Ким и Булат

Неизвестно, как бы сложилась судьба Кима, расти он в семье, у любящих родителей. Может и утаили бы дар, научили прятаться, чтобы не попал в лапы к особистам. А в детдоме что? Заметили мутнеющие зеркала, своевольничающие отражения, и вызвали комиссию от греха подальше. После проверки Кима увезли в специнтернат. Школу для одаренных детей. Там жилось полегче: кормили сытно, драки и издевательства пресекали, водили на прогулки, разрешали смотреть телевизор. Воспитанников разбивали на группы, по схожим способностям. Вместе с Кимом на факультатив ходила еще одна зеркальщица Аля и двое кукловодов. Занятия были интересными: Киму и Але приносили куски зеркал, из которых надо извлечь информацию, кукловодам — новые игрушки. Зеркала приносили с подвохом. Бывало, бьешься-бьешься — никакого толку. А когда забирают, обмолвятся: «Оно новехонькое, только с завода». Проверяли силу, глубину проникновения в слои воспоминаний. Со временем Ким научился пробиваться за первую завесу, легко отбрасывал бессмысленную шелуху, заставлял гладкую поверхность повторять значимые события: разговоры без свидетелей, угрозы, побои, совокупления. Его хвалили, после окончания интерната переселили в комнату в общежитии, пристроили на скучную работу в архив. Днем Ким вел жизнь бумажной крысы: слонялся среди пыльных стеллажей, копировал рассыпающиеся в прах документы, выдавал справки посетителям, вносил запросы в прошитую книгу — буквы выписывались аккуратным почерком отличника, с идеальным наклоном и нажимом. Вечером — не чаще раза в неделю — его забирали для выполнения основной работы. Ким перебывал в ресторанах, банях при комбинатах бытового обслуживания, в домах, квартирах, заметно отличающихся стоимостью обстановки. Зеркала были разными — огромными, обрамленными тяжелыми рамами; маленькими переносными прямоугольниками и кругляшками с проволочной ножкой-подставкой; трельяжами, мутными от времени; а иногда привозили к груде осколков, из которой попробуй что-то вытяни. Ким не знал, как и для чего используется извлеченная из зеркал информация. Накапливали, наверное, факты, способствующие успешным ловушкам. Подтверждали подозрения. Доказательствами в суде картинки в зеркалах служить не могли, но ворохи протоколов, оседавших в кабинетах госбезопасности, грозили серьезными неприятностями тем, кто оставил свои отражения. Если честно, Ким почти никого не жалел. Пьяных барыг, швырявших двадцатипятирублевые купюры на столы в кабаках, хвастающихся друг перед другом продажей чемоданов прибалтийского мыла или белорусских колготок, он не уважал. От посетителей банно-прачечных комплексов чаще всего тошнило. Лысые старики с отвисшими животами трахали молоденьких девчонок, реже — парнишек, до одури накачанных алкоголем. Ким не видел в этом ни красоты, ни страсти, только пьяную покорность или истерику со стороны молодых, и отвратительную алчность и расчетливость в глазах старичья. Может, потому своя жизнь и не складывалась? На случки Ким с отрочества насмотрелся, при виде барышень не трепетал: знал, что пригласят начальники красавицу комсомолку в баньку, и она не откажется. Мужчины тоже не привлекали. Ким ценил силу, любил посмотреть на широкоплечие тела с кубиками пресса, но служить перчаткой, которую натянут на член, не хотел. Женщины за Кимом не гонялись — мелкий, сутулый, с мышиной шевелюрой и тусклыми глазами-бусинками... не герой романа, ох, не герой. А он и не набивался. Пироги, принесенные сослуживицами на работу, игнорировал, на заигрывания посетительниц не отвечал. Выбрасывал бумажки с номерами домашних телефонов и адреса. Нет уж... не сдержишь силу в чужом доме, вызнаешь тайны зеркала, начнет мутить и только бежать. Так бы и состарился Ким в областном центре, совершая ежедневную ходку в архив, раз в неделю вытаскивая на свет божий зеркальные грешки местных партийцев и вояк, да вмешалась Олимпиада-80. В столицу со всех концов страны согнали кукловодов, псиоников, гипнотизеров, сирен, ворожей, эмпатов и ясновидцев. И, конечно же, зеркальщиков — отражений-то иностранные гости оставят много, только успевай считывать. Ким отработал на отлично. Вытянул следы двух известных музыкантов и театрального деятеля, барахтавшихся с иностранными спортсменами. Не только барахтались — валюту покупали, дефицитные тряпки: для себя и перепродать втридорога. От звезды эстрады, предпочитавшей чернокожих и мулатов, у Кима сердце ёкнуло. Хорош был собой музыкант, привлекал нестандартной длинной гривой, порывистостью движений и искренностью страсти — отдавался с наслаждением, не стыдясь стонов и искусанных губ. На картинки в зеркалах удалось полюбоваться трижды, потом Кима перекинули в другой корпус Олимпийской деревни, а к музыканту приставили кукловода. После Олимпиады Кима оставили в столице. Присвоили воинское звание, поселили в лейтенантском общежитии. Прикрепили к группе, занимавшейся расследованием незаконной перепродажи бриллиантов. Ким влип в густую кашу, варившуюся в высших партийных кругах. Когда одно из отражений показало жену министра МВД Светлану Щелокову, он понял, что без потерь уйти не удастся. Это вам не смоленские генералы, воровавшие крупу из солдатских пайков и солярку с аэродрома. Хотя и оттуда могло прилететь — мало не покажется. Но тут, в столице, среди отражений Щелоковой, а потом и Галины Брежневой, стало ясно: дело труба. Пословица: «Паны дерутся, у холопов чубы трещат» явила себя во всей красе. Зимним вечером, по темноте, подошли трое, и даже не просили закурить. Сбили с ног, пинали, как хоккейную шайбу по утоптанному снегу, убедившись, что потерял сознание, оставили умирать. Замерз бы. Спасибо, бдительная бабушка из дома напротив приметила валяющееся тело — сожалела потом, что драки не видела — и милицию вызвала. Кима отвезли в больницу «Скорой помощи», оттуда, на следующий день, перевели в военный госпиталь. Потянулись долгие дни лечения — один из ударов повредил позвоночник, и врачи поначалу опасались, что Ким не сможет ходить. Спасла молодость — в двадцать пять у организма еще есть резервы. Ким восстановился, сделал первые шаги: сначала на костылях, потом с тростью. И обнаружил, что дар ушел. Зеркала молчали, не туманились, не завлекали призывным шепотом. Показывали положенное законами природы отражение и не больше. Ким пал духом — хоть и не было счастья от способностей, одни беды, а лишиться оказалось больнее, чем с травмированным позвоночником ходить. Генерал, курировавший «бриллиантовое дело», пригнал в госпиталь целый консилиум. И ворожея, и ясновидящий хором сказали, что дар не ушел, просто заснул, чтобы не вычерпать последние запасы, дать Киму оправиться после травмы. На вопрос о сроках оба дружно развели руками. Генерал нахмурился, Ким приготовился услышать слова об отставке, а вышло странно. Вроде и отставка, а вроде и нет. — Приберегу тебя до лучших времен, — загадочно проговорил генерал и удалился. На следующий день Ким Иванович Иванов, круглый сирота, воспитанник детского дома, лейтенант особого отдела госбезопасности, скончался от острой сердечной недостаточности. В возрасте двадцати шести лет. Оплакивать Кима было некому, похоронили его за казенный счет, без салюта и прочих воинских почестей. Похоронили и похоронили. А тем временем в отделении для безнадежных больных очнулся и резко пошел на поправку Ким Андреевич Руденко. Сирота, воспитанный бабушкой, лейтенант гвардейского мотострелкового полка, получивший ранение в боях в горном массиве Луркох в Афганистане. Ким Андреевич Руденко вышел из госпиталя в жаркий день. В пятницу, тринадцатого августа одна тысяча девятьсот восемьдесят второго года. В пятницу тринадцатого, и только черной кошки не хватало, чтобы перебежала дорогу перед такси. Несчастливое предзнаменование Ким Андреевич проигнорировал. Сел в самолет, который благополучно вылетел из Москвы и приземлился в Светлодаре. Из аэропорта добрался на такси до своего дома, который они с бабушкой купили как раз перед отправкой полка в Афганистан, с трудом открыл приржавевший засов калитки и вошел во двор. Чемодан и трость остались под вишнями, в палисаднике, отделявшем дорогу от тротуара. Ким постарался унять дрожь, сделал несколько шагов по двору, огляделся. Несмотря на инструктаж и внешнее сходство с покойным тезкой, он боялся немедленного разоблачения. Зачем генерал провел такую подмену, догадаться нетрудно. Все граждане СССР, обладавшие паранормальными способностями, стояли на учете. Держать в рукаве туза — зеркальщика, не внесенного списки, зеркальщика, которого можно шантажировать проживанием под чужим именем, с чужими документами... ни один генерал от такого не откажется, и не только генерал. — Ким? — голос из-за забора настиг, ударил в спину. — Кимушка, похудел-то как! — Здравствуйте, тетя Тася, — чтобы повернуться, пришлось собрать волю в кулак. — По госпиталям лежал, там жира не нарастишь. Бабка в цветастом платке и байковом халате мелко-мелко закивала, перекрестила издали, успокоила: — Теперь-то отъешься. В отпуск приехал? — Комиссовали. Подчистую. В доказательство Ким шагнул, припадая на левую ногу, чем вызвал новую волну охов и вздохов. Первый контакт прошел успешно, и Ким, продолжая успокаивать себя, поднялся на крыльцо и отпер дом. Ключ — длинный, массивный — с трудом провернулся в замке. Пахнуло застарелой сыростью, заскрипели доски пола. Ким прошел по узкому коридору, оглядел большую кухню с дровяной печью, умывальник, алюминиевый таз. Заглянул в одну дверь — за ней скрывалась маленькая спальня. Открыл вторую, двустворчатую, окинул взглядом зал. Ни шифоньер, ни сервант с парадной посудой его не заинтересовали. Трельяж. Зеркало на тумбе, пропахшей пудрой и духами. Подпорченная временем гладь, обрамленная рыжими потеками и черными пятнами, затуманилась. Ким закрыл створки, прошептав: «Не сейчас». Дар вернулся еще в госпитале, перед выпиской. Радовать генерала Ким не стал, решил, что сначала отгуляет долгий отпуск. Движение за окном, пойманное краем глаза, напомнило сразу обо всем: о брошенном на улице чемодане, о возможной слежке. О том, что надо было первым делом позвонить куратору, а Ким поехал прямо в дом. На покосившийся забор, разделявший участки, вспрыгнул огромный черный кот. Посмотрел на Кима внимательно, проникая в душу, фыркнул, взъерошился, сбежал, выражая неодобрение коротким воем. Животные чувствовали отклонения от нормы. Ни коты, ни собаки рядом с зеркальщиками не задерживались. И не только с ними — и с кукловодами, и с ворожеями, и так далее по списку. Животных было невозможно взять под контроль, поэтому мимолетное чувство опасности исчезло — неодушевленные предметы Кима пугали больше. Он побрел за чемоданом, попутно оглядывая двор. Пустая собачья будка, стоявшая на боку кроватная сетка, оцинкованная лейка. Ни тряпичных зайчиков, ни пластмассовых неваляшек, ни деревянных птичек-свистулек. Да и сомнительно, что к Киму с первого дня приставят кукловода. Вот если потянуть пару лет, утверждая, что способности так и не вернулись — тогда жди гостя в дом. Мелькнуло и исчезло воспоминание: как бывший товарищ по факультативу выслушивал отчеты кукол, выполняя задание в Москве. Крохотная, в палец размером, елочная Снегурочка со стершейся с пластика краской, пищала, передавая хозяину отчет о действиях иностранного спортсмена, подозреваемого в спекуляции валютой. Снегурочка пряталась в гостиничном номере, возле батареи. Плюшевый медведь сопровождал спортсмена на прогулках в парке, оставляя клочья шерсти на кустах. Можно было заглушить микрофоны, держаться подальше от зеркал. Избавиться от игрушки, которую кукловод натравил на объект — нельзя. В зайчиков, мишек, снегурочек