Believe

Ваня сплёвывает на мокрый после дождя асфальт, затягивается черничной сигаретой, стараясь хотя бы так угомонить в себе раздражение и совсем детскую обиду. Ему бы давно нужно было понять, что Мирон разбрасывается людьми так, как пожелает нужным, словно для него вся эта «семья» не семья вовсе, а кегли, стоящие на дорожке для боулинга. Кинь этот тяжёлый шар точно и все разлетятся в стороны. Мирон бросает не шар, а слова, от которых не только его обнимать не хочется, но и видеть тоже. Пару часов назад Евстигнееву в ебало прилетело, что он, оказывается, самовлюблённый мудак, тайком трахающий свою подружку Чиги. И Ваня бы нихуя в ответ не рычал, опустил бы виновато морду небитую в пол, если бы, блять, это было правдой. Ваня — мальчик послушный, преданный, но дурной, как беспородный щенок из мокрой коробки на мусорке за домом, только эту слепую преданность нихуя не ценит Мирон. Выёбывается, как последняя сука на выпускном в девятом классе, в сотый раз загоняет что-то про «репутацию, мнения, слухи» , пока сам на презентации шмоток расписывается на сиськах и лапает баб за жопы. Конечно, это ведь норма. Конечно, так можно. Нет, Мирон, тебе не мнение чужое важно, тебе просто похуй, признай уже. — Вали куда хочешь, Вань. — Говорит Мирон, когда Евстигнеев обрабатывает фотографию Порчанского для инстаграма и предлагает сходить в бар. Ваня не из тех, кому нужно повторять дважды: он молча собирается, натянув на себя яркий свитшот с котиками, чтобы Настя оценила, целует напоследок Фёдорова в лоб и сваливает туда, куда хочет. На самом деле «куда хочет» — квартира малышки Чиги в розово-голубых тонах, с дворовым рыжим жирным котом под подъездом и сквозняком из-за вечно приоткрытых окон. Все планы на этот день идут по пизде тогда, когда сахарная девочка, оказывается, уехала в Прагу на пару дней, а то хмурый Питер и хмурый Ваня ей никак не нравятся в последнее время. Возвращаться домой у Вани откровенно никакого желания. Рыжий уличный кот сразу на коленки лезет, мурчит, тычется своей огромной мордой в ладонь и просит, чтобы его почесали за ушком, наконец-то забрали домой, когда Рудбой сажает свою жопу на мокрую лавочку. Ваня как этот самый кот: тоже умеет мурчать, тыкаться носом слепо в шею и хвостиком везде бегать, если ты его однажды к себе поманишь. Он непростительно быстро привязывается, отдаётся человеку без остатка даже после неудачного брака, только его человеку это нихуя не нужно. Мирон высокомерен, горд, порой — всегда — невыносим, но Ваня не может просто так от него уйти. Не может уйти даже тогда, когда жизнерадостный Порчи пару месяцев назад достаёт из своих запасов бутылку португальского портвейна и делает вывод, что всему пиздец. Сейчас Евстигнеев тоже пишет злобное «он меня заебал, сука еврейская», отправляет Дарио это сообщение с сожалением замечая, что тот был в сети пару часов назад. Наверняка бывший драгдиллер раскладывает под собой какую-нибудь худенькую миниатюрную блондиночку, пока Ваня пытается накормить кошака варёной колбасой из ближайшего магазина. Тянет в рот очередную черничную сигарету, матерится, когда ветер тушит дважды огонёк крикетовской зажигалки, но на третий всё-таки затягивается: так, чтобы глотку жгло горьким дымом, чтобы никотин оседал в лёгких, чтобы в тридцать врач поставил короткий диагноз «рак», пожал плечами, мол, выхода нет, и наигранно выразил свои сожаления. Ване не хочется домой, Ване хочется к малышке Чи на колени головой лечь, чтобы она своими пальчиками по голове гладила, успокаивала, но ничего не говорила. Ване