***
Евгения была молода, но не слишком юна, чтобы их брак вызвал осуждение социума. Единственная наследница благополучной семьи, образованная женщина, обладающая приятной, но не примечательной внешностью. Кроткая и самодостаточная, с тихим голосом и неплохим, хоть и не стремительным, карьерным ростом в сфере финансов. Она отлично управлялась с их общим бытом, неплохо готовила и охотно и регулярно выполняла свой супружеский долг. Лебедев предпочитал ночевать на работе в компании отчетов, лишь бы не видеть её лишний раз.***
В конце концов, супруга уходит сама, устав от призрака неизвестного человека в их супружеской постели (и голове Валентина). Уходит внезапно и деликатно, как и положено воспитанной и умной женщине; забирает разом все свои вещи, тихо и без скандалов, оставляя лишь связку ключей на столике в прихожей. Полковник остается совсем один. Евгения, нелюбимая, но всё-таки жена, создавала хоть какую-нибудь зыбкую иллюзию семьи. А ведь Лебедев даже собаку не может завести: кто же её кормить да выгуливать будет, когда он по долгу службы и хронического трудоголизма работает порой сутками напролет, забегая домой лишь ради того, чтобы сменить одежду? Была бы у него собака - и та бы ушла, устав от нерадивого хозяина. Дочка, вон, умница, свила себе собственное гнездо с, - тьфу, стыдно даже подумать! - пришельцем и, вроде, вполне себе счастлива на далекой Альфа Центавре, шлёт иногда каким-то макаром краткие весточки да свои фотографии на фоне диковинных мест; своей первой жене Валентин носит изредка, когда удается свободное время, а ныне все реже и реже, букет её любимых пионов; вторая, вот, бросила, переехала, судя по прощальной смс-ке вместо письма, в Прагу. Единственного человека, с которым у Лебедева действительно был шанс сложить счастливое будущее, он оттолкнул сам. И что ему теперь делать, старому дураку? Бежать к Артему, поджав хвост, как виноватая псина? Вот только где его, Тёму, найти? Год прошёл - а от него ни духу, будто и не было никогда его. Валентин, порой, выпрямится пуще обычного, когда увидит в толпе светловолосый затылок, догонит, заглянет в лицо - и развернётся, разочарованный, бросив через плечо “Простите, обознался”.***
Но найти-то - дело плевое, со связями, положенными его статусу. Найти Артема, прийти к нему однажды вечером и, не слушая возражений, сгрести в охапку и просить прощения, раз за разом, пока не обнимет в ответ. Найти можно, а есть ли смысл? Артём его, Лебедева, и на порог не пустит, наверное. Он, должно быть, вообще его видеть теперь не хочет, у Артёма теперь наверняка новая девушка, молодая и смазливая, влюбленная в него по уши, готовая нарожать ему таких же веселых и голубоглазых детишек, и живут они душа в душу... "А может, и не девушка вовсе," - внезапно думается полковнику, и это почему-то задевает куда сильнее, заставляет замереть, как есть, полуодетым, застегивающим форменную рубашку утром очередного пустого четверга. Он-то точно знал, что был первым и единственным любовником-мужчиной у Артема. Не первой любовью, уж точно, не первым человеком, разделившим с ним постель, да, но все же - в чем-то он был до сих пор единственным в жизни юноши. Когда-то был. Теперь Лебедева вообще нигде нет - сам ушел, сам вычеркнул себе из уравнения. *** Страшно и стыдно Валентину. Страшно, и стыдно, и очень больно было бы ему посмотреть на Артема сейчас, хотя хочется страшно. Какой он стал, год спустя? Возмужал ли еще больше? Сменил ли он стрижку? Стал ли он по-другому улыбаться? Появилось ли у Артема больше смешливых лучиков у глаз? [“Как солнце, точно как солнце, какой же светлый мальчик," - думалось полковнику когда-то давно, при первой встрече] Валентин бы пришел, прилетел бы и приполз к нему. Упал бы на колени перед когда-то своим, а нынче точно принадлежащим кому-то другому мальчиком. Стоял бы на коленях, отчаянный и отчаявшийся, и молил бы Артема дать ему хоть какой-никакой шанс. Лебедев не гордый, ему не стыдно признать свои ошибки, не перед Артемом так точно, не перед (не) его молодым, страстным, осторожно-ласковым мальчиком. Что дальше? Простит ли? Может, ударит? Выгонит, может быть, обругав последними словами, совершенно заслуженно, кстати, обругав? Примет ли обратно?***