вселялись души самоубийц, отравленных ненавистью ко всему живому. Плюшевая и пластмассовая нежить преследовала людей, охотно отчитываясь кукловоду. Поговаривали, что некоторые умельцы вселяли душу в посуду, подушки, одеяла, добираясь до самых сокровенных помыслов и действий объекта, но за истинность рассказов Ким не ручался. Он знал тайны, неведомые простому обывателю. Волей-неволей узнаешь, пока учишься и работаешь. При этом огромная часть паранормального айсберга все равно оставалась сокрытой от глаз. Ко многим секретам Ким не имел доступа, и, как любой обыватель, довольствовался слухами. — Тетя Тася! — крикнул он, ставя чемодан на крыльцо. — Ближайший телефон на универсаме? Позвонить надо, а я уже не помню ничего. Перед отъездом Кима заставили выучить карту окрестностей. Город он мог не знать — прожил-то всего ничего. Но дорогу к магазину и обратно должен был запомнить. — На пятиэтажках, — отозвалась та. — Если трубки целы. Кто-то уже второй месяц балуется, отрывает. Ты туда пройди, а если поломано, до универсама рукой подать. Там пяток на стене, какой-то да работает. Мелочь есть или двушку дать тебе? — Мелочи полный карман, — успокоил соседку Ким. Номер, по которому он собирался звонить, соединяли с абонентом без проглоченной телефоном-автоматом монеты. Однако соседке об этом знать совсем необязательно. Чемодан придавил вытертую коридорную половицу. Ким запер входной замок, привыкая к ключу и действию, поковылял прочь от калитки, опираясь на трость. Он примерял карту к реальности. Пятиэтажки. Три кирпичных дома. Ведомственное жилье железнодорожников. В одном из домов на первом этаже сберкасса, продовольственный и промтоварный магазины. Кажется, еще «Кулинария». Это надо проверить на месте. Ким медленно и осторожно пересек вымощенную булыжником дорогу: ни «зебры», ни потока машин. Пошел вперед, по узкой, изъеденной ямами и трещинами полосе асфальта — тротуару между одноэтажными частными домами и палисадниками. Переулок Тенистый оправдывал свое название. Над головой смыкались ветви деревьев, тянувшихся из дворов на улицу и наоборот. Здесь не росли ни ели, ни клены, ни тополя. Сплошь плодовые — вишня, слива, алыча — и море цветов. Ким рассматривал палисадники, старички и старушки, коротавшие вечер на лавочках рядом с калитками, рассматривали Кима. Отглаженную, с иголочки, форму. Погоны. Трость. Кто-то поздоровался. Ким пожелал доброго вечера в ответ. Приветствие могло означать личное знакомство, а могло отражать любопытство и почти сельское добродушие. О конфликтах и подозрениях соседей Ким должен был сообщать куратору. Пара дней пройдет, и видно будет — приняли или не приняли. Скорее всего, примут и поверят. Генерал всё правильно рассчитал. Вторую дорогу Ким переходил с осторожностью. Движение интенсивное, не скажешь, что улицы квартал разделяет. Светофора нет. Троллейбус пролетел, не сбавляя скорости перед «зеброй». Так бы и стоять Киму на разделительной полосе, спасибо, дед на «Москвиче» притормозил и пропустил. Телефонные будки он увидел издали: яркие, красно-желтые, приметные, несмотря на облупившуюся краску. Трубка уцелела только на одном телефоне, вторую обрезали. Ким вошел в будку, прикрыл за собой дверь, отсекая часть уличного шума. Снял тяжелую темно-коричневую трубку. Есть гудок! Он набрал номер, дождался нейтрального приветствия, проговорил пароль: «Разбитое зеркало». Куратор потребовал отчет. Ким доложился — сжато и преувеличенно бодро. Выслушал обещание: «Завтра к вам заеду» и с облегчением повесил трубку на рычаг. Стекло в двери помутнело, явило вереницу лиц, беззвучно шевелящих губами. Ким стер лица легким движением руки, и побрел к магазину, обуздывая дар — только и не хватает, чтобы кто-то обратил внимание на неправильные отражения в витринах! Пойдут слухи по району, потом от куратора не отвяжешься. Первый этаж добротной кирпичной пятиэтажки занимали сберкасса и три магазина. Галантерейный, овощной и продовольственный. «Кулинарии» не было — то ли переехала, уступив место овощному, то ли информатор что-то напутал. Ким вошел в дверь, косясь на силуэты отражений. Нормально. Лотки с сухофруктами, сетки с мелкими яблоками и картошкой, свекла, морковь. Ким соблазнился початками кукурузы, сваленными кучей в углу магазина. С трудом присел, выбрал пяток с хохолками светлых нитей — молочной спелости, и замер. Как нести? Авоську-то он не прихватил. — Я вам в газету заверну, — вкрадчиво предложила продавщица. Ким даже вздрогнул: телепатия? Оказалось — опыт и кокетство. Форма и погоны действовали на женщин завораживающе. Ким получил завернутую в газету кукурузу, и перебежал в соседний магазин, дав себе зарок ходить в гражданском. В продовольственном, среди хлеба, рогаликов, подтекающих пирамидок с молоком и «Чайной» колбасы по рубль семьдесят, форма тоже имела успех. Кима отправили в галантерейный, где он приобрел добротную полотняную сумку с кольцами и надписью «Олимпиада-80». Запретили покупать колбасу, нагрузили варенцом и сметаной в стеклянных банках и бутылках. — Потом стекло на обмен принесете, — распевала продавщица. — А в картоне молоко вчерашнее, уже подкисло по жаре. Творожок возьмите. Рассыпчатый, как домашний! Ким покорно купил молочку, хлеб, картонное ведерко творога, две пластиковые баночки сыра «Янтарь» и три банки скумбрии в томате. Ужином и завтраком он себя обеспечил, а завтра, после визита куратора, собирался прогуляться в «Универсам». Для сверки карт с реальностью. Вечер Ким потратил на уборку. Несколько раз набирал воду в кране во дворе, заносил ведра в комнату, мыл полы, сгребал комки пушистой пыли на серванте и шифоньере. Перетряхнул постельное белье, переложенное «Земляничным» мылом, вывесил на проволоку — проветриться. Простые действия помогали отвлечься от тоски, поселившейся под ложечкой, царапавшей тупыми иголками. Ким впервые задумался о будущем. Не ближайших днях и месяцах, а годах и десятилетиях. Жизнь под чужой личиной отрезала возможность вступить в брак, зачать детей — Ким бы никогда не решился рассказать правду о себе приглянувшейся женщине, и не смог бы строить семейное гнездо на фундаменте лжи. Невозможно предсказать, как и когда генерал и его доверенные люди дернут за поводок. Казалось бы, зачем сокрушаться о несбыточном? Ким сторонился женщин, когда был свободен, что мешает придерживаться этой линии и впредь? «Тогда я мог, но не хотел. А сейчас меня лишили выбора». Да и в ежедневном общении ложь должна была нарастать как снежный ком. И однажды этот ком мог сорваться и раздавить весом. Всю жизнь отмалчиваться или лгать, пересказывая чужие военные истории? Опасаться, что в гости нагрянет кто-то из бывших сослуживцев — это может случиться и через пять, и через десять лет. К ночи Ким доварил кукурузу на летней кухне. Пришлось приноровиться к газовой плитке с баллоном и сделать себе мысленную пометку — баллоны надо регулярно менять. Горячий початок принял щепоть серой соли и лег на тарелку. Ким решительно прошел в зал, распахнул створки трельяжа. Заклубились, наслоились друг на друга отражения: сухонькая старушка в темном платке, оседающая на пол. Похожий на Кима мужчина, ведущий к дивану смазливую девицу — запомнить лицо, не позориться лишней забывчивостью. Большинство картинок были бытовыми: уборка, взмах расчески перед центральным зеркалом. Иногда в отражениях мелькал черно-белый кот. И это Ким внес в перечень мысленных пометок: кормить, если похожее животное придет. Он лег спать на диване, долго ворочался — от духоты и запаха земляничного мыла. Всё-таки заснул, усталость взяла свое. Куратор явился ни свет, ни заря. Погремел ручкой калитки, криком вызвал сонного Кима во двор. Вошел, обнял, успевая переговариваться с соседкой: — А меня за месяц до Луркоха домой перевели. Переживал за Кима, уже не думал, что свидимся. И, разрывая наигранно дружеские объятья, спросил: — Ну, как ты, братка? Полегчало дома? Ким пробормотал в ответ что-то утвердительное, потянул «братку» к двери — укрыться от соседских глаз. Куратор заупрямился: — Погодь! Я тебе сторожа привез. Мать на даче прикормила, клубнику охранял, а я подумал — тебе сейчас нужнее. Мало ли кто через забор полезет. Псина или лаем спугнет, или укусит, если на ночь с цепи спускать будешь. Смотри, справный какой зверь! Дошли до «Жигулей», припаркованных возле вишен. Куратор открыл заднюю дверцу, свистнул: — Булат! На выход! Знакомьтесь. Ким, это Булат. Булат, это Ким. На траву выпрыгнул крупный пес. Дворняга, чем-то похожая на волка, странного цвета — ни белый, ни желтый. Как сливочное масло «Крестьянское» по три пятьдесят. Глаза, нос и губы были сизо-черные. Ким вспомнил давным-давно услышанную присказку: пасть черная, значит злой. Булат вывалил розовый язык, посмотрел равнодушно, отошел на пару шагов, задрал лапу возле вишни. Это удивило — не зарычал, не шарахнулся, как заглянувший в гости кот. — Собака — друг человека! — важно изрек куратор. Ким еще раз оценил размеры подарка и решил, что ночью спустит его с цепи и откроет калитку пошире. Таких друзей — за хвост и в музей. Куратор дождался, пока пес справит нужду, подцепил пальцем стальное кольцо на добротном ошейнике, завел во двор. Посадил на цепь возле пустой будки, громко проговорил: — Кормить не забывай. И воду ставить. А то уморишь по жаре. Ким покорно кивнул, зашел в дом, выслушал короткий инструктаж — ничего нового, все те же речи, что перед отъездом из Москвы — ответил: «Так точно» на требование звонить раз в неделю без чрезвычайных происшествий, и отрицательно помотал головой на вопрос о даре. Трельяж честно отражал Кима и куратора — без дымки и появления прежних жильцов. Вот и славно. После завтрака из кукурузы и банки скумбрии в томате, Ким подсунул к будке миску с водой, радуясь тому, что пес спрятался внутрь, в тень, погладил рубашку с коротким рукавом, оделся и отправился в «Универсам», не забыв прихватить сумку. Путь снова пролегал по тенистым улочкам. Через квартал, под одиноким фонарем на перекрестке, обнаружилась свалка. Ким пересек пустую дорогу, ударом трости отправил в кучу откатившуюся ржавую банку и пошел вперед, ориентируясь по названиям улиц. Переулок Солнечный порадовал взор темнеющими гроздьями винограда, вывел к сетчатому забору школы. Пахнуло краской и свежескошенной травой — приготовлениями к новому учебному году. Кирпичное здание окружали бурые ели и чахлые березы, откровенно унылые на фоне цветов и ломящихся от плодов деревьев в частном секторе. Ким заторопился, пересекая раскаленный отрезок тротуара, краем глаза заметил движение в кустах, присмотрелся и остановился как вкопанный. По переулку Солнечному, знакомясь с зелеными насаждениями, шел друг человека Булат. Пес, которого Ким оставил на цепи в будке, за запертой калиткой. «Авось забежит куда подальше и потеряется, — с прорвавшейся злостью на ненужный подарок подумал Ким. — Прямо сегодня потеряется, чтобы ужином кормить не пришлось». Через пару кварталов — когда Ким обошел школу и уперся в складские двери «Универсама» — стало ясно, что Булат никуда забегать не собирается. Пес лениво плелся вслед за новым хозяином, уделяя время кустам, перелаялся с местными дворнягами возле мусорных контейнеров, заполненных картонными коробками, в магазин не вошел — отправился к сухому фонтану, неподалеку от ступенек, улегся в тени. Ким прошествовал к стеклянным дверям чинно и не оборачиваясь, взял сетчатую корзинку, не пожелав возиться с тележкой, миновал полки с овощными консервами и остановился возле отдела «Соки-Воды». Большинство покупателей брали газировку. Ким в обмен на десять копеек получил стакан густого томатного сока, встал возле стойки, чтобы зачерпнуть