не хочется домой, а потому он плетётся в первый же бар, который встречается ему по пути: заказывает сначала стакан светлого нефильтрованного, через десять минут — горчащий, но вкусный виски, ещё через пять — две стопки водки. Через полчаса у Вани плывёт перед глазами, мир ярче кажется, а проблемы все сами по себе исчезают — тут уже хочется домой. К рукам, которые не любят. Ванечке хочется домой, но мальчик он принципиальный, потому докуривает две последние сигареты за раз, когда вываливается пьяный из бара с вполне конкретным желанием набить Мирону ебало за его уебанское поведение. Империя дышит на ладан. Вокруг какие-то дома, переулки незнакомые, улицы, дворы-колодцы, в которые Ваня заходит целенаправленно — вздыхает тяжело, жалеет, что не успел прихватить с собой камеру, потому что солнечный день в Питере хорошо бы смотрелся в объективе полароида. Он опускает свою жопу снова на скамейку, потому что водка бьёт в голову наконец-то, ноги дрожат, идти не хочется, потому Рудбой снова курит — пачка персикового «ЛакиСтрайка» всегда лежит про запас в рюкзаке. Это двор Дарио, он, наверняка, на кухне после секса с какой-нибудь русской теперь варит ей свой кофе, кормит сладостями из-за границы и лучезарно, но наигранно улыбается, когда она говорит, чтобы было бы неплохо куда-то сходить вечерком суши поесть. Дурная девочка понимает, что она не нужна совершенно ему, но упорно пытается себя зачем-то переубедить, словно если переубедит — Дарио тоже передумает. Такая же глупая, как и Евстигнеев, пытающийся добиться хоть капли взаимности от Мирона, только нихуя. Он ему тоже не нужен. Ваня усмехается. Всё сам прекрасно понимает, стряхивает пепел и докуривает до фильтра; в телефоне два пропущенных от Фёдорова и лаконичное сообщение «купи сигарет». — Пошёл нахуй, Мирон. — Ваня кидает окурок в урну рядом, смотрит на светящийся экран телефона и громче добавляет. — Сам вали, куда хочешь, уёбок. Евстигнеев выключает телефон и расфокусированным взглядом пытается отыскать нужную ему парадную на ступенях. Подниматься по ним сложно, особенно когда ты ужрат в говно и нет поручней, хотя первые три Ваня перешагивает очень уверенно, вцепившись в лямку рюкзака на плече. Надо же, сука, было Дарио поселиться в доме, где чёртова винтовая лестница и сломанный лифт. Дома у Порчи всегда тепло и уютно: много выпивки, жратвы и сладостей, за которые Рудбой готов просто душу продать Люциферу. У Дарио дома есть то, чего нет них с Мироном — крепкие объятья и любовь. Вийера обхватывает руками тощее тело крепко, хлопает по-дружески по плечу и держит Рудбоя за ворот свитшота, чтобы он не ёбнулся на пол, пока развязывает шнурки. Дарио знает, что Ване сейчас, по сути, мало что нужно: дать ещё стакан крепкого, а после позволить проблеваться и отправить домой на такси — Евстигнеев никогда не умел пить так, чтобы ему не было хуёво. Ване достаточно пару стаканов, чтобы через десять минут он сидел на полу в сортире рядом с Дарио, который заботливо держит отросшую длинную чёлку. — Blyad', brat, — Выдаёт он со своими забавным акцентом, а Ваня улыбнуться пытается, пока его снова не выворачивает пиццей. Дарио в одной руке держит стакан с водой, второй Рудбоя гладит по волосам с отросшими блондинистыми корнями. На самом деле Ване хочется другого. Хочется, чтобы там была ладонь блядского Мирона, а не лучшего друга. Ваня сплевывает в унитаз скопившуюся слюну, прикрывает глаза, когда тошнота совсем отпускает, и откидывается назад, опираясь спиной о кафельную стену; улыбается как-то вымученно, когда получает в одну дрожащую ладонь стакан с водой, в другую — горькую сигарету. Ваня такие не любит, но любезно принимает и затягивается: в горле першит, горчит, жжётся, зато в голове медленно светлеет и мысли начинаются разбегаться по полочкам — на часах уже больше восеми, на улице темно, и нужно бы, наверное, домой. Нужно домой, где нихуя не ждут. В телефоне нихуя нового, кроме откликов в соц.