Ты мой Третий Рим, Пепел и дым, боль и спасение Всё в теле земли, Кроме любви, не имеет значение.
С тобой
7 ноября 2017 г. в 15:18
Я должен был уже привыкнуть к камерам. Все же не первое интервью. Но это скорее не страх, скорее некое волнение, не переходящее той невидимой черты, которая, наконец-то, нашла свое место. Конечно, после встречи с тобой. Ты задал ей ориентиры. Но ты, похоже, даже не заметил этого, и поэтому только мне одному известна вся правда.
Меня отдали в твои руки без всяких возражений. Еще бы! Не за каждым пришел самый лучший и любимый всеми актер. Который, к тому же, приложил не мало усилий, чтобы заполучить настоящую находку, по его словам.
Ты помог мне сделать первые шаги в театре. Сколько озлобленных взглядов было в мою сторону, когда я еще зеленый, едва закончивший универ, становлюсь Гамлетом? А ты, не переставая твердил, что у меня все получится, даже тогда, когда уже и я был солидарен с труппой. Но ты снова оказался прав.
Разбор полетов происходит на следующий день. Я знаю, что ты слишком занят, но все равно опоздал и опоздал порядком, а ты ни слова не сказал. Ты даже не был зол на меня. Я хотел