ложечкой соли. Только тогда, маскируясь за невинными движениями, он позволил себе повернуться и поискать взглядом пса. Лежит, прячась под ветками плакучей ивы, тяжело дышит, вывалив розовый язык. «Не уйдет», — понял Ким и попытался докопаться до истины — почему поведение Булата вызывает у него тревогу и беспокойство? Не боится? Такое изредка случалось. Коты бежали прочь всегда, а служебные псы, прошедшие курс дрессировки, спокойно работали рядом с обладателями дара и погон. «Ни на какой даче его не прикармливали, не стал бы куратор с простой дворнягой возиться. Значит, пес служебный. Возможно — списанный. Шрамов, вроде бы, нет. А если после контузии, это на взгляд не определишь. Могли отложить усыпление, отправить в карантин. Тогда куратор от него удобно избавился. И ко мне заботу проявил, и кормить-выгуливать не надо. Вероятный вариант? Вполне». Ким допил сок, подтолкнул стакан к мойке, подхватил корзинку, продолжая размышлять и убеждать себя, что Булат мог пойти с ним в магазин из опасения потерять нового хозяина. «Куратор его привез и исчез. И я тут же собрался и на выход. Он подумал, что его подыхать с голоду на цепи оставляют, освободился... как освободился? Да мало ли? Я на ту цепь не смотрел, как куратор его пристегнул — не проверял. Запертая калитка? Там дыры в заборе». Раздумья не помешали набить корзинку продуктами. Красно-белая картонная пачка пельменей, которая наверняка подтает по дороге домой, превращая тесто и фарш в слипшийся ком. Тощая синяя курица с опасными когтями на лапах, длиннющей шеей и крохотным гребешком на голове. Килограмм риса, килограмм пшеничной крупы. Пачка «Геркулеса». Бутылка подсолнечного масла. Городская булочка за девять копеек и огромный каравай за пятьдесят две. Хлеб Ким взял, соблазнившись запахом — слишком большой, за три дня не съесть, зачерствеет, но пахнет так, что голова кругом идет. Как удержаться? Примостив булку хлеба поверх крупы, Ким сказал себе: «Стоп». Тело, обиженное вчерашними нагрузками, ныло. Врачи строго-настрого запретили поднимать тяжести. Глупо идти наперекор и пытаться купить продукты за раз. Уложат в больницу, и прощай свобода. А Ким еще в новом доме не осмотрелся, оставив про запас экскурсию в сад. Короткая очередь на кассе, расчет, чек, переезд продуктов в сумку, и — здравствуй, горячий свежий воздух вместо прохладной духоты. Булат встал на лапы, потянулся, подбежал к Киму. Двинулись к дому — неспешно, по тени. Цокот когтей по асфальту и глухой стук трости сливались в странную мелодию ленивого барабана и кастаньет. — Курицу купил, — чувствуя себя дурак дураком, сообщил псу Ким. — Бульонная, часа три вариться будет. Поделим пополам. Я себе рисовую кашу приготовлю, а тебе «Геркулес». Сразу можно пельменей сварить. Булат негромко гавкнул. Ким усмехнулся — вот и поговорили. — Тогда, как дойдем, поставлю воду на пельмени. Пес одобрительно зевнул, демонстрируя угрожающие зубы, приблизился вплотную и ловко просунул голову в длинные ручки сумки с продуктами. Ким удивленно разжал пальцы. Булат встряхнулся, чтобы ручки улеглись на шее, и пошел рядом — добровольно навьюченный, сильный, явно кем-то хорошо выдрессированный. — Спасибо, — растерянно пробормотал Ким. Дома Булат поставил сумку на крыльцо, жадно попил и спрятался в будку. Ким переоделся в шорты, быстро водрузил на плитку две кастрюли с водой — на пельмени и на курицу — нашел в холодильнике варенец и крикнул: — Эй, Булат! Будешь кефир с булкой? Ответ последовал незамедлительно. Пес вылез из будки, подцепил зубами миску, вылил из нее остатки воды и принес Киму. Малиновая фольговая крышка смялась под пальцами. Ким вылил половину варенца в миску, поставил в тень рядом с крыльцом. Вынес из дома булку, разломил пополам, в половину впился зубами, вторую отдал Булату. Ели рядышком, в молчании. Ким уселся на крыльцо, рассматривал двор и соседский огород с грядками зелени, пил варенец прямо из бутылки. Булат придерживал булку лапой, отрывал куски. Лакал варенец, пачкая черные усы белыми каплями. — С тобой веселее, — признался Ким. Булат фыркнул, пуская кисломолочные пузыри, и старательно облизал перепачканный нос. Ким расхохотался, аж соседка к забору подошла — думала, очередных гостей пропустила. Когда поняла, что никого, кроме пса, нет, ушла разочарованной. ...Ледок недоверия растаял, и Ким с Булатом зажили душа в душу. Ходили в магазины, чередуя пятиэтажки и «Универсам», завтракали на крыльце, ужинали во дворе — в тени виноградной беседки. Двор Ким постепенно расчистил, оттаскивая мусор на свалку. В сад почти не заходил: деревья цеплялись корнями за крутой склон, дом стоял на горке, а участок соскальзывал в обрыв. Ким откровенно боялся оступиться на тропинке, покатиться кубарем и затормозить об ствол. Груша — крупная, еще недоспевшая, осенняя — вызывала любопытство, но не жадность, которая подтолкнула бы рисковать здоровьем. Чуть ниже по тропке среди листвы желтела айва. Бабушка тезки варила из этих плодов варенье — в погребе нашлись банки с бумажными наклейками «вишня», «груша», «айва», «слива». Ким ничего закатывать не собирался, варенье решил оставить про запас на зиму и осень, а айву и виноград пообещал отдать соседке — внуки оборвут, когда созреет. И в первый, и во второй звонок куратору, Ким услышал вопрос: «Как там Булат? Ничего странного не замечаешь?» Что для куратора относилось к странностям — возможно, любовь пса к пельменям со сметаной? — Ким не уточнял. Отвечал: «Нет», слушал завершающую фразу: «Хоп. До связи», и вешал трубку. В сентябре, заполнившем школу детскими криками, топотом и отвратительным звуком звонка, на «Универсаме» появился плакат, обещавший жителям района большую осеннюю ярмарку. На площади вокруг магазина возникли полосатые матерчатые палатки с прилавками, на фасаде затрепетали разноцветные флажки, в сквере через дорогу аллеи поделили на сектора с табличками: «ФФЗ», «ЗФК», «СЕВ. КАВ. ЖД». Ким на ярмарку не собирался, но соседка уши прожужжала — только там хорошие овощи купить и можно. — Картошку на зиму надо взять, — объясняла тетя Тася. — Мы подводу нанимаем, картошку, яблоки, тыкву домой везем. Давай и ты с нами вскладчину, как твоя бабушка в позапрошлом году. И выгодно, и удобно. Вопрос выгоды Кима не волновал, а вот удобства — весьма. Картошка в овощном магазине была дешевая, битая и подгнившая, хотелось бы купить хорошей, чтобы не одни очистки. Руководствуясь такими соображениями, Ким договорился с соседями о совместном походе на ярмарку в субботу, в десять утра. Булата он впервые посадил на цепь — не надо, чтобы пес в толпе путался под ногами — скомандовал: «Охраняй», запер дом и калитку. Пока шли к ярмарке, беседовали с тети Тасиным мужем о том, что картошка местная плохая, хуже ставропольской, потому что климат не тот. Об измельчавшей рыбе: до того, как построили водохранилище, сазаны были о-го-го, а сейчас — тьфу, глянуть противно! За разговорами дошли до «Универсама», и Ким поразился шуму и количеству людей, заполнивших площадь. На помосте громко надрывался самодеятельный ансамбль с электрогитарами, исполнявший популярные шлягеры. Из репродуктора на столбе неслось перечисление предприятий и колхозов, принимающих участие в ярмарке. Всё это разбавлялось неутомимым гулом голосов — у палаток взвешивали, обвешивали, обсчитывали, яростно ругались, иногда обещая вызвать ОБХСС. Тетя Тася нырнула в толпу как рыба в воду, протолкалась сначала к подводам, запряженным унылыми лошадями — надо сказать, те взбодрились, почуяв Кима — потом к картофельным рядам, от них — к яблочным. Супруг и Ким следовали за ней, словно на невидимом буксире. Только кивали, слушая торговые разговоры, да доставали бумажники. — Кимушка, тыкву на тебя брать? — крикнула тетя Тася от очередного шатра. Ким хотел сказать: «Нет», потому что не знал, что делать с этой самой тыквой, но громкое и басовитое: «Гав!» прозвучавшее почти под локтем, заставило его поперхнуться отказом. Булат еще раз гавкнул и взял курс на палатку с тыквами, недвусмысленным образом намекая на необходимость покупки. — Да, тетя Тася! Парочку! — Я тебе три присмотрела, крепкие, оранжевые! — Берите три, — согласился Ким под внимательным взглядом Булата. — Ходит за тобой как привязанный, — отметил тети Тасин муж — без удивления или настороженности, просто констатируя факт. — Он не любит на цепи сидеть, — промямлил Ким, свернул за палатку и прошипел, обращаясь к псу. — Ты как карабин расстегнул? Я же тебя дома оставил, охранять велел. Какого чёрта ты сюда поперся? Булат зевнул с присвистом, оскалился, усмехаясь — мол, что хочу, то и делаю. Не заставишь. Тетя Тася велела относить мешки в подводу, и Ким приступил к погрузке, тихо ругая своенравного пса. Когда телега заполнилась мешками и тыквами, соседка неожиданно спросила: — Кимушка, ты же, наверное, погулять хотел, потолкаться, на девчонок посмотреть? — Ну... Уклончивость ответа сработала очень убедительно. — А я, дура старая, тебя по ларькам с картошкой таскаю. Иди уже, гуляй, мешки мы к тебе во двор сгрузим. Ты на ту сторону сходи, в скверик. Там столы красиво накрытые, девчонки и заводские, и из столовых. Может, приглянется тебе кто. Ким закивал, послушно пошел в указанном направлении, иногда придерживая Булата за ошейник. Они вынырнули из фруктовых и овощных рядом, уткнулись в пустой фонтан, а в нем — вот те раз! — расположился маленький передвижной зоопарк. Серая лиса в сетчатой клетке, тощий медвежонок, две ламы в наскоро сооруженном вольере. При виде измученных животных, выставленных напоказ толпе, Кима охватила горькая жалость. Наверное, из солидарности. В свое время на аттестациях он ощущал себя именно ярмарочным уродцем — под взглядами экзаменаторов. Нормальных людей. Булат напрягся. Зарычал, испугал лютым клокотанием в горле, рванулся к смотрителю, остановился, когда Ким вцепился в ошейник, забормотал: «Пойдем отсюда, пойдем». На перекрытой дороге стояли промтоварные автолавки. Ким, не задерживаясь, протащил пса мимо очередей, остановился возле сквера. Глянул — возле табличек действительно накрытые столы, не соврала тетя Тася. — Сразу домой или глянем, что там продают? Только не кидайся ни на кого, очень прошу. Только хуже получится. Я знаю. Пес как будто бы смягчился, фыркнул, кивнул, посмотрел на столы без злости, с интересом. — Кажется, там пирожные, — вытянув шею, сообщил Ким. — И не только заварные и трубочки. А ну, пойдем, купим желтое и яркое. Желтые и яркие назывались безе «Лимончик». Крашенный сахар сыпался на салфетку, на рубашку, на брюки. Ким донес два пирожных до лавочки, одновременно удерживая откупоренную бутылку «Нарзана», накрытую картонным стаканчиком, сел, честно поделил купленное: одно пирожное себе, одно — Булату. Пес охотно захрустел безе, чавкая и слизывая прилипающие крошки с носа. Ким тоже надкусил пирожное, рассматривая витрины-холодильники и сервированные столы. В сквере проводилась выставка-продажа продукции рабочих столовых и буфетов. Накрытые столы участвовали в соревновании — на каждом красовались табличка с номером и имя-фамилия директора точки питания. — У железнодорожников жареная печенка с луком продается. Взять домой? Булат зафырчал, нагло ткнулся носом в бутылку «Нарзана». — Сейчас налью, — пообещал Ким и пожертвовал псу картонный стаканчик — сам-то он и из горлышка попьет. — Что насчет печенки? Пес и ухом не повел. Как будто ни обедать, ни ужинать не собирался. Ким удерживал стаканчик, глядя на мелькание розового языка — Булат морщился от пузырьков, но пил. Рядом засмеялись. Девушка, юная и симпатичная, в платьице с рукавом-«фонариком», смотрела на них во все глаза. — Вы с ним возитесь, как с дитем, — сказала она