На годовщину нашей смерти

— Мне тебя на версус вызвать, чтобы ты со мной нормально поговорил? Вообще базара ноль, Дима, замутим баттл, соберем толпу. Если тебе этой толпы мало. Неуютно ему было сидеть со мной вот так, мирно, в приличном заведении. Он это место не выбирал, и казалось ему, что чересчур много лишних глаз и ушей, слишком цивильно вокруг, а я веду себя не так, как можно было ожидать. Не кричу и не кидаюсь с порога с кулаками. Улыбаюсь ему дружелюбно: смешно ты шутишь, жида. Людям вокруг никакого дела до нас нет, не такие сюда ходят. Знать не знают ни о каких рэперах со смешными кличками и их глупых конфликтах протяженностью в шесть лет. Мне нравилось быть среди них. Приводить красивых девушек и не чувствовать стыда за то, кто я есть. В такие места за тем и ходят: произвести впечатление, поговорить об искусстве, а позже уехать с той красоткой и душевно поебаться. Написать об этом в твиттер. Мне с Мироном вряд ли грозило что-то из перечисленного, но я все равно привел его сюда, чтобы немного помучить. Я догадывался, что его будет нервировать обстановка и моя непрошибаемость. Меня с ним ждал разве что качественный мозговыеб: не Мирон, так я сам себя сожру — позже, когда останусь один на один со своими незакрытыми ранами и ебнусь окончательно. Но пока меня не догнало, хотелось узнать, что же будет дальше и как далеко мы сможем зайти. Кое-кто на волне своих грандиозных свершений перестал ссаться при одном упоминании моего имени, а теперь сидел напротив, демонстративно развалившись на стуле, и выжидающе смотрел на меня. Он надеялся, что я ему помогу. Я подвинул к нему меню. — Может, выберешь что-нибудь? Он просто закрыл лицо руками и покачал головой. Не хотел играть в мои игры, не за этим пришел. А зачем? — Я хочу счет, — попросил он. — Мы ничего не заказали. — Я знаю. Дим, я хочу счет. Адрес таксисту он сам назвал, а потом отвернулся от меня и всю дорогу молча смотрел в окно. Совру, если скажу, что ничего не чувствовал. Слишком дохренища всего сидело у меня внутри, мне не хотелось вычленять, разбирать это по кусочкам. Да я и не мог. Там, на заднем сидении такси, меня будто бы придавило грузом, который я то ли до сих пор нес с собой, то ли подобрал где-то на полпути от ресторана до машины. Сидел и смотрел на его силуэт на фоне окна. Бывало, я рисовал Мирона раньше. Немного — пока мы дружили. Но позже — гораздо чаще. Мне нужно было выблевать тот дикий сгусток эмоций: через треки, через картины. Я мог часами марать холст набросками одного и того же лица, замазывать все мешаниной цвета и начинать заново, и так слой за слоем, пока наконец не прятал все за непроглядной чернотой. Я никогда не оставлял картины, написанные в таком состоянии. Но все равно продолжал их видеть на тех испорченных холстах. Сидящий рядом со мной казался одной из таких картин. Четкий темный профиль на фоне городских огней, впадины и выступы светотенью, цветные блики. Его изображение осталось у меня на сетчатке, когда я закрыл глаза. — Во-первых, — сказал Мирон, когда щелкнул замок и мы оказались в квартире один на один. — Я допускаю, что выбрал не совсем правильную стратегию поведения. Я это честно признаю. То есть для меня она была единственно верной, но с тобой не сработало. Шесть лет прошло, Дим, это нереально много. Давно надо было поговорить. Я почувствовал, как мои губы сами собой разъезжаются. Не улыбка даже — оскал, такая вот защитная реакция. По живому-зажившему проехались его слова. Мирон быстро глянул на меня и принялся ходить по комнате. — Я надеялся, что ты успокоишься. Года два надеялся, правда. Потом мне стало не смешно. Потом я просто не знал, как это остановить. — Ты боялся со мной встретиться, признай. — Возможно, — он остановился. — Давай я напомню тебе десять тысяч публичных вызовов на баттл и ни одного приватного звонка. Я неожиданно для себя искренне рассмеялся. И заметил ответную неуверенную улыбку на его лице. Туше. — Давай не будем меряться отсутствием яиц, окей? — он поднял руки. — Что было, то было, я с себя ответственность не