“Пусть, пусть ругает, - отчаянно думает Валентин холодным зимним утром, выворачивает руль, уводя машину с набившей оскомину дороги до департамента резко налево, пересекает сплошную двойную и тут же закладывает резкий поворот направо, к N-ной улице, где, как он помнит, живет, если не сбежал куда, на втором этаже в тесной двухкомнатной хрущевке Артём. - Пусть бьет, пусть орёт, наорётся и перестанет, куда же денется.” Проехав оживленный перекресток, на котором в кучу сбились перед светофором юркие желтые такси и неповоротливые автобусы, Лебедев цепляется взглядом за знакомую зеленую вывеску супермаркета и вспоминает внезапно про вездесущие разноцветные фантики, которые выпадали из всех многочисленных карманов на одежде Тёмы, когда они, исступленные, скидывали одежду куда придется, лишь бы быстрее оказаться кожа-к-коже, страстью к ответному огню. У полковника перед глазами несносный человек, дерзкий юноша с ясными глазами и светлыми, солнечными волосами, с удивительно холодными руками и еще более холодными ступнями, на которых забавно поджимаются кривоватые пальцы, когда Артём кончает, тихо-тихо, с раскрытым, будто бы в удивлении, ртом. Валентин вспоминает мягкие застиранные футболки со “Звездными войнами” (и он никогда и ни под какими пытками не признается, что посмотрел всю серию, лишь бы понимать, чем так восторгается его несмышленая дочка), дурацкие конфеты, которые юноша коробками пожирал, сластена эдакий. Парковка почти полностью пустует, лишь несколько лотов забито покоцанными иномарками, и Лебедев паркуется, впопыхах заняв два лота сразу. На улице - минусовой мороз, а автоматические двери разъезжаются медленно, будто нехотя. Охранник на входе пугается стремительно несущегося мужчину в военной форме, кричит что-то вслед, тщетно. Валентин же еле находит отдел со сладкой дребеденью в цветастой упаковке, сгребает, кажется, годовой запас всевозможных конфет и тащит всё это добро на кассу, нетерпеливо проталкиваясь сквозь толпу недовольных покупателей. – Пакет нужен? - флегматично спрашивает заплывшая кассирша, пробивая четвертую коробку Rafaello. – Обойдусь, - раздраженно кидает мужчина, пытаясь вставить трясущимися от волнения руками карту в треклятый аппарат, будь он неладен, а после оплаты бежит со своими дарами к машине, то и дело ловя очередную выпадающую коробку. Он спешит так, что после наверняка придется оплатить штрафы в кругленькую сумму, но Валентин плевать хотел на эти штрафы с высокой колокольни. Он не помнит толком, как выбежал из машины, оставив всё накупленное в незапертом Ровере, как взлетел по лестнице, перескакивая через три ступеньки за раз. Лебедев зажимает кнопку звонка, одновременно нервно приглаживая растрепавшиеся волосы назад и оправляя перекосившееся пальто. Он так волнуется, что подскакивает невольно, когда дверь перед ним раскрывается, и теряет дар речи, когда на него из неосвещенного проёма смотрит испуганная женщина, одетая в огромный махровый халат. Исполинская чашка чая в её руке дрожит, когда она спрашивает робко: – А вам кого?.. Лебедев оглядывает её, щурится невежливо за её плечо в надежде, что вот сейчас на шум выйдет Тёма, и тогда… – Господин Артём Л. здесь проживает? - спрашивает строго полковник, используя свою “рабочую”, авторитарную интонацию. – Н-нет, здесь такие не жив-живут, - мямлит в ответ жалобно девушка, придерживая второй рукой накренившуюся чашку. - Я только недавно сюда заехала, с ноября, в-в-вот. Мужчина хмурится, нервничая всё больше: – А прежний хозяин где, не знаете? – Гов-в-ворят скончался, - несчастная бледнеет все больше с каждой секундой. Валентин чувствует, как мерзкие зеленые стены подъезда начинают кружится вокруг него. – Скончался? Скончался?! Как скончался?! КОГДА?! - трясет он за плечи девушку, расплескивая обжигающий чай в чашке, зажатой между ними. – Не знаю! – А имя? Имя хозяина помнишь?! - кричит Лебедев её в лицо. – Не п-помню! Не