Булату с легким укором. — Вы, наверное, неженатый? В памяти всплыла расхожая, утратившая первоисточник шутка: «Жениться тебе надо, барин!» Ким принужденно улыбнулся и почему-то соврал: — Женатый. Девушка кивнула и ушла к столам, растворяясь в людской толчее. Ким смотрел ей вслед и остро чувствовал свою чужеродность. Ему не было места ни среди семейных мужчин, ведущих за руку детей с воздушными шариками, ни среди одиноких пьянчуг, сбивавшихся по трое, чтобы взять бутылку «Пшеничной» и распить ее за кустами, подальше от толпы. Любой вопрос — не о картошке или тыквах — тянул за собой ложь. Ким побродил среди столов, присматриваясь к ассортименту, все-таки купил печенку, которую упаковали в фирменный вощеный пакет с эмблемой СКЖД, четыре пирожных — еще два «Лимончика» и две «Корзиночки» с кремовыми розовыми свиньями — и бутылку «Бархатного» пива. Не потому что выпить захотелось, а потому что редкость. Булат держался у ноги. На пиво посмотрел с презрением, печенку и пирожные вроде бы одобрил. Нагруженный покупками Ким направился к дому. Хочешь — не хочешь, придется разбирать мешки, закладывать овощи на зимнее хранение. Как в воду глядел — натаскался картошки ведром до адской ломоты в пояснице и под лопаткой. Тыквы еле-еле в летнюю кухню закатил. Туда же затащил сетку с луком: надо будет перебрать, решить, что на осень, а что на зиму в погреб. Мешок яблок так и остался лежать во дворе — Ким решил, что из-под носа у Булата не украдут. Он выпил две таблетки анальгина и улегся на диван — не раскладывая, поверх тканого покрывала. День еще не кончился, до вечера было далеко, но Ким понял, что без пары часов сна ему не обойтись. Отыскав удобную позу, он прикрыл глаза и задремал, не беспокоясь об открытой настежь входной двери. Булат залает, разбудит, если чужие появятся. Позовет. Проснулся Ким на закате. Комнату заполняли золотистые сумерки, облагородившие побелку стен и тусклый лак мебели. Тело ныло, спасибо, что не отзывалось острой болью. Ким сел, осторожно потянулся и замер в нелепой позе, увидев дымку в зеркале. Сердце заколотилось как бешеное. Ким подошел к трельяжу, коснулся главного зеркала кончиками пальцев. Гладкая поверхность сначала затуманилась, потом прояснилась, являя запечатленное отражение. В дверях зала появился Булат. Принюхался, прошел в центр комнаты, мягко ступая по паласу. Осмотрел сервант с парадной посудой, спящего Кима. Лег на бок и перекатился, меняя форму и размер. Ким растерянно смотрел на поднявшегося на ноги обнаженного мужчину. Молодого, крепкого сложения, светловолосого — почти белого, как сливочное масло. Темные глаза осмотрели комнату, задержались на Киме. Мужчина наклонился, мимолетно коснувшись носом его волос, отодвинулся и ушел прочь. — Вот это номер... — ошеломленно выдохнул Ким. — Я такого ни на факультативах, ни в цирке не видел. Ходили слухи — как без слухов? По слухам и лешие в войну партизанские отряды возглавляли, и русалки в подводной разведке служили и корабли минировали. Только не встречал никто из знакомых Кима ни лесной и водяной нечисти, ни оборотней. Байки гуляли: какой-то летёха знал майора, который знал прапора, который служил в засекреченной части, а в той части такое творилось — ни матом сказать, ни культурно выразиться! Своему дару Ким верил больше чем россказням. Раз зеркало показало — значит, не всех оборотней под корень извели, кое-кто остался. Ким молниеносно обдумал идею пряток: поиграть, понаблюдать за Булатом, вычислить периодичность обращений. Обдумал и откинул. Что толку с таких гляделок? Накопятся факты, а дальше? Не куратору же о них докладывать? Обойдется. Ким вышел на крыльцо, посмотрел на торчащий из будки белый хвост, откашлялся и попросил: — Булат, будьте так добры, зайдите в дом, пожалуйста. В зал. Мне нужно с вами поговорить. Оборотень завозился, высунулся из будки, посмотрел на него с легким интересом. Ким пошире распахнул дверь, повторил: — Пожалуйста, зайдите. Здесь неудобно разговаривать. Булат поплелся в дом лениво и разболтано, едва не путаясь в лапах. Видно было, что Кима он ни капли не боялся. И правильно. Это Киму надо бояться — оборотень прикончит его, не напрягаясь, хоть в той, хоть в другой форме. «Раньше не трогал... авось и сейчас не тронет. Не захочет вызывать подозрения у куратора и отправляться туда, где раньше жил». В зале Ким обошелся без слов. Провел рукой по зеркалу, заставил явить картину превращения, посмотрел на пса. Тот, после недолгого раздумья, повторил уже знакомый процесс — собачье тело перекатилось с бока на спину, вытянулось, изменилось с неприятным хрустом. Мужчина сел, хрипло сказал: — Вот, оказывается, какой у тебя дар. Я уже голову сломал — силу чую, а проявлений не видать. А ты, значит, зеркальщик. — Да, — Ким не чувствовал угрозы — Я тоже задумывался, почему вы рядом живете и никуда не забегаете. Животные нас не любят. — И чем ты себя успокоил? — Решил, что вы — служебный пес после контузии, которого пристроили на реабилитацию. Мне довелось работать с собакой, натасканной на поиск наркотиков. Она не обращала внимания на обладателей дара. Булат хохотнул, уселся в позу лотоса — Ким когда-то видел распечатки, которыми торговал инструктор по йоге, удивился еще, что додумываются в такие загогулины сворачиваться. — Что ты о нас знаешь? Темный взгляд заставлял цепенеть. Особого выбора не было — если Ким не смотрел Булату в лицо, то неминуемо соскальзывал на бесстыдно выставленные член и яйца. Оборотень мог своими размерами гордиться, возможно, так и делал, только светской беседе это зрелище не способствовало. — В интернате я подслушал разговор двух воспитателей. Правда или нет — как проверишь? Оборотни жили в Сибири: ограниченный ареал, семь или восемь деревень, спрятанных в таежных просторах. О них мало кто знал, пока крестьянин Григорий Распутин не стал другом семьи российского императора Николая II. Оборотень, немножко прозорливец, немножко шарлатан... он помогал наследнику престола Алексею бороться с гемофилией, болезнью, перед которой оказалась бессильной медицина. Переливания крови оборотня продлевали жизнь наследника. Царская семья молилась на своего друга. Распутин перетащил в Петербург пару десятков тобольских родичей. Скольким удалось ускользнуть из столицы после убийства «старца-оборотня» — бог весть. Деревни, в которые были высланы войска, удивительным образом опустели. Или сбежали оборотни, или солдаты не искали их толком — боялись ввязываться в заведомо проигрышный бой. Известно, сколько сил пришлось приложить к тому, чтобы прикончить Распутина: и цианистый калий, и пуля в печень, и связанного в полынью. Вы живучие. И прячетесь от людей. Ваше племя запомнило петербургский урок. А потом к этому добавилась травля, которую устроили революционеры, потому что вы отказались идти к ним на службу. — Ты прямо специалист по исторической правде! Булат оскалился. Ким не мог понять, веселье это или угроза — мимика у оборотня оказалась своеобразная — и зачем-то добавил: — Воспитатель сказал, что у вас мало женщин, и кобели в гон скрещиваются с дворнягами. Потомство обладает разумом, но крайне редко принимает двуногую форму. Мешает испорченная кровь. Клокотание в горле подтвердило: оскал — это угроза. Булат расплел ноги, перекатился, укрываясь шкурой, и пошел прочь. — Печенку разогревать или холодной поужинаем? — спросил Ким. Пес остановился на пороге, заскреб задними лапами, словно закидывал кучу экскрементов, и гордо удалился. Ким побрел следом, как привязанный. Проговорил: — Я не собираюсь сообщать куратору о вашем обращении. И жду от вас ответной услуги. Мне бы не хотелось оповещать его о возвращении дара. Булат громыхнул миской, спрятался в будку, подобрав лапы и хвост, сделал вид, что задремал. Ким поужинал в одиночестве, оставил яблоки на произвол судьбы — неохота стало возиться — и скоротал вечер за телевизором, прислушиваясь к звукам и шорохам. Бутылка «Бархатного» пива после физических упражнений подействовала как снотворное. Ким отключился и проспал ночь безо всякой тревоги. Снилось что-то яркое и приятное. Утром выяснилось, что Булат воспользовался незапертой дверью, съел печенку, остатки макарон, батон, два пирожных «Корзиночка», один «Лимончик», и — судя по огрызкам, валявшимся во дворе — десяток яблок. Зато мешок в летнюю кухню занес, тыквы переложил в сарай, на полки, а часть картошки пересыпал в короб. Ким подмел сладкие крошки с пола и понял, что надо идти в магазин — похоже, прежде оборотень жил впроголодь. Надо его немного откормить. Пошли вдвоем: Ким медленно, Булат — зигзагами, успевая заглядывать во дворы и помечать кусты. Сентябрьское солнце грело деликатно, без летней жесткости. Палисадники, обретшие вторую жизнь после дождей, радовали пятнами свежих цветов. Ким наслаждался прогулкой и прислушивался к себе, выискивая страх и обиду за обман. Нет. Если что и промелькнуло, то вытерлось любопытством. Интересно было, может ли Булат превращаться по собственной воле или ему нужна полная луна. Скрывают ли его от системы, как Кима, или он списан за то, что не выполнял служебные обязанности? Как могут использовать оборотня, Ким себе примерно представлял. Наверняка ликвидатор. Он попытался сообразить, какая сейчас фаза луны: не смотрел на небо, надо в отрывном календаре проверить. Появилась и пропала минутная неловкость — календарь повесили на стену другие люди, а он, Ким, старается попадать в следы чужой жизни, отрывая листки и складывая их в коробку с надписью: «Для растопки». От этой неловкости вытянулась правда. Оборотень был таким подменышем, даже еще хуже — Киму хоть фальшивую биографию и дом выдали вместе с новыми документами, а Булату только будка и ошейник достались. Если сбежит, то всю оставшуюся жизнь будет по помойкам слоняться или в лесной норе прятаться. Никогда не сможет встать на ноги, пройтись по улице без оглядки. «Это и прогоняет страх. Нашелся товарищ по несчастью. Я не одинок. Разговаривать, зная, что тебя понимают, хоть и не ответят — приятнее. А секретов я и псу не выбалтывал. Не привык делиться секретами». Ярмарка встретила их похмельной суетой, лишенной субботнего лоска. Исчезли сервированные столы, красивые корзинки с фруктами возле палаток, эстрада, на которой выступал ансамбль. Передвижной зоопарк тоже увезли — этому Ким особенно порадовался. В «Универсаме» подвоза не было. Ким прошел вдоль открытых холодильников, набрал сметаны, творога в ведерках, копченой ставриды, замороженного минтая и пельменей, к которым Булат питал слабость. Следом в тележку отправился каравай хлеба и три сдобных рогалика по четырнадцать копеек. Киму больше нравились маленькие светлые рогалики по пять, а Булату — темные, сладкие, обсыпные. Пусть ест. Ким помнил, как он впервые отъелся в специнтернате, где можно было брать добавку, и как перепробовал кучу всего незнакомого, когда переселился в общежитие и начал тратить зарплату. Мысль о том, что он ущемлял Булата в еде, была крайне неприятна. Но, вроде бы, не отказывал, если тот что-то просил. Хоть за жадность стыдиться не надо. Выйдя из магазина, он скороговоркой отчитался о покупках. Булат посмотрел на него с насмешкой, сунул шею в ручки сумки и пошел не к дому — к ярмарочным рядам. — Что-то еще купить? Оборотень ответил коротким «афф-ф» и довел Кима до бочек с капустой и прочими соленьями, стоявшими прямо на углу. Краснощекая продавщица, которой Ким протянул пакеты, запасливо припрятанные в сумке, взвесила им кило серой капусты, кило провансаля и полтора кило моченых яблок — под одобрительное урчание Булата. Уходили, зная адрес магазина «Фрукты и овощи», в котором всегда продавался разнообразный ассортимент солений — в двух трамвайных остановках от «Универсама», надо иногда ходить — и слушая похвалы подвыпивших продавщиц: «До чего же песик послушный! Сумку тащит, умница! Вот бы и нам такого помощника!» Ким представил себе государственную программу «Оборотень — в каждый дом», содрогнулся и ускорил шаг. Булат занес сумку прямиком в летнюю кухню. Поставил на пол, перекатился, превратился, ударяясь о старый стол-комод и кровать с матрасом-сеткой одновременно. Без церемоний вытащил пакет с квашеной капустой, сладкий рогалик, и начал есть, захватывая капусту щепотью и урча от удовольствия. — Может, маслом полить? — издали спросил Ким — подходить близко он боялся, чтобы оборотень не подумал, что у него хотят отнять еду. Булат помотал сливочной головой, подтянул к себе пакет с мочеными яблоками и зачавкал с утроенной силой. Ким развернулся и ушел в дом — медленно нашарил ключ под крыльцом, отпер, постоял на пороге, оглядывая соседский двор и свой сад. Вошел в коридор и поежился от холода. Странно. Дом, конечно, почти не прогревался солнцем — деревья затеняли. Но откуда такой стылый сквозняк? Заскрипела, приоткрылась дверь в зал. Ким почувствовал ледяное прикосновение, пошатнулся, оперся на холодильник. Перед глазами закружились, заплясали отражения — тысячи лиц, тысячи зеркал, хрустко разбивающихся на тысячи тысяч осколков. Голос — скрипучий, старческий — забормотал, уговаривая: — Пожалей-ка и меня, среди ночи, среди дня, греет тело телогрейка, тростником поет жалейка, пела-пела, захрипела, душу жалостью изъела, оторви и мне клочок, подойди же, дурачок... Ким двинулся на зов, еле передвигая одеревеневшие ноги. Наговор впился в душу острым крючком, неотвратимо тянул к трельяжу. Когда-то Кима предупреждали, что в зеркалах могут таиться ловушки: обладатели других даров оставляли «захоронки», скрытые ворохом чужих отражений, рассчитывая на воплощение после смерти. Наговоры обычно завязывались на страстях — гордыне, алчности, похоти. Кима поймали на жалости: сострадание Булату было искренним, несвойственным обладателям даров, державшим подобные чувства в узде. Зал встретил Кима сумраком. Дымку источало зеркало, переполненное клубами черной мути, в которой мелькали руки, лапы, когти, копыта. — Ближе! — голос обрел силу, приказ исключал неповиновение. Ким шагнул. Шагнул еще и еще, задыхаясь от усилившегося запаха пудры и духов «Пиковая дама». Из клубящейся черноты высунулась морщинистая рука, без перстней и маникюра, с одним-единственным гладким кольцом на безымянном пальце. Хватательное движение пропало впустую — Ким отшатнулся. — Ближе! — голос закипел злостью. Ким закрыл глаза и почти шагнул вперед, но вздрогнул от грохота за спиной. Булат — голый, сильный, проворный — оттолкнул его от зеркала. Ухватил руку за запястье, сдавил, рявкнул: — Пошла вон, пожалейка драная, пока я тебя не заштопал! Комнату заполнил истошный визг. Пальцы попытались вцепиться в Булата. Тот резко вывернулся, сломал запястье со стеклянным треском, заставляя повиснуть пустой перчаткой, повторил: — Пошла, кому сказал! Черная дымка осела на пол грязными клубами — то ли пылью, то ли паутиной. Очистившееся зеркало сначала лопнуло пополам, потом, подумав, покрылось сеткой трещин. Булат отряхнул ладони, удивленно спросил у Кима: — Неужели ты меня пожалел? С чего бы? — Из-за еды, — еле размыкая губы, ответил он. — Тебе было мало. — Нет, — замотал головой Булат. — Перестань. И не думай. Я больше ем, когда превращаюсь. До этого я не превращался, силы не тратил. А псу еды было навалом. Ким всхлипнул — вместе с хрустом зеркала из груди вырвали крючок, и это было очень больно — и осел на пол. Булат подхватил его, не давая упасть. Усадил, позволил уткнуться лбом в свое плечо — твердое, надежное, попахивающее квашеной капустой — и неловко погладил по спине. — Ну-ну... успокойся. Все закончилось. Она больше не придет. Купишь новое зеркало с завода, и тебя никто не потревожит. — Куратор... куратор заметит, подумает... — задыхаясь, пробормотал Ким. — Наврем куратору, — уверенно пообещал Булат. — Успокойся. Сейчас заварим чаю, чаю сладкого попьешь, и тебе полегчает. А история эта очень кстати. Если ее правильно подать, и тебе вреда не будет, и мне небольшая помощь. ...В понедельник утром Ким, сопровождаемый псом, отправился к знакомым красно-желтым будкам, и известил куратора о чрезвычайном происшествии. Разговор был коротким — никаких подробностей по телефону, это незыблемая служебная инструкция. Куратор приехал в обед. Осмотрел разбитое окно, сидящего на цепи Булата — тот беспрерывно рычал и косился на выставленный во двор трельяж; оценил трясущиеся руки Кима — и притворяться не приходилось, чай не помог, грудина глухо ныла; и вошел в дом. Ким изложил заранее разработанную легенду: «Спал. Проснулся. К зеркалу потянуло. Думал, дар вернулся, а потом понял — что-то неладно. Муть какая-то полезла. Страшно стало, заорал во все горло, как соседей не перебудил — непонятно. Хорошо, поленился ставни закрыть — неохота каждый вечер возиться. А Булата с цепи спустил, чтоб побегал. Он крик услышал, в окно прыгнул. К зеркалу подскочил, а оно лопнуло. Я заснуть так и не смог, утром трельяж во двор вытащил — не могу с ним рядом находиться — и сразу вам звонить». На самом деле трельяж во двор вытащил Булат, а Ким даже немного поспал — в холодной спальне, завернувшись в два одеяла. Легенду сочиняли ночью, в темноте, попивая чай на летней кухне. После того, как разбили окно. — Мне надо о себе напомнить. Показать, что я не совсем одичал, — объяснил Булат, жевавший яблоки. — Иначе спишут на усыпление. А мне оно не надо. Но нельзя показывать, что я могу обращаться, тогда сразу отсюда заберут. — Не хочешь? — дуя на чай, спросил Ким. — Здесь же скучно. — Мне нравится. Ущербная луна скользнула по белым зубам — Булат знакомо оскалился. Нет, полнолуние к превращениям не прилагалось. Или превращения не прилагались к полнолунию. Как-то так. Куратор проглотил сочиненную Булатом сказку, не поперхнувшись. Повел себя предсказуемо: съездил к телефону-автомату, поговорил с экспертами, те прислали фургончик, в который и погрузили злополучный трельяж. Пока ждали, куратор расспрашивал о Булате: не убегает ли? Не нашел ли себе сучку? — Он почти все время на цепи, — пожал плечами Ким. — А ночью я за ним не слежу. Может, и убегает. А что? — Ты соседей поспрашивай, — куратор смотрел цепко, проверял готовность выполнить приказ. — Если к какой-то сучке бегает, я потом приплод заберу. Сам же видишь — справный пес. Жаль щенков терять. — Поспрашиваю, — согласился Ким. — В магазин пойду и по пути поговорю со старушками, что на лавочках сидят. Булат обратился вечером, как только стемнело. Пришел на летнюю кухню, где Ким доваривал пельмени, приложился к яблокам — надо было два мешка брать — заявил, что ночью сварит каши с тыквой. — У тебя сахар есть? Принеси сюда, чтоб мне через двор не бегать. Мало ли, вдруг соседи увидят. Разговоров потом не оберешься. — О! — вылавливая пельмени шумовкой, встрепенулся Ким. — Какой у вас размер одежды? Надо что-нибудь купить. — Я не мерзну, — отмахнулся Булат и взгромоздился на продавленную кровать, оседлывая собственные пятки и бесстыже демонстрируя член и яйца. — Если соседи увидят у меня во дворе одетого мужчину, это будут одни разговоры. Можно их пресечь, рассказав, что бывший сослуживец приехал в гости. А если голого... — Тот же самый сослуживец. Ночью выскочил в сортир, одеваться лениво было. — Нет уж! — грохнул салатницей с пельменями Ким. — Я куплю вещи. На тот случай, если вас придется показывать тете Тасе или кто-то в окно заглянет. Булат не возразил и не согласился — подвинул банку сметаны, начал накладывать горячие пельмени себе в тарелку. Ким дождался, пока он утолит первый голод, спросил: — Почему куратор спрашивал про щенков? — Они меня на племя оставили, — увлеченно разминая пельмень в сметане, объяснил Булат. — Я обращаться перестал, они и так, и сяк... а я все равно не обращаюсь. Тогда они меня в собачий питомник отвезли. Думали, я на кого-нибудь из служебных сучек влезу. — А вы? — А я сучек не люблю. Я из вольера выбрался и пару кобелей трахнул. Вой стоял — хоть забегай. Собачье начальство велело меня убрать. Меня сначала в яму посадили, а потом решили добром попробовать. К какой-то тетке на дачу отвезли. Я там пожил... вот где скучно! И кормили плохо. Я тогда пошел и соседского кобеля трахнул... Что ты на меня так смотришь? — У вас сметана на носу, — дипломатично ответил Ким. Булат утерся, посмотрел на белый след на ладони, знакомо фыркнул. Предложил: — Перестань выкать. Как будто на партсобрании сидим, честное слово! — Только не говори, что ты партийный, — усмехнулся Ким. — Не. Даже в комсомол не приняли, — Булат деланно закручинился, положил себе добавку пельменей. — Где ты служил? До того, как перестал обращаться? — В чуркестанах всяких. На границах, за границами. Таджиков гонял, афгани хорошо потряс. Всех порвал, дурь забрал, начальству отдал. Дело нехитрое. В Москву пару раз наезжал. В Питер. По Молдавии с цыганским табором покочевал. А потом мне все надоело. Брат превращаться перестал, а я чем хуже? Я тоже перестал. — Брат? — Ким искренне удивился. — Ага, — кивнул Булат. — Мы из питомника. Нас трое в помете было. Я, Гранит и Сталь. Сталь — это сестра. Она к восточным немцам уехала. Они должны были в питомник сучку по обмену прислать, но что-то не получилось. А у нас капуста совсем закончилась? — Провансаль остался. Я в холодильник положил. Сейчас принесу. Во время прогулки туда-сюда Ким обдумал информацию. Значит, правду тогда сказал воспитатель. Кобелей среди оборотней больше чем сучек. Выпендривается ли Булат, рассказывая о тяге к своему полу, или поддерживает давно разработанную легенду, не желая оставлять подневольное потомство? Прямо сейчас до правды не докопаешься. Пусть говорит. Ким будет слушать. Булат, похоже, по разговорам стосковался — болтал, перескакивая с темы на тему. Пенял Киму, что тот не купил молока: пшенная каша с тыквой на молоке вкуснее. Уверял, что в канаве, в пойме, обитает бездомная шишига. Предлагал Киму познакомиться, а лучше позвать шишигу жить в летней кухне. Весело же будет! Когда Ким отказался знакомиться с шишигой и ловить ужей, которые водились в канаве в изобилии, Булат снова вернулся к продовольственным вопросам: — Давай груши соберем? На верхушке уже спелые, вкусные. — Как мы их соберем? Внуков Тасиных просить? — Зачем? Я ночью влезу и соберу, я в темноте хорошо вижу. А ты будешь из ведра в мешок высыпать. Потом разложим где-нибудь на полу, чтобы твердые дошли, и я их съем. И за квашеной капустой сходим. Мне капуста понравилась. Тусклая лампочка «сороковка» еле-еле разгоняла мрак. Лицо Булата казалось совсем молодым, темные глаза блестели, болтовня о шишиге и капусте создавала обманчивое впечатление, что рядом с Кимом сидит не опасный зверь-боец, а безалаберный подросток. Такая увлеченность ужами и грушами свойственна тем, у кого женилка еще не выросла, а книжки читать неинтересно, потому что букв много. Вот и развлекают себя нехитрыми и доступными способами. А как в возраст входят, забывают и про шишиг, и про ужей. С женилкой у Булата всё было более чем в порядке — Ким временами отводил взгляд, чтобы не пялиться. Трудно понять: то ли у оборотней своеобразное развитие, то ли Булат придуривается, пытаясь расположить Кима к себе. Кашу с тыквой варили до двух часов ночи. Ким бы и лег спать, но, как оказалось, заявление Булата: «Я буду готовить» переводилось как: «Я буду командовать». Тыкву-то он разрезал, и даже почистил. Потом, после долгих уговоров, оторвался от сырых семечек и мякоти, и порезал на