сетях. Евстигнеев пишет «блять, как я вас ненавижу» в твиттер, отвечает малышке Чи, что с ним всё хорошо, он не сдох, а после тянет чай из пол-литровой чашки, который заварил Вийера. Такси будет через десять минут, а Ване, почти трезвому и почти живому, совсем не хочется возвращаться домой. Но он возвращается. На прощанье бьёт Порчанского кулаком в кулак и улыбается, хотя внутри всё вянет, как цветок на подоконнике в собственной квартире. Хотя, казалось бы, тут нужно постараться, чтобы кактус завял. — Не раскисай только ты, братан. Другая тёлка даст. — Евстигнеев хлопает дверью и слетает вниз по ступеням, матерясь, когда выходит прямо под дождь. Цветастый свитшот заляпан на рукаве водкой, на воротнике виски и собственной слюной. Ваня бы рад стащить его с себя и сходить в душ, но вместо этого садится в подъехавшую тачку и называет адрес собственного дома, на добрые сорок минут пути залипая в телефон и периодически в окно. Он любит ночной Петербург в неоновом свечении разноцветных ламп, любит Мирона, любит сигареты и путешествия настолько, что с радостью сейчас бы отвалил таксисту любые бабки, только бы он увёз его подальше из России. Желательно в Чехию, чтобы многом-много фотографий с главной площади и три выкуренных сигареты под красным клёном на берегу реки. Вместо красивой Праги — хмурый Питер и парадная собственного дома. Евстигнеев расплачивается последними деньгами с таксистом, нехотя поднимается на второй по ступенькам, чтобы оттянуть момент встречи. Мирон наверняка залипает в ноуте и общается с фанатами, пока на плите едва ли не пригорает мясо; Ваня любит эту детскую рассеянность и невнимательность, любит полуулыбку пухлых губ, любит худые, забитые татуировками руки. Ваня любит Мирона, только Мирону похуй. — Я дома.Спасибо, что переживал. — Небрежно бросает Ваня, когда открывает дверь и стягивает с ног кроссовки. Бросает рюкзак на пол, роется в аптечке, чтобы нажраться таблеток и сдохнуть унять головную боль. Фёдоров передёргивает плечом, поправляет спавший плед, но не отвлекается от телефона: там, в наушниках, Хинтер со сцены в Уфе вещает о том, что сам Мирон пиздабол и что рот он его ебал. Смешно и забавно, пока изрядно заёбанный Ваня не маячит перед его глазами в поисках собственного ноутбука. Падает вместе с ним и банкой холодного пива в огромное оранжевое кресло, ставит на колени, пока ждёт загрузки фотошопа. Да, Ваня, таблетки и пиво — то, что нужно организму. — Где ты был? Я волновался. Ване хочется пошутить про «бегал» — старый дурацкий прикол из хуй знает какого года, но у него, откровенно говоря, нихуя нет настроения язвить. Пивная банка щёлкает, Ваня удовлетворённо вздыхает и откидывает голову назад, когда делает пару глотков — в горле горчит, но так, может быть, пройдёт голова. В комнате темно, только на полу в углу горит «antiyou» и он думает, что это достаточно символично. Мирон смотрит на него из под своих длинных ресниц слишком выразительно, хмурится точно, и по привычке от волнения прикусывает подушечку большого пальца. Евстигнееву хочется, чтобы Мирон со своим взглядом опустился на коленки и отсосал в качестве извинения, после