помню я! В реке утонул, собаку, говорят, вытаскивал, тонущую. Отпустите, что вы делаете, мне же больно! Полковник, словно ошпаренный, подается резко всем телом назад, трясет недоверчиво головой, потом еще раз, и еще, трясётся весь, разворачивается и скатывается по ступенькам на подгибающихся ногах. Вываливается, бросается грудью в леденящий мороз улицы, открывает негнущимися пальцами дверь водительского места, забирается неуклюже внутрь. Сидит долго, вцепившись в руль и уставившись невидящим взглядом сквозь лобовое стекло. Во дворе играют в снежные баталии дети, их счастливые неразборчивые крики доносятся словно из-под толщи воды до Валентина. Случайный снежок попадает на капот его Ровера, выводя его из транса. Он обмякает внезапно, как воздушный шарик, из которого выпустили внезапно весь воздух. Трёт глаза, заводит машину с третьего раза, выезжает аккуратно на проезжую часть. Плетётся домой на автомате, застревая на светофорах. Проходит мимо неприветливого консьержа, поднимается в забытье на свой этаж, попадает почти с первого раза ключом в замочную скважину.***
В пустой квартире даже пыли нет, почему-то обидно становится Валентину, когда он вваливается, отупевший от усталости и горя, за родной порог. Холодильник полон еды, только одно молоко стоит с истекшим сроком годности. Ничего не валяется, не разбито и не сломано, до тошнотворности благочестиво, будто вдруг не упало на хозяина этой самой квартиры осознание полного одиночества, тяжелее которого только тишина его же нежилого почти дома. Мосты не обрушились, не сломались двигатели самолетов с десятком пассажиров на борту, не взорвалась нигде атомная бомба. Жизнь снаружи продолжается, будто и нет вовсе деление на “до” и “после”. Семь миллиардов людей живут, ходят на работу, смотрят вечером телевизор, идут в постель, где уже засыпают их жены и мужья, а в соседних комнатах смотрят десятые сны подрастающие дети. И никто даже и не подумает, что где-то умер один-единственный человек. Задохнулся в холодной и мутной воде, спасая чертову дворнягу. Никому даже в голову не придет, что где-то недалеко, в квартире на 8 этаже престижного такого жилого комплекса, с охраной, консьержами и чистыми лифтами, за добротной дверью, обитой деревом, сидит прямо на паркетном полу прихожей поседевший за считанные часы мужчина. Гражданам нет никакого дела до того, что он хлестает подаренный кем-то когда-то импортный виски, отличный такой дорогой виски, прямо из стеклянного горлышка бутылки и даже не морщится, не замечает, как пролитый алкоголь мешается с катящимися скупыми мужскими слезами. Перед кем ему держать образ? Никто его не видит, никому он не нужен. Пусто.***
Проходит день, два, третий переваливает. Проходит неделя. На работе Лебедев сказался больным, взял себе накопившиеся за долгие годы службы отпускные. Позвонил приходящей домработнице, поздравил с наступающим Новым Годом и разрешил не приходить до конца праздников. Спит он теперь прямо на диване, укрывшись тонким голубым пледом, засыпая под красное и зеленое мельтешение огней и крики Энакина Скайуокера. Сны полковнику снятся невнятные, мутные, но иногда он просыпается среди ночи с мокрыми, опухшими глазами и измочаленной подушкой. Пить прекращает на третий же день, когда алкоголь перестает приносить хоть что-то кроме чугунной головы наутро. [недуматьнедуматьнедуматьнедумать]***
Дверной звонок звенит уже в третий раз. – Иду! Да иду я уже! - кричит Лебедев куда-то относительно в сторону прихожей, пытаясь понять, куда положить замаранную в майонезе ложку, которой он всего минуту назад перемешивал оливье. По ту сторону двери его, очевидно, не слышат и звонят уже настойчивее. Противная трель отдается эхом по всей квартире, отчего голова у Валентина раскалывается все сильнее. Он торопится к двери прямо так, с грязной ложкой наперевес, костеря на чем свет стоит незваных визитёров: – Черт бы вас всех побрал, иду уже, зачем же так трез… - отворяет он дверь нараспашку, желая высказать всё, что он думает по поводу такого обращения с дверным звонком, но замирает посреди