куски разных размеров. Кашеварить пришлось Киму. Пшено пригорело, тыква немного недоварилась, сахара не хватило. Булат раскритиковал и блюдо, и повара, при этом охотно съел две порции каши, обжигаясь и дуя на ложку. Ким ушел спать злым и недовольным, в коридоре застыл на минуту — «запирать или не запирать дверь?» — и не задвинул засов. Мало ли... Булат этим воспользовался и в пять утра принес в зал дохлого ужа. Ким понял, что настало время проявить твердость характера, встал с дивана, одной рукой подобрал ужа, другой взял Булата за ошейник и вышвырнул незваных гостей во двор. Ночную тишину взорвал обиженный вой, где-то вдалеке раздалось бульканье шишиги, соседские собаки разделили скорбь Булата визгом и лаем. В общем, ночка выдалась на славу. Утром Ким подошел к будке — Булат лежал на спине, потешно выставив лапы, и грелся на солнышке — и тихо, но твердо сказал: — Никаких ужей. Никаких шишиг. А то лишу капусты и отдам груши бабе Тасе. Приказ ясен, рядовой Булат? Пес ехидно усмехнулся, черные губы подчеркнули опасную белизну клыков. Булат завозился, пачкая сливочную шерсть в пыли, задрыгал лапами — настоящая придурковатая дворняга, радостно приветствующая хозяина. Ким вздохнул и отправился греть воду. Последствия вчерашней готовки придется отмывать, не ждать же, пока засохнет и отвалится. После инцидента с ужом зажили мирно. Дверь Ким не запирал, потому что яблоки и груши разложили в спальне — в летней кухне места не было — и Булат по ночам прикладывался к плодовому запасу, громко чавкая на весь дом. Там же, в спальне, на спинке стула, висела выстиранная и выглаженная одежда. Брюки и пару рубашек Ким купил в комиссионном магазине, не беспокоясь о завышенной цене, а еще через неделю, с помощью сына тети Таси, приобрел два комплекта военной формы. Себе и товарищу, который обещал заехать в гости. — Может быть, на реку выберемся. Он рыбак. Я-то — нет. Но долг хозяина обязывает. Знакомец тети Тасиного сына, прапорщик при складе на военном аэродроме, обеспечил и нательное белье, и сапоги, и даже заброды. Киму и напрягаться не пришлось, за наличные к калитке привезли. Булат смотрел на форму и улыбался, напоминая, что он не мерзнет. Во второй половине октября, когда осеннее тепло сменилось ночными заморозками и бесконечными дневными дождями, оборотень перестал кичиться морозоустойчивостью. Нарубил дрова, не позволяя Киму махать топором, принес из огороженного закутка ведро угля и поставил возле печки. Сам же печку и растопил — Ким смотрел на дрова и уголь растеряно, не зная, как взяться. С тех пор они плотно закрывали ставни в начало шестого, Булат перекидывался, одевался в спальне — рубашки все равно игнорировал, но хоть членом размахивать перестал — протапливали печь, готовили, ужинали, обсуждали нехитрые планы на следующий день, пили чай, смотрели телевизор. Иногда Булат оставался ночевать в доме, в прохладной спальне, иногда уходил во двор. Говорил, что ему воздуха мало. Ким продолжал спать в зале, на диване, возле стены, набиравшей тепло от печки. Засыпал он не сразу, и не от духоты. Тело начало оживать, ежедневные боли исчезли, литры и килограммы лекарств вывелись из организма. Ежевечернее любование Булатом способствовало греховным мыслям. Оборотень излучал силу, умел пригвоздить взглядом, демонстрировал крепкое тело без намека на кокетство. Скорее всего, и не думал, что его движения плечами или потягивания отзываются томительной волной и шевелением члена у сожителя-соседа — Ким даже в мыслях не называл себя хозяином. А если бы догадался?.. Наверное, рассмеялся с плохо замаскированным презрением. Для хищника мышь интересна как добыча и пища, без гарнира из прочих страстей. Ким страшился и догадки — Булат частенько поражал его проницательностью, и собственной готовности сдаться без боя, без переговоров и условий. Он уже проторговался, в ту ночь, когда хлопнула дверь, выпустившая Булата на улицу, и ладонь легла на член. Тогда он довел себя до разрядки, упираясь пятками в диван, раздвигая колени, как будто ждал — Булат вернется, поймет, ляжет, придавливая крепким телом, вопьется в губы. Нет. Не догадался, не вернулся. Ушел к ужам и шишиге, не подозревая о желаниях соседа. «Это и к лучшему, — в очередной раз думал Ким, пользуясь минутами одиночества. — Это к лучшему». Первые дни ноября полыхнули алыми стягами. На фасаде «Универсама» растянули и закрепили транспарант с надписью «Да здравствует 65-я годовщина Великой Октябрьской социалистической революции!» В школьном дворе, по заиндевевшей траве на футбольном поле, маршировали девочки в пунцовых комбинезонах, слаженно подкидывающие огромные надувные мячи — тренировалась колонна, которая выйдет на демонстрацию. Развевались кумачовые флаги, рдели букеты искусственных гвоздик. Город готовился к праздничным выходным. В пятницу Ким едва-едва успел купить капусту — позабыл о коротком рабочем дне. Достучался в окно, сердобольные продавщицы увидели-узнали, впустили в магазин и его, и Булата. По случаю праздника Ким расширил привычный список и взял не только разнообразную капусту и моченые яблоки. Еще соленые огурцы, твердые зеленые и бурые помидоры с налипшей соломой и несколько ломтей моченого арбуза. Булат на арбуз косился с откровенным недоверием, пару раз чихнул и — то ли в пику, то ли выражая желание — ткнулся носом в бочку с головками моченого чеснока. Чеснок Ким тоже купил. Домой пришлось возвращаться пешком. Трамваи были переполнены, ни с сумкой, ни с псом не впихнешься. На последнем квартале Ким обратил внимание, что Булат дрожит. Сливочная шерсть временами вставала дыбом, бока и спина тряслись. Мелькнула мысль — «довыпендривался, простудился!» Во дворе, когда Булат уронил сумку и повалился набок, корчась в судорогах, Кима накрыла волна страха. Что делать? Бежать, звонить куратору? Вызывать ветеринара? А где его взять, этого ветеринара, да еще в пятницу вечером? Руки затряслись. Ким кое-как пристроил пакеты на крыльцо, попал ключом в замочную скважину и отпер дверь. Он с трудом занес Булата в коридор — тяжеленный, как будто свинцовый! — уложил на коврик, погладил по голове, жалобно спросил: — Что делать? Я не знаю! Превратись! Скажи, помоги! Булат обратился с криком — такое было впервые, хотя Ким подозревал, что смена формы болезненна. Из перекошенного рта потекла струйка слюны, темные глаза помутнели, закрылись сизыми бельмами. — Смертный унаследует у смертного, — прохрипел Булат. — Время перемен, время дальней дороги. След в след, кровь к крови, шерсть к шерсти. Падет стена, сольются земли. В зеркале ключ к свободе. «Прозорливец, — понял Ким. — Надо записать... Записать, воды, одеяло...» Он понимал, что не дотащит неподъемный груз до кровати или дивана, поэтому метнулся в комнату, поспешно нацарапал слова предсказания на полях газеты — карандашом — и вынес в коридор одеяло и пуховую перину. Теперь, когда стало ясно, что Булата не отравили, и его не накрыл приступ неизвестной болезни, Киму полегчало. От прорицаний и видений еще никто не умирал: горячий чай, одеяло, покой — и завтра Булат снова будет как новенький. Ему удалось переложить тяжелое тело на перину. Бельма исчезли, взгляд приобрел осмысленность. Ким осторожно напоил Булата водой, укутал одеялом, попросил: — Когда сможешь, доберись до дивана. Я пока печку растоплю и чайник поставлю. Я тебя не донесу, понимаешь? Тот кивнул, свернулся клубком, натягивая одеяло на голову, и затих. Ким занялся хозяйственными делами, временами поглядывая на записанное предсказание. Дорога, кровь, шерсть... У Булата впереди перемены. Только ли у него? «В зеркале ключ к свободе». Связаны ли их судьбы? Будет ли оборотень терпеть рядом человека ради туманных слов? Особенно, если рядом появятся сородичи. К ночи Булат немного ожил. Перебрался в кухню, уселся у натопленной печки, кутаясь в одеяло. Ким предложил: — Поешь? Картошка на припечке стоит, не горячая уже, но теплая. Вчерашние котлеты, печенка... хочешь что-нибудь? Булат мотнул головой. Сунулся в духовку, выгреб горсть тыквенных семечек со сковороды, начал лениво жевать — вместе с кожурой. — Я записал, — сообщил Ким. — Что? — Предсказание. — А-а-а... вот чем накрыло. Я и не понял. — Такое уже было? — щурясь и разбирая буквы в тусклом свете, спросил Ким. — Было. Перед тем как Гранит обращаться перестал. При нем и было. Он записал. Мы тогда никому не сказали. Меня бы так легко не отпустили, если бы кто-то знал. — Я тоже никому не скажу. Слова повторяли давнее обещание хранить тайну о превращениях. Чем и как клясться, Ким не знал, поэтому без лишних витиеватостей зачитал предсказание. — Туманно как-то, — пожал плечами Булат. — В прошлый раз попроще было. Про свободу и перемены — это хорошо. Еще бы маршрут и карту... может, купим зеркало? Ничего нового — взамен трельяжа — Ким не приобрел. Брился, пристраивая маленькое зеркало рядом с мыльницей, расчесывался, глядя в отражение стекол в серванте. Не красна девица, и так прожить можно. — Купим, — согласился он. — После праздников уже. На неделе. Успокаивало то, что Булат не подскочил, не попытался куда-то бежать. Даже заговорил о покупке. Что будет, то и будет. Ложиться на кровать или на диван Булат отказался наотрез. Перетащил перину к печке, добавил пару высоких подушек из спальни, улегся, вперил взгляд в открытое поддувало. Прогоравшие угольки падали сквозь решетку, рдели среди пепла, как драгоценные камни, отражались в темных глазах. Ким смотрел на Булата не отрываясь, сохранял в памяти минуты покоя и слабости — сейчас от оборотня веяло задумчивостью и смятением. Это удваивало прежнюю жажду, дразнило обманчивой надеждой на нежность. К десяти вечера Ким не выдержал, пожелал Булату спокойной ночи и ушел в зал, прикрыв за собой двустворчатые двери. Он включил старенький радиоприемник «Меридиан», покрутил ручку настройки, наугад выбирая станцию. Передачи его не интересовали — что угодно, лишь бы заглушить подозрительные звуки. Простыня холодила спину, прикосновение ледяной ладони заставило член съежиться. Ким начал ласкать себя медленно, почти бесшумно, растворяясь в звуках радиопомех, далеком женском голосе, напевающем какую-то нехитрую мелодию. На пике ему стало мало собственной руки, он почти заскулил, ожидая прикосновения губ к губам или горлу, и тут же прикусил язык. Семя потекло по ладони, по бедру, впиталось в простыню, пометив диван клеймом грехопадения. За условной преградой — неплотно прикрывающейся дверью — громко и с присвистом зевнул Булат. Ким почувствовал, как пылают щеки, начал придумывать слова оправдания, запутался и мысленно махнул рукой. Не за что извиняться. Это обычное удовлетворение потребностей. Утро подарило сюрприз. Булат обнаружился на кухне, в штанах и рубашке. В печи весело потрескивали дрова, на сковородке шипело и плевалось масло. Булат обжаривал картошку, рылся в пакетах с соленьями, раскладывая порции по пиалам и салатницам. Кухню освещала лампочка — ставни по-прежнему были закрыты. — Превратиться не могу, — разглядывая моченый арбуз, объяснил Булат. — Крепко меня прихватило. В прошлый раз ночь поспал, и утром перекинулся. А сейчас никак. — Это не страшно, — неуверенно сказал Ким. — Сейчас праздники, куратор не появится. Отдохнешь, поешь... Получится. Я, наверное, ставни открою? А то соседи заметят, решат — что-то случилось. — Открой. Надо соблюдать привычный распорядок дня. Завтракать вдвоем, за столом, было непривычно. Ким изо всех сил изображал радушие, принес из зала приемник, нашел волну с какой-то зарубежной музыкой. Ударник и саксофон разгоняли молчание и неловкость. В кухне застоялась духота — Булат всю ночь подбрасывал в печку дрова, утром добавил еще угля, чтобы