чего Ваня снова засунет обиду подальше в жопу на пару дней и будет играть счастливого влюблённого мальчика. Мирону хочется, чтобы Ваня забил на свою гордость, оттрахал его как можно жёстче и позволил уснуть под боком. Мирон хочет многого, только вот Ване теперь похуй. Рудбой чувствует себя так, словно его Бог умер, в которого он слепо верил, хотя его Бога, на самом деле, никогда не существовало. Он суёт себе в губы сигарету, ведёт по небритому ебалу и понимает, что ебал он все запреты Мирона не курить в квартире. Ебал он Мирона с его заёбами. — У Насти. Тебя это как-то волнует? — Опять? — Снова, Мирон. Ваня выдыхает дым в потолок и наконец-то переводит взгляд на Фёдорова: тот выглядит слегка заёбанным, уставшим, но почему-то довольным. Откладывает телефон с наушниками в сторону и неуверенно сначала на ноги поднимается, но потом идёт к Ване. У того в ноуте ебало скалящегося Порчанского и лагающий интернет — Мирон опускает ладонью крышку и убирает на стол, а сам хватает Ваню за запястье и тянет на себя. Он никогда не извинялся на словах и пытался сделать это хотя бы действиями — простые объятья действовали на наивного Евстигнеева первое время, но в последнее время ему этого мало. Мирон никогда не показывал свою любовь на словах, потому что, наверное, просто не любит; целует утром куда-то в район плеча, чтобы разбудить, улыбается, клювом своим орлиным тычется в небритую щёку, но Ване этого катастрофически мало. — Мирон, уйди. Я не хочу с тобой говорить. Ване бы снова сбежать, но он почему-то подчиняется и поднимается на ноги. Голова болит адски, в руке банка пива, ноги почти не держат, зато под боком Фёдоров. Он обнимает почти крепко и почти искренне: голову кладёт на плечо, выдыхает в шею, обхватывает руками и опускает ладони на выпирающие лопатки. Фёдоров улыбается. И раньше бы Евстигнеев отдал за эту улыбку всё, что только можно, но сейчас ему как-то всё равно? Тут всё дело во взаимности. — Не уходи больше. Я вправду переживал. — Ваня отхлёбывает из банки, Мирон лениво целует его под челюстью и впервые смотрит в глаза по-настоящему искренне. — Прости. У Вани губы сухие, обветренные, отдают горьковатым привкусом пива, но Мирон целует: наивно сначала, словно впервые это делает, кладёт руку на шею Евстигнеева и поглаживает совсем трепетно большим пальцем по выделяющейся скуле. Он не отвечает, дёргается ощутимо, потому что, блять, просто противно. Мирон отлично играет на эмоциях чужих людей, отлично строит из себя того, кто прекрасно впишется в любую ситуацию. Ваня уже просто не верит в искренность его поступков и слов, но почему-то поддаётся — скорее, это уже инстинкт, потому что Мирона невозможно не хотеть выебать на грязном полу. Скользит языком между чужих губ, хватает свободной рукой Фёдорова за талию и по-собственнически жмёт к своему телу ближе. Ваня целует со всей своей нежностью и любовью, на которую только способен, шепчет что-то между поцелуями, едва касаясь своими губами чужих, но не сводит взгляда с голубых глаз напротив. Мирон забирает банку из рук Рудбоя и ставит на стол рядом с ноутом, валит того на холодный пол, вжимая лопатками в ламинат. Возится с пряжкой ремня, берёт член в рот по самые гланды и сосёт как в самых лучших порно-фильмах бывает с красивыми девчонками: заглатывает сразу целиком умелым ртом, языком играет с уздечкой, пока ладонью надрачивает в медленном и дразнящем темпе. У Евстигнеева всегда от этого крышу сносит, он откидывает голову назад и бьётся затылком о пол, шипит тихо, срывается на тихое звериное