно, чтобы у меня была еда и чтобы мои собаки давали мне тепло и были накормлены. Мне не до театров! — Инукаши, — перебивает его Сион, делая шаг в его сторону. — А где находится театр? Инукаши фыркает и отворачивается к шкафу. Сион обхватывает себя за плечи — в отеле вдруг становится пронизывающе холодно. * * * Здание театра такое же полуразрушенное, как и отель Инукаши. И в нем пусто и серо, как будто все звуки и краски вытекли сквозь щели в каменных стенах. Темнота стелется под ноги, черной бензиновой пленкой липнет к ледяному полу. Сиону нравится тьма Западного Квартала. В ней есть что-то такое, что невозможно отыскать в самых ярких и помпезных уголках Номера 6. Она может как напугать, так и помочь выжить. В ней любой, даже самый тусклый огонек является доказательством того, что ты еще жив. Что страшнее — увидеть во тьме проблеск света или углядеть в ярком свете чернильное пятно тьмы? Две стороны одной монеты. Свет и тьма. Черное и белое. Ужас Западного Квартала и сияние Номера 6. Внутри и снаружи. Это имел в виду Инукаши, говоря о них с Нэдзуми? Они похожи? Погруженный в свои мысли, Сион не сразу замечает, как доходит до самого конца узкого темного коридора и утыкается в приоткрытую дверь. Темно-коричневая собака рядом тихо поскуливает, и Сион прижимает указательный палец к губам — тише. Дверь скрипит, открываясь, и пес с укором окидывает Сиона взглядом. Сион улыбается, проскальзывая внутрь. Из освещения в небольшой комнате — только керосиновая лампа, бросающая на мрачные неокрашенные стены дрожащие блики. Нэдзуми сидит на стуле у разбитого пополам зеркала. От трещины расходится паутина мелких сколов, из-за чего его красивое лицо в отражении оказывается будто покрыто темными нитями. В руках — раскрытая книга с пожелтевшими страницами. Тонкие пальцы машинально перебирают уголки. Волосы распущены и все убраны на одно плечо. — У тебя сломался инстинкт самосохранения? — спрашивает Нэдзуми, поднимая одну бровь и не оборачиваясь к Сиону, а глядя на него в зеркало. — Почему ты так решил? — Сиону хочется звучать уверенно и гордо, но улыбка не желает сходить с губ, как он ни старается. Он ни разу не был в театре, не видел, как работает Нэдзуми и, скорее всего, получит за такое наглое вторжение лишь раздраженные комментарии. Но Нэдзуми выглядит так спокойно и правильно в этой лишь слегка освещенной темноте, погруженный в книгу, что можно и потерпеть. — Возвращайся. Ты забыл, где находишься? Тут тебе не Номер 6, где… — начинает Нэдзуми, но Сион в несколько широких шагов подходит ближе и перебивает его. — Я знаю. Тихо, — говорит он, не отрывая взгляда от чужого отражения. Свет и тьма? Здесь, вдали от правил и клятв Номера 6, в тишине и двояком мраке Западного Квартала, который может сожрать тебя, а может и спрятать, в этой странной атмосфере, куда люди приходили за утешением, Сион чувствует себя совершенно иначе. Когда-то все ходили в церковь, чтобы помолиться богу и попросить его об утолении своих печалей. Теперь же они идут в театр к Нэдзуми, чтобы эти самые печали не раздирали их души, как стая демонов. Сион не верит в бога, но верит в Нэдзуми. И эта вера приятно колет кончики пальцев теплом, когда он касается его волос. Пряди рассыпаются под прикосновениями. Как аккуратные мазки кистью. Они обычно кажутся черными, но сейчас, в этих бликах дрожащего, напуганного света они отдают глубокой, почти сапфировой синевой. Как предрассветное небо, когда темнота становится почти абсолютной, но ты знаешь, что ночь уже подходит к концу. Сион проходится пальцами по этим волосам, будто купает в них собственную огрубевшую кожу, и это приятнее, чем сунуть руки под холодную воду, когда они начинают гореть от постоянной тяжелой работы. Нэдзуми едва ощутимо вздрагивает, и Сион, даже не прикасаясь, чувствует, как напрягаются его плечи. В зеркале за паутиной трещин Сион видит свою полубезумную улыбку и пару внимательных серых глаз, в которых плещется удивление и… что-то еще. Что-то странное и пропускающее ток по рукам, все еще занятым чужими волосами. Такая острогранная красота. — Не вижу зла, — тихо говорит Сион сам себе и вдыхает ставший вдруг густым воздух. — Что? — переспрашивает Нэдзуми, и Сион видит, как побелели его пальцы — так сильно он вцепился в лежащую на коленях книгу. — В тебе. Я не вижу в тебе зла. — Очень напрасно. Сион выпутывает одну руку из чужих волос и, скользнув через плечо Нэдзуми, мягко хватает его за подбородок. Где-то на краю сознания ворочается мысль, что за такое можно этой самой руки лишиться, но в голове лишь какая-то почти истеричная, пузырящаяся радость. Сион подходит еще ближе, почти упираясь животом в затылок Нэдзуми, мягко поднимает его голову, заставляя вот так посмотреть на себя. Отводит с бледного лба челку. Теплый. Даже волосы теплые, не говоря уже о коже. В глазах — расплавленный туман. Ни у кого в Номере 6 не было таких глаз. И что это тогда за Святой Город? Бог, в которого никто не верит, бросил этот мир. Но что-то у них у всех все же осталось. Если песня может исцелить, если она может унести твою страдающую, пронизанную свинцом душу прохладным ветром, как лепестки, много ли смысла в том, что ее поет дьявол? Нэдзуми продолжает смотреть на Сиона. Даже его пальцы замерли, перестав гладить книжные страницы. Сион уже внутренне готовится к тому, что он сейчас окажется на полу с приставленным к горлу ножом, но ничего не происходит. Время будто скрипит ржавыми шестеренками и останавливается. Сион отпускает подбородок Нэдзуми, ведет пальцами чуть выше: по линии челюсти, к скулам, вискам, снова в волосы. И думает о том, о чем «свет» думать не может. «Ты — единственная причина, по которой я могу убить. Потому что я не хочу тебя терять. И я знаю, если наступит миг, когда тебе будет грозить смертельная опасность, я отправлю на тот свет любого. И в этот момент для меня не будет существовать жалости. Может, тьма — во мне?» «Вы с ним похожи», — проносится в голове голос Инукаши. Сион отрывает взгляд от Нэдзуми и вновь смотрит в зеркало. «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо» [1]. «Ты сам дал мне читать «Фауста». В отражении он видит беззащитно открытую шею, по которой задумчиво скользят его собственные пальцы. У Нэдзуми даже грудь не двигается, будто он и не дышит вовсе. Сион переводит взгляд на себя. В его глазах пляшут рубиновые всполохи. «Если это будет ради тебя... Может, тьма — это я?»