приготовить завтрак. Крохотная форточка проветриванию не способствовала, окна в доме не открывались вообще, и Ким распахнул входную дверь, чтобы сквозняк вытягивал лишнюю жару и запахи гари и готовки. Так баба Тася их и подловила — раздался короткий стук, шаркающие шаги. Булат замер с куском моченого яблока в зубах. — Кимушка! Я тебе оладушков принесла! Теста завела много, мои уже наелись. Думаю, надо горяченькими и тебя покормить, пока не осели. Вижу, что ты проснулся, ставни открыты. Соседка переступила через порог, внесла в кухню тарелку с оладьями. Ким с Булатом встали одновременно. Мелькнула и исчезла тревога — Булат явно не питал кровожадных намерений. Поздоровался, улыбнулся. Ким изложил загодя сочиненную легенду о боевом товарище — «помните, я говорил, что он в гости приедет?» — и позорно запнулся на имени. Не продумал. — Иван, — затирая неловкость, представился Булат. — Я ночным поездом приехал. Как знал, что вкусным завтраком кормить будут. Лязгнули зубы. Булат разжевал и мигом проглотил оладушек и рассыпался в благодарностях. Баба Тася от похвалы размякла, пообещала еще и варениками с картошкой угостить. Ким проводил ее к калитке, облегченно вздыхая — получилось, удалось — и замер, услышав вопрос: — А пес твой где? Всегда под ногами крутится, а сейчас не видать. — В сарае запер. Рычал ночью. Боюсь, кусаться начнет. Соседка выслушала объяснение, не особо задумываясь — обходи там, где цепь не дотягивается, и не укусит — и ушла, унося свою тарелку. — Она спросила... — Я слышал. Булат смотрел в окно — на соседский двор, на будку. — Ты же ей ничего не сделаешь? — Зачем привлекать внимание? — удивился Булат. — Расспросят соседей, не расспросят, кто, когда — дело неизвестное. Вспомнит ли она, что был гость, и не было пса? Скорее всего, не вспомнит. А убийство сразу вызовет подозрение у куратора. Наоборот, нам надо следить за благоденствием всей округи, чтобы сюда не являлись ни милиция, ни спецслужбы. — На всю округу сил не хватит, — усмехнулся Ким. — Постараемся, — Булат ответил улыбкой. — А пока, раз уж я засветился, наведу порядок в сарае. Надо в подвал слазить, закатки достать. Я видел, там помидоры красные и варенье. Много варенья! А ты мне зажилил. — Не зажилил, лазить в подвал неудобно. — Я помогу, достану. Если про пса спросят, скажем, что обиделся и убежал. День пролетел незаметно. Булат развил бурную деятельность: выклянчил у тети Таси две кружки бочкового молока, сварил кашу с тыквой, ухитрившись забросать весь двор очистками, перетащил в коридор десяток банок варенья и маринадов, влез на айву, сорвал пяток плодов, уцелевших после набега Тасиных внуков, наколол дров, поставил возле крыльца два ведра с углем и накрыл их куском клеенки. Ким послушно выполнял команды: «Потяни», «Возьми», «Отнеси», «Дерни» и к вечеру устал — не физически, а от обилия разговоров и впечатлений. Привык проводить день в тишине. Вечером плотно поужинали — тети Тасины вареники и лапша с мясом, которую приготовил Булат — и уселись пить чай перед телевизором. Разложили варенье в розетки, пили вприкуску, сравнивали. Булат жевал куски засахаренной сливы и жмурился от удовольствия. Это вытирало из души въевшуюся неловкость: прежде Ким стеснялся трогать плоды чужого труда, а теперь принял их как дар — без прежнего привкуса горечи. Булат посмотрел документальный телефильм «К вершине» о мотобольной команде «Металлург», от романсов русских и советских композиторов на стихи Пушкина скривился и переключил телевизор на вторую программу. На конный спорт. До программы «Время» оставалось полчаса. После нее должен был начаться какой-то художественный фильм. Ким разрывался между желанием как можно дольше сидеть на жестком стуле, смотреть, как Булат выкладывает на газете узоры из вишневых косточек, поглядывая в телевизор, и потребностью сбежать, уединиться, дать волю рукам. Он встал, чтобы подбросить полено в печку и подогреть остывший чайник. Охнул от неожиданности, когда Булат возник у него за спиной, придавил плечо и очертил пальцами кадык. Движение таило угрозу, Ким понимал, что Булат может его убить, не прилагая особых усилий. Он подавлял нарастающий страх — пальцы гладили горло с легким нажимом — и напоминал себе, что сегодня утром оборотень отмел идею убийства, не желая навлекать подозрения. Успокоиться не получалось. В голову лезли гадкие мыслишки о том, что человеку можно причинить много боли, не оставив видимых повреждений. Или оставив такие повреждения, на которые никому не пожалуешься. — Мне интересно, чего ты ждешь, — проговорил Булат. — Оправдательного насилия? Это не я хотел, это он на меня влез? Кому ты боишься признаться? Себе или куратору? Ты же знаешь, нас никогда не привлекают по сто двадцать первой. — Знаю, — прошептал Ким. — Нас вообще не привлекают. Ликвидируют, если кто-то слишком сильно заступил за рамки. — Знаешь и провоцируешь, — Булат приник к уху, понизил голос. — Обжигаешь похотью, метишь дом спермой, дрочишь у меня под боком и молчишь. — А что говорить? — удивился Ким. — Умолять? На колени перед тобой становиться? — Да ты еще дурнее, чем я думал... Пальцы покинули горло. Булат ухватил Кима за бедра, поднял как куклу, донес до дивана, навалился на спину — не надавливая, не фиксируя. Цапнул за ухо, зафырчал — Киму даже померещилось, что превратился — и позволил вывернуться, посмотреть в лицо. В темных глазах плясали смешинки. Ким несмело очертил контур губ, погладил висок, зарылся пальцами в мягкие сливочные волосы. Булат нависал, позволяя себя трогать и рассматривать, и Ким пользовался возможностью: скользнул ладонью под рубашку, коснулся соска — помнил, как четко видны темные пятна на рельефной груди. В кухне зазвучали приглушенные позывные программы «Время». Булат наклонился, словно дождался сигнала. Губы встретились с губами. Ким раздвинул колени, позволяя твердому бедру прижаться к своему члену, и остро пожалел, что не купил зеркало. Два зеркала. Огромное настенное и трельяж. Если Булата посетила мимолетная блажь — от невозможности сменить форму, то завтра Кима променяют на ужей и шишиг. Зеркало могло бы запечатлеть все подробности грехопадения, являть по мановению руки, позволяя травить душу. А без зеркал придется надеяться только на память. Наутро выяснилось, что Ким уделал окрестную нечисть и живность с разгромным счетом. Проснувшись, Булат исследовал его тело, с сожалением пробормотал: «Нет, так я тебя насмерть затрахаю» и ненавязчиво склонил к оральному сексу. После ответной ласки Булат понежился в постели десяток минут, превратился и умчался проверять окрестные канавы. Расстроиться или оплакать свою незавидную судьбу Ким не успел. Булат совершил молниеносную инспекцию, облаял тетю Тасю через забор, напоминая о своем присутствии, и вернулся в дом. Ким попытался встать — после бурной ночи шевелиться совершенно не хотелось. Услышал приказное: «Лежи» и затих. Булат перетащил телевизор в зал, включил в розетку, повертел антенну, настраивая первый канал. Захрипели, загремели звуки гимна. Булат улегся Киму под бок, пощекотал плечо сливочными волосами и заявил: — Праздник! Будем парад смотреть. И они смотрели — на Красную площадь. На построенные для парада войска. Слушали голос диктора: «На центральную трибуну Мавзолея поднимаются товарищи Брежнев, Андропов, Громыко, Косыгин...» Маршировали десантники и морские пехотинцы, утюжили брусчатку тяжелые танки. «Мы сделаем все необходимые шаги для того, чтобы любители военных приключений никогда не застигли Советский Союз врасплох, и чтобы потенциальный агрессор знал: его настигнет сокрушительный, неминуемый удар», — заявил в своем обращении Генеральный секретарь ЦК КПСС. Ким откровенно радовался тому, что войны и беды далеки от его порога. Он хотел урвать у судьбы кусочек счастья, и ему это удалось: длинные и ленивые выходные обошлись без неприятностей и хлопот. Булат почти не вставал на лапы, выбрав человеческую форму. Даже в «Универсам» один раз вышел, по пути чинно здоровался с соседями, в магазине катил тележку, вытребовал у Кима стакан густого сливового сока, выпил, провокационно облизываясь, а к покупкам добавил две картонные коробки кукурузных палочек. — Я их как-то раз брал, они мягкие. Как будто отсыревшие. — На сковородку высыплю и в духовку суну, — пообещал Булат. — Через час хрустеть начнут, вот увидишь. Так оно и вышло — вечером смотрели фильм, поставив на диван миску с теплыми и хрустящими палочками. Сахарная пудра щедро сыпалась на покрывало, липла к пальцам. Булат вылизывался, а Ким жалел об отсутствии трельяжа. После праздников пришлось вспомнить о конспирации — куратор мог явиться в любой момент. Булат, спавший вместе с Кимом — и не только спавший, но об этом лучше не вспоминать, чтобы не краснеть — утром уходил в коридор, превращался в пса и выскакивал во двор с громким лаем. Ким выходил следом, теряя ночную радость, ожидая удара судьбы: какого-нибудь замечания бабы тети Таси или внимательного взгляда куратора. В тот единственный раз, когда они с Булатом прошлись в магазин ногами, Кима раздирали противоречивые чувства. Он был счастлив шагать рядом, советоваться и шутить, выбирая продукты, планировать ужин. И — одновременно — до дрожи боялся появления милицейского патруля, сухих казенных фраз: «Предъявите документы. Пройдемте в отделение для выяснения личности». Сейчас дни омрачало понимание: они никогда не смогут прогуляться свободно. Не выйдут бок о бок на ярмарку, чтобы Булат мог взвесить в ладони яблоко или пощупать тыкву, не зайдут в овощной магазин, чтобы поспорить о соленых помидорах — какие лучше: зеленые или бурые? Всегда тайком, всегда под покровом ночи. Всегда с оглядкой на соседей. Никаких перспектив на легальную жизнь в одном доме — если Булат признается, что может обращаться, его сразу же увезут. Ничего не поможет. Даже если Ким продемонстрирует возвращение дара, никто не даст ему разрешения жить рядом с оборотнем. И не из-за сто двадцать первой статьи. Из соображений государственной безопасности: проще держать зеркальщика на крючке, позволяя ему одно свидание в полгода, чем баловать сразу двоих — человека и оборотня. Дурными мыслями Ким изводил себя целых три дня. На четвертый, одиннадцатого ноября, утреннюю тоску прогнал вопрос тети Таси: — Кимушка, а у тебя телевизор работает? У нас сначала помехи были, а сейчас по двум каналам музыка похоронная. — Что-то странное с программой, — согласился Ким. — Вчера вечером должны были концерт ко Дню милиции показывать, а вместо этого фильм «Депутат Балтики» пустили. — Тася! Тася, подь сюды! Бают, шо Брежнев помер! Соседка охнула, поспешила на зов мужа. Ким быстро вернулся в зал, к телевизору, Булат следом за ним. Старенький черно-белый экран давал изображение гораздо позже звука — лампы разогревались долго. Они услышали голос диктора и замерли. — ...Центральный комитет Коммунистической партии Советского Союза, Президиум Верховного Совета СССР и Совет Министров СССР с глубокой скорбью извещают партию и весь советский народ, что десятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года в восемь часов тридцать минут утра скоропостижно скончался Генеральный Секретарь Центрального Комитета КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР Леонид Ильич Брежнев. Имя Леонида Ильича Брежнева, великого продолжателя ленинского дела, пламенного борца за мир и коммунизм, будет всегда жить в сердцах советских людей и всего прогрессивного человечества. — Ух, ты! — фыркнул превратившийся Булат. — Интересно, что дальше будет? Ким пожал плечами. Он не ждал перемен к лучшему — для себя — и поначалу пропустил мимо ушей замечание Булата, рассматривавшего нового Генсека Андропова: «И от этого смертью через экран пахнет. Ладно, тот долго на посту просидел, но зачем выбирать того, кто и пары лет не протянет?» Кусочки головоломки начали складываться после звонка куратору. Вернее, молчания в трубку — Ким набрал знакомый номер в начале декабря, произнес заученный пароль «Разбитое зеркало» и услышал удивленный ответ: «Кто это? Кто говорит? Представьтесь». Ким поспешно повесил трубку, скрылся в промтоварном магазине и почти час перебирал мыло, нюхал флаконы с лосьонами и одеколоном, примерял рубашки и даже приобрел совершенно ненужный ремень. За время знакомства с парфюмерией и галантереей, он разложил мысли по полочкам и понял, что пророчество Булата сбывается. Не накатившим валом, а маленькими волнами, разделенными временем. Смертный унаследовал у смертного. И — это правда — настало время перемен. Теперь по улицам рыскали народные бригады, выискивающие прогульщиков: новый Генсек решил бороться за повышение производительности труда. Кима останавливали дважды, оба раза отпускали, удовлетворившись военным билетом с записью об отставке и орденской планкой. — Хочешь сказать, что нам в тюрьму дорога? — ухмыльнулся Булат, выслушавший его рассказ и умозаключения. — Посмотрим, куда. Как ты думаешь, еще раз куратору надо позвонить? Вдруг там стажер какой-то в кабинете оказался, трубку по глупости снял. — Не трепыхайся. Сам приедет, если еще работает. А если его сняли... могли снять, Могикан чистки и среди партийных, и среди комитетчиков устраивает... так вот, если его сняли, а о тебе никаких официальных бумаг нет, это реальный шанс спрыгнуть с поезда. У тебя. — И у тебя тоже. Не думаю, что он докладывал, куда тебя отвел. Иначе бы к нам являлись толпы других проверяющих. — Может и так, — согласился Булат. — Я не знаю, кто именно вывел меня из ямы, как это оформили и оформляли ли вообще. Возможно, я уже официально похоронен. — Попробуем сбежать? — спросил Ким. — Не вижу смысла. Здесь мы хотя бы примелькались, а на новом месте сразу начнутся вопросы и подозрения. Ким кивнул. Он помнил строчку: «След в след, кровь к крови, шерсть к шерсти». Понимал, что Булат ждет появления кого-то из своих. Уйдет, забыв попрощаться? Или пообещает вернуться и соврет, потому что жизнь разведет их в разные стороны. Ответ судьбы пришел быстро, постучал кольцом-ручкой засова по калитке, всполошил птиц, пригревшихся возле теплой печной трубы. Ким вышел на порожки, посмотрел на снежное покрывало, укрывшее двор, и безжалостно испортил белизну своими следами. За калиткой обнаружилась симпатичная барышня в серой кроличьей шапке-ушанке и модном сером пальто-клеш с меховой брошью-помпоном. Ким открыл рот, чтобы поздороваться, и оцепенел под стальным взглядом. Барышня взяла его за горло, едва не расплющив кадык, сдвинула с дороги и по-хозяйски прошла к дому. Булат выскочил на порожки, приветливо взмахнул хвостом, гавкнул и уселся, загораживая входную дверь. — Вижу, жив-здоров, — голос у барышни оказался тягучим и низким, завораживающим силой. — А службисты уверены, что ты сдох, захлебнулся, когда тебя в ледяной ванне электричеством пытали. — Отлежался, — Булат поднялся на ноги, оскалил зубы. — Я живучий. Как и ты, сестричка. — Зайди в дом, — взмолился Ким, растирающий горло. — Если соседи увидят, как ты голый с девушкой разговариваешь, нам от сплетен вовек не отмыться. — В дом не пущу, — зубы лязгнули, подтверждая слова. — Иди в летнюю кухню, Сталь. Иди, там можно присесть. Поболтаем... по-семейному. Войти в промерзшую кухню следом за оборотнями Ким не осмелился. Побродил возле двери, прислушиваясь к обрывкам фраз: — ...кто тебе сказал, что я прозорливец? — ...так и будешь всю жизнь по канавам прятаться? Не проще ли пару раз сделать над собой усилие? — ...ты выбрала волка, а я — человека. Этого не изменить, ты знаешь. Нажалуешься, увезешь насильно — я от тоски сдохну. За пару месяцев, без тока и ледяной воды. Мороз пробрал до косточек, Ким отказался от подслушивания и ушел в дом. Через час увидел на снегу парные следы лап — Булат со Сталью отправились осматривать округу. Сердце трепетало в ожидании приговора, Ким еле до вечера дотянул. И наткнулся на стену молчания. Булат пришел к нему под бок, но пересказывать разговоры с сестрой не пожелал. Ограничился коротким обещанием: «Я еще поторгуюсь» и вдавил Кима в диван. Торговля и переговоры закончились на третий вечер. Булат вернулся с улицы, вымыл руки, погремев умывальником, вытащил из духовки очередную сковородку кукурузных палочек. По первой чашке чая выпили в молчании. Наконец Булат отогрелся, оттаял, заговорил: — Помнишь, я рассказывал, что Сталь к восточным немцам уехала? В ГДР самое козырное подразделение оборотней, их со всей Европы щенками собирали. Здесь, у нас, везде и всегда люди главные. А там люди отдельно, оборотни отдельно. Даже генерал-оборотень есть. Айнзам Вольф. В него-то моя сестрица и втрескалась по уши. А у волка волчица, волчонок... приходится дурочке от любви чахнуть и резво бегать, если генерал что-то пожелает. До генерала слухи дошли о прозорливце — это, я думаю, у Гранита вода в жопе не удержалась. Вольф по официальным каналам ткнулся — бобик сдох. Только Вольф сам слухи распускать умеет, знает им цену. Вот и отправил Сталь меня поискать. Сообразил, кого на след натравить. Нашла. В последнем слове прозвучали гордость и одобрение. — И что хочет этот Вольф? Пророчеств? — Пророчеств и щенка. Сталь говорит, что у них в питомнике есть польская сучка, у которой прозорливцы в роду. Вольф мечтает нас повязать. Чтобы вырастить ручного прозорливца, а не возиться с пришлым. — Ты согласился уехать? — голос Кима позорно дрогнул. — Вместе с моим человеком, — Булат знакомо сморщил нос. — Сталь лучше меня знает, что оборотни умирают от тоски, если их разлучить с избранным. С половинкой. Она скучает по Вольфу. Если бы он был ее полноценным партнером, она бы уже бежала в ГДР по шпалам, минуя границы. Держится потому, что Вольф позволяет ей только мимолетные объятья. Он умен, этот Вольф. Я боюсь, что мы влипнем в ловушку, но нам обещают дом, документы и относительно свободную жизнь. Рискнем? — Ты сказал ей, что я твоя половинка? Твой человек? — Ким не выдержал, коснулся щеки, покрытой белесым пушком. — Ты соврал? — Ты из-за этого волнуешься? — улыбка замерла на грани оскала. — Не переживай, мой человек. Сестра узнала бы ложь по запаху. — Значит, это правда? — Похоже, правда. — Чем же я тебя привлек? — Искренней жалостью, — оскал растаял, улыбка стала мягкой. — Меня никто не жалел от чистого сердца, без выгоды. Вот так-то, мой человек. Подумай над предложением моей сестры. И помни, что мне придется вставать на лапы и бегать к польской сучке. Она меня не уведет, но я буду с ней трахаться, чтобы зачать щенков. — Я думаю... — Ким откашлялся и заговорил уверенней. — Я думаю, нам стоит попробовать. Я устал жить, опасаясь доноса или милицейского патруля. Мне хочется гулять с тобой по улицам. И чтобы ты шел рядом на двух ногах. — Я сказал сестре, что ты кукловод, утративший способности, — невпопад ответил Булат. — Не говори ей, что ты зеркальщик. Твою силу невозможно определить. А нам лучше держать козырь в рукаве. — Что еще? — Ким гладил щеку, шею, соскальзывал на плечо, наслаждаясь прикосновениями. — Мы поселим тут шишигу. Ты троекратно пригласишь ее в дом, напоишь молоком и разрешишь жить за буфетом, рядом с печкой. Она отвадит чужаков. Мало ли... вдруг нам придется вернуться. Да и доброе дело сделаем. — Хорошо, — согласился Ким. — Я куплю молока и позову шишигу. А как мы будем уезжать? ...Отзвенел курантами, отгремел салютами старый год. Страна шагнула в новый, тысяча девятьсот восемьдесят третий, прослушав поздравление Генсека Юрия Владимировича Андропова. Жизнь менялась, в стране разворачивалась борьба с коррупцией и спекуляцией, в тюрьму отправлялись директора крупнейших московских гастрономов, секретари обкомов КПСС и «хлопковые мафиози». На фоне потрясений свадьба отставного лейтенанта гвардейского мотострелкового полка Кима Андреевича Руденко с немецкой комсомолкой Сталиной Шеффер прошла совершенно незаметно. Молодожены отправились в ГДР, к месту жительства супруги, работавшей в особом подразделении «Штази». Некоторое удивление у таможенников вызвал тот факт, что молодожены везли в Германию дворнягу, но, поскольку пес был привит и путешествовал в багажном отделении поезда согласно купленному билету, оснований для конфискации не нашлось. Семь лет спустя Девяностый год Германия встретила еще разделенной, но готовой к объединению. Зияла проломами Берлинская стена, разъяренные граждане громили дома генералов и подбирались к зданию «Штази». Вольф и сплотившаяся вокруг него группа псов-оборотней, покинула страну еще в декабре, когда Народная Палата ГДР объявила о роспуске ведомства. Оборотни пересекли границу и растворились в землях Венгрии — поди сыщи. Людям хватало людей, толпа бесновалась, вымещая накопившийся страх на бывших стражах народа. Генерала Эрнста Цейсснера выволокли из квартиры и едва не растерзали — спасибо, патруль отбил. Люди сорвали зло на неповинной мебели в генеральской квартире, перевернули столы и шкафы, побили зеркала и отправились на поиски новой жертвы. Через час к разгромленному дому подошел невысокий и неприметный мужчина средних лет, сопровождаемый крупной дворнягой сливочного цвета. Парочка уверенно прошла по коридору, добралась до генеральского кабинета и остановилась перед разбитым зеркалом. Невысокий мужчина провел ладонью по осколку, удержавшемуся в раме. Замелькали фигуры, лица. Откинулся и замер гобелен, прикрывающий потайной сейф. Мужчина всмотрелся в пальцы набирающие код, повторил движение. Сейф распахнулся с гулким щелчком. — Так... — проговорил мужчина. — А вот и наш улов. Валюта, два комплекта документов австрийских подданных — для генерала и его адъютанта. Ключи от новой машины. Ты был прав. Это хорошая добыча, ее стоило дожидаться. Пес усмехнулся — покровительственно, не сомневаясь в своей правоте. — Пойдем, — пряча деньги и документы в сумку, сказал мужчина. — Сюда могут придти милиционеры, чтобы выставить пост. Я не хочу, чтобы ты кого-то убивал без надобности. Странная парочка пропетляла темными закоулками, проверяя, не увязался ли за ними «хвост», проехала пяток остановок на трамвае, снова прошлась пешком и скрылась в двухкомнатной квартире. Наблюдатель был бы удивлен тем фактом, что в квартире сливочный пес превратился в человека... а, может быть, и не удивился бы — оборотни в ГДР не редкость. Мужчины оделись в заранее приготовленные костюмы и солидные пальто. Перед выходом оборотень сказал человеку: — Заедем в питомник. Я хочу его забрать. — Конечно, заедем, — кивнул человек. — Я сто раз тебе говорил — я не питаю к нему неприязни. Это твой сын. Я рад, что он будет жить с нами. Оборотень усмехнулся: — Тебе его тоже жалко. Ты просто не хочешь оставлять его в питомнике, как обычную собаку. — Считай, что дело только в жалости, — ответно улыбнулся человек. — Тебя жалостью привязал, и его чем-нибудь зацеплю. Ну, с Богом. Поехали. ...Машина остановилась в километре от австрийской земли, не доехав до короткой очереди на контрольно-пропускной пункт. Оборотень вышел, открыл багажник и тихо рыкнул. Сливочный щенок выкопался из груды тряпья. Встретились, потеплели два темных взгляда. — Если что — ныряй в дырку и прячься в салоне, — напомнил поправляющий пальто оборотень. — Если вдруг поймают — не кусайся. Мы тебя не бросим. Ты будешь жить со мной. Щенок улыбнулся и спрятался под промасленную спецовку. Оборотень сел в машину. Человек завел заглушенный мотор и поехал к контрольно-пропускному пункту.