рычание, когда Мирон ведёт влажным языком по яйцам. У него губы мокрые, блестящие от слюны и смазки, всё это по подбородку невозможно пошло и невозможно вульгарно стекает. — Блять. Фёдоров, мудак такой, усмехается, стаскивает с себя штаны вместе с нижним бельём и сам лезет на бёдра Вани. Трётся сначала ягодицами о вставшую плоть, опирается руками о грудь, задирает тот самый цветастый свитшот на груди, царапает нарочно ногтями чувствительную кожу. Придерживает член у основания рукой и сам насаживается медленно, но до конца, едва ли не дрожит весь от горячей плоти внутри, но стонет: рвано и громко, от чего у Вани крышу повторно сносит. — Смотри в глаза. Смотри в глаза мне, блядь. Евстигнеев сам не отводит взгляда от чужого лица и запоминает каждую деталь: щетину почти незаметную, закушенную губу, складку между нахмуренными бровями и понимает, что слишком сильно зависим от этой эгоистичной суки. Толкается для пробы осторожно и легко, хватает худые бедра своими лапами и сжимает сразу до синяков, чтобы оставить как можно больше меток на бледной коже. Нравится, когда так; нравится, когда Фёдоров глаза закатывает, когда перед зеркалом матерится и не может скрыть синяки и засосы на шее. Мирон смотрит послушно в глаза, одним взглядом просит, а Ваня ведь подчинятся: толкается глубоко, но с долей осторожности до громких шлепков, рычит утробно от жаркой тесноты, ведёт ладонью по выпирающим рёбрам и пальцами касается соска. — Ты волшебный. Ване хочется сказать, что Мирон — последняя сука на земле, но он говорит совершенно обратное; срывается нарочно на грубые и резкие толчки, чтобы получить свои желанные стоны, переходящие периодически в жалобный скулеж, когда крупная головка задевает простату. У Мирона руки дрожат, взгляд хмельной, словно бухал тут не только Евстигнеев, он сам с пошлыми шлепками насаживается на чужой член, сжимается специально, только бы подразниться. У Фёдорова стоит до болезненного ощущения внизу живота, он ладонью по своему стволу проводит смазанно и быстро, давит на головку краснеющую, пока Рудбой его грубо к себе за шею притягивает и впивается в губы. Целует рвано, между толчками кусает, выдыхает горячо на мокрую кожу, хватает за плечо и опрокидывает на спину, когда волна дрожи проходится по телу. Ваня двигается под конец быстрее и жёстче, вбивается в податливое тело, кусает сам щёку изнутри, но кончает Фёдорову на живот; доводит себя до оргазма парой скользящих движений ладони по плоти, изливается с коротким стоном одновременно с Мироном, и валится рядом на пол, на ощупь стараясь отыскать пачку сигарет, упавшую на пол. — Ты меня любишь? — Ваня закуривает, суёт Мирону в губы свою персиковую сигарету с двумя капсулами и протягивает зажигалку. — Люблю. — Фёдоров медлит сначала, поворачивает голову в сторону Рудбоя, выдыхает дым в его сторону и пальцами касается татуированной руки, где кривоватыми линиями выбито «PLAY». — Верь мне, Ваня. Ваня и рад бы верить, только почему-то нихуя не выходит. Он прикрывает глаза, накрывает своей лапой горячую ладошку и тушит сигарету о железную ножку стола рядом. Переворачивается на бок, потому что грубый пол давит в лопатки и выпирающие позвонки, сгребает руками Фёдорова к себе, целует ласково в макушку, пока проходится подушечками по чужим лопаткам. — Я верю, хоуми. Верю. — Шёпотом на ухо, ведёт ладонью по талии трепетно, по бедру, словно боится вправду, что Мирон завтра хвостом вильнёт и сбежит куда-то. — Я тебя тоже. Ване хочется верить, что он для Мирона что-то значит, но почему-то уже нихуя не выходит.