тирады. С противоположной стороны порога, на каком-то ничтожном расстоянии вытянутой руки, на него смотрит Артём. Артём, его Артём, живой. Стоит, смотрит своими невозможными глазами, в свете парадной скорее серыми, чем голубыми. Стоит. Хмурится. Наверняка заметил неровно сбритую щетину и неряшливо зачесанные волосы. Оценил покрасневшие, припухшие глаза, горькие складки у губ. – Не вовремя, да? Валентин смотрит на него, не мигая, секунду, вторую. Пытается что-то сказать, не получается. Он откашливается, начинает заново, на удивление спокойно: – Почему же? Ужин почти готов. Проходи, что ли? - и смотрит, как Тёма заходит внутрь, скидывает кроссовки, куртку. Ёжится, стоит, ссутулившись слегка, пытается незаметно подышать на ладони. “Совсем замерз, наверное,” - думает внезапно с тревогой Лебедев, сам поражаясь своей неловкой грубоватой заботе. – А я тут тебе…Вам…, в общем, подарок принес, Валентин Юрьевич, да. Ну, чтоб не с пустыми руками. Новый Год же, все дела, - торопливо бормочет Артём, буквально впихивая кривобокий, явно собственноручно упакованный сверток. - Я, вот, решил Вас проведать, Юля попросила, говорит, вы, вроде как, совсем один справляете, а она волнуется, вот… Валентин, как есть, в растянутых хлопковых штанах, старом свитере и дурацких носках с радужным узором, подаренных дочерью и её молодым нечеловеком на прошедший день рождения, с неожиданным подарком и ложкой из-под оливье в руках, переводит взгляд с Артёма на сказанный подарок и обратно. И еще раз. И еще, пока не понимает, что если не сделать чего-нибудь прямо сейчас, то он либо начнет истерично смеяться, как припадочный, или рыдать (и, возможно, опять-таки смеяться). Наверное, на его лице отражаются как-то его переживания, потому что Тёма как-то вдруг прособирается весь, косится нервно на дверь, будто в поисках пути для отступления, открывает, было, рот для извинений, когда Лебедев отбрасывает куда-то в сторону и ложку, и подарок, надеясь, что там ничего хрупкого внутри, подлетает буквально к юноше, обхватывая руками за спину, да так резво, что они оба не удерживают равновесия и валятся, нелепо маша конечностями, прямо на дубовый паркет. Падение выбивает из легких обоих воздух, болит спина Артёма, не обрадованная знакомством с полом, да и отбитый локоть полковника будет ныть еще долго, но это все мелочи, это неважно. Важно то, что губы у Артёма все такие же мягкие, разве что немножко ободранные от мороза. Важно, что он так же мягко вздыхает в поцелуй и обмякает, становится податливым, как обожаемые им ириски, и ласкучим; важно, что он пахнет морозом и знакомым гелем для душа а-ля “морской бриз”, что он раскрывает губы, позволяя сделать поцелуй глубже, глубже, пока нет ничего кроме них двоих, растянувшихся на полу прихожей, по которому гуляет сквозняк из-за не прикрытой до конца двери. Важно, что все еще у них будет, что они поговорят и объяснятся, что будут целоваться задолго до того, как начнется отсчет до Нового Года. Важно, что будут вместе перевозить коробки из старой квартиры Артёма уже на следующий же день (“Третий переезд за год! Вон только недавно, всего две недели назад, со всей этой шнягой возился, а теперь снова! Валя, ты меня вообще слушаешь, а?”), выбирать новые шторы для спальни, теперь уже их общей, и успеют поругаться по поводу цвета этих самых штор прямо в магазине и бурно помириться на их кровати (и в коридоре около ванной. И на диване гостиной, хотя это будет немного позже). Важно, в конце концов, что это вот всё, пусть и зарабатывает неодобрительные взгляды коллег и знакомых, – необходимо и правильно.***
– Пересолил, - авторитетно резюмирует позже Артём, с видом знатока дегустируя оливье, над которым Валентин трудился - на секундочку! - весь вечер. Он стоит, оперевшись об столешницу, в одном только растянутом свитере с дурацкими оленями, и Лебедеву, с его стратегической позиции на диване, открывается чудесный вид на трогательно-незагорелый зад Тёмы. – Влюбился, значит, - усмехается ему Лебедев и с удовлетворенным видом устраивается поудобнее. За окном падает снег.