снимаю. Именно поэтому мы сейчас здесь. И меня не ебет, кто из нас больше прав или виноват, я в этом не собираюсь копаться. Но ты можешь, если хочешь. Если тебе так надо. Он бросил мне что-то. Я сперва поймал, а потом, разжав ладонь, понял, что это ключ от входной двери. — Можешь высказать мне все, я не уйду, пока не закончишь. Обещай только сильно не калечить. Я медленно опустил ключ в карман и перевел взгляд на Мирона. Такой жертвенности я от него не ожидал. Он слабо улыбался. — Ты это сам придумал? — Мирон кивнул. — Кто-нибудь знает, где ты? — Я им не говорил, куда еду, и у меня нет вшитого под кожу маячка или чего-то подобного, если что. Но через сутки Женя начнет обрывать мне телефон и, если я не отвечу, поставит на уши всю королевскую рать. У меня ведь важный концерт на носу, Дим. Да и у тебя. Он устало потер глаза. Буквы «империи» на его пальцах чернели ровно и четко — видать, совсем недавно обновил. Сколько ты уже не спишь, подумал я. Мне захотелось дать пизды пресловутой Жене и всем остальным его «друзьям». Нужно было собраться с мыслями. Я оставил Мирона в комнате, а сам ушел на кухню. Хата эта была из тех, что сдаются посуточно: скромная, чистая и абсолютно не обжитая. В холодильнике одиноко валялась бутылка дешевого вина, должно быть, оставленная предыдущими постояльцами. Я поискал штопор. Ничего лучше у меня все равно не было, а ведь у нас с Мироном праздник. Я вспомнил, как мы начинали тур по городам — когда-то в далеком десятом. Казенные квартиры были гаже, выпивки больше. Мирон много писал в блокнот, строчил ночами в твиттер и отрубался в неподходящее время и неподходящих местах, закутавшись в свою растянутую толстовку. Как он пишет сейчас? Та потрепанная книжка с рифмами — она все еще у него или давно уже где-то проебана по дороге к мечте? У меня в кармане лежал ключ от закрытой двери, а меня всерьез интересовали такие отвлеченные вещи. С минуту я раздумывал, насколько сильно буду жалеть, если сейчас открою дверь и уйду. А потом вернулся в комнату. Мирон спал на краю дивана, натянув на голову капюшон и подложив ладошку под щеку. Выглядел он необычайно умиротворенно. Я погасил лампы. Уличных огней, проникающих сквозь прозрачные занавески, было достаточно. Мирон вздохнул и пошевелился в полумраке. Я подвинул стул поближе к дивану, уселся и запалил сигарету. Момент этот казался мне каким-то чересчур интимным. Я не знал, что хочу сказать, что мне нужно сказать, что я еще не сказал за шесть лет. Говоря откровенно, я сказал уже дохера за все это время. Столько просто невозможно переварить, принять и простить. — Я уснул, — услышал я хриплый голос Мирона. — Надо было меня разбудить. Я попросил: — Вытяни руку. Он послушался сразу, зашевелился и протянул мне ладонь, даже не задумавшись, зачем. Рукав его мягкой серой толстовки задрался, открывая край татуировки. Я просто взял его за руку, сжал покрепче и впечатал тлеющий огонек в чистую кожу на запястье. — Бля! — он взвыл и попытался откатиться, но не зря же я его держал. — Дима, какого... Отпустил. Мирон подобрался и сел, прижимая к груди поврежденную руку. В темноте мне было легче. Я показал ему вино. — У нас ведь годовщина, Миро. Ты меня приглашал, помнишь? Я отхлебнул немного кислого пойла и протянул бутылку Мирону. — Сколько раз повторять... — Тут темно, но я слышу, когда ты врешь. Он сдался. — Я не хотел, чтобы ты растрепал об этом во всех своих соцсетях. А так и получилось. Дима, ты... — он шумно втянул воздух своим выдающимся клювом, как делал, когда начинал злиться, — ты вообще думаешь хоть иногда, что делаешь? Ты же, блядь, медийная личность, нахуя все это вываливать в открытый доступ? Не противно самому? У меня так бывшие себя не вели. Я улыбнулся, вспомнив Верочку. — Давай не будем о твоих бывших, а то придется выяснять, кто там у вас был за мужика. Тихо, тихо, хлебни, Мирош, — ласково произнес я, остановив новый поток возмущений. — Кажется, подразумевалось, что это я тут буду жаловаться и огрызаться, а ты — стойко терпеть, храбрый ты мой оловянный солдатик. Он фыркнул и послушался. Приложился к горлышку, и в тишине квартиры несколько секунд было только слышно, как он глотает. — Тебе нечего мне сказать, — наконец, предположил Мирон, возвращая мне бутылку, и поморщился, когда от движения рукав толстовки сполз на свежий ожог. — Как ты справедливо заметил, я и так уже сказал слишком много, и если продолжу, то кто-то из нас отсюда рискует не выйти. — Ну, ты-то вон уже начал причинять мне увечья, — недовольно пробубнил Мирон, хотя в голосе его я различил плохо скрываемую улыбку. Горлышко бутылки было влажным, когда я прижался к нему губами. — Сними кофту, Миро, — посоветовал я, — она же тебе мешает. — Вообще-то, тут довольно прохладно, — возразил он, но все же сделал, как я сказал. Его послушание меня интриговало. — Здесь тепло. Если хочешь, чтобы я закрыл форточку — просто попроси. Он промолчал. — Вообще-то, я не все вываливаю им на потеху, — заметил я запоздало, потому что надо было что-то сказать. — Многое, но не все. Как будто это имеет значение. — Велика ли разница? — Мирон подвинулся к краю дивана и жестом попросил у меня вино. Я поднес бутылку к его губам, но не отдал, и ему пришлось изворачиваться, чтобы отхлебнуть из моих рук. Плохо получилось — Мирон закашлялся, красненькое потекло у него по подбородку и расплылось невнятным потеком на светло-серой футболке «Рибок». — Не сказал, что ты брал в рот у Жигана, — услышал я свой голос будто со стороны. Мирон дернулся, а мне едва удалось спасти остатки нашего объединяющего сердца невкусного пойла. — Не было такого. Дима... — Я плохо помню. Меня, знаешь, и по голове несколько раз били. — Дима, ты охуел? Не было ничего. — Но хером тебе по губам поводили, да, Оксан? Он сгорбился и отвернулся. Мы договорились это никогда не вспоминать, но я, похоже, плохо держал обещания. Учился у лучших, мать вашу. Мирон поднялся и, комкая в руках кофту, побрел к выходу. Потом вспомнил — ага, ключ-то у меня — и в отчаянии стукнулся лбом в дверь. — Дим, открой ебучий замок, я пойду. — Я еще не закончил. — Мы так не договаривались. Меня тут прорвало. Я сорвался с места и сгреб Мирона за шкварник, развернул и саданул спиной об дверь. — Тебе, сука, напомнить, как мы договаривались? Что, так понравился тебе вкус целительной залупы, что ты решил остаться здесь и никуда не ехать? Мирон вырвался. — Иди нахуй, Дима. Знаешь что... — голос его дрожал от гнева, но Мирон старался успокоиться. — Тебя там не было, так какого хера тебе меня упрекать? Я сделал, что нужно было, а не съебался, как крыса с тонущего корабля, баюкая на весь интернет свою поломанную гордость. Тебе кажется, что я прогнулся? Ты меня там оставил огребать одного — я выгреб. Еще вопросы? По крайней мере, я не возненавидел себя после этого. Он тяжело дышал и смотрел на меня с дикой смесью прошедшей через годы обиды и злости. И отвращения — вот только не знаю, ко мне или к себе. Вывел мальчика, молодец. Я не мог остановиться. — Да, у меня есть вопрос. Всего один. Когда Жиган тебя в своем хоум-видео снимал тет-а-тет, на колесе обозрения — помнишь? — он закончил все-таки на лицо или в глотку? Я думал, он мне зубы вобьет в упомянутую глотку. Но нет, только головой хорошенько приложил. Я охотно ему ответил, а потом мы повалились на пол, сшибая по дороге мебель. Мирон дрался и пихался, как раненый тигр, но в конце концов я зажал его и навалился сверху, пользуясь преимуществом в весе. — Тебя кто кусаться научил, девочка, твои бывшие? Плечо у меня саднило от укуса. Мирон зарычал и попытался меня спихнуть, но он тоже уже устал, и ничего не получилось. — Легче стало? — спросил я миролюбиво. — Немного, — признался он. Я пообещал отпустить, если он будет хорошо себя вести. В свете уличного фонаря мы сидели на полу плечом к плечу и делили остатки вина — на дне — на двоих. По глотку. Я смотрел, как дергается кадык на шее Мирона и как он облизывается, прежде чем передать мне бутылку. В терпком вкусе красного вина мне чудился привкус крови. Его или моей? Губа у Мирона уже начала надуваться и, должно быть, сильно пекла. Он морщился, трогая ее языком. — Извини, — серьезно произнес я. — Это было гадко. То, что я сказал. Мирон кивнул. Я чувствовал тепло его плеча своим. — Я не сосал хуй Жигана, — признался он, — если тебя это так сильно волнует. Не довелось как-то до сих пор. — Меня волнуют все хуи, которые ты сосешь, — я тихо засмеялся. Наше спокойное перемирие было хрупким, как крыло бабочки. Из тех, что в животе. — Ха-ха. У меня, вообще-то, нет такой привычки, — сказал он. — Сосать хуи. Если ты не понял. Я приклонил его голову к своему плечу и потрепал по колючей макушке. — Не понял. Меня немного сбивает с толку то, как ты на мой накинулся. Помнишь? Как голодный удав. — Я почувствовал, что он краснеет, заливается теплом весь от груди до кончиков ушей. Мне даже жарко стало. — Если я скажу, что это был не я, ты мне поверишь? Мирон попытался отодвинуться, но я удержал его на месте: — Тихо. Я никому не сказал. И не скажу. Если сделаешь так еще раз. — У меня губа болит. — Это тебе помешает? Он отодвинулся и пихнул меня в плечо: — На диван. Я сам ширинку расстегнул и выправил наружу член. Все эти разговоры про сосание хуев и красный разбитый рот Мирона меня нешуточно завели. Расставил ноги, чтобы Мирону можно было меж них уместиться, и похлопал себя по бедру. — Давай, сладкая. Мирон зыркнул на меня исподлобья, придвигаясь вплотную. — Только девочкой не зови, Дима, я этого не вынесу. Я его за подбородок взял, очертил большим пальцем распухшую губу. Надавил. Палец в рот протолкнул, где было на контрасте так горячо и мягко и влажно. Мирон губы сжал на последней фаланге, а я пальцем двинул, наслаждаясь тем, как плотно он ходит, повернул, погладил внутреннюю сторону щеки. — Вот так, девочка, — сказал я, — соси, не разговаривай. Мы уже очень много сегодня друг другу наговорили. Хуй он мой взял, как в первый раз, не целиком и не сразу. Дал себе по губам поводить, головку обсасывал и за щеку брал, но никак не мог расслабиться и придерживал рукой, чтобы глубину проникновения контролировать. — Дима, давай только не в горло, — попросил. — У меня Олимпийский, имей совесть. Меня нежностью затопило. Олимпийский у него. На члене моем у него Олимпийский. Погладил по бритому затылку и надавил сильнее. — Я осторожно, Миро. Отпусти руку. Он мне поверил. И я, правда, осторожно, неглубоко его рот ебал. А когда закончил, не позволил отстраниться. — Глотай, — приказал. И все, что изо рта утекло, пальцами обратно заправил. Потом мы лежали рядом. Мирон ко мне лицом повернулся и дышал куда-то в шею, а его стояк никуда не делся, все еще натягивал спортивные штаны и упирался мне в бедро. — Дим, я что, напоминаю тебе телку? — спросил Мирон немного сонно. — «Девочка», «сладкая». У тебя настолько херовый вкус на женщин? Или ты таким образом убеждаешь себя, что не пидор? Я застонал: — Жида, да ты из тех телок, которым после секса лишь бы потрепаться. Зря я из твоего рта член достал. Мирон не улыбнулся. Я знал, что в конце концов он начнет себя жрать. Ему только повод дай. — Думаешь, это очень стремно? — спросил он. — То, что я делаю. Без понятия, что именно он имел в виду. Вместо ответа я его поцеловал. Как девочек своих целовал — горячо и сладко, и рот у него был такой же горячий и красный, как и у них после отсоса. А потом я сунул руку ему в штаны и сжал стоящий колом член. И похеру мне было на пол, расу или видовую принадлежность Мирона. Если говорить совсем честно, мне всегда казалось, что он немного инопланетянин. Я дрочил ему жестко, откровенно вытягивая из него оргазм. Очень скоро Мирон начал выгибаться, и пришлось навалиться сверху, чтобы не брыкался и дал закончить дело. Сперма брызнула ему в трусы, он не хотел этого — теперь придется либо снимать их, либо ходить в мокрых, — но я не дал выбора. Он измученно застонал и отвернул от меня пылающее лицо. — Я думаю, что сейчас не тебе выбирать, что делать, жида, и от чего получать удовольствие. Ключ-то все равно у меня. Я расслабленно повалился на спину и пошарил в карманах. Его не было. Мирон молча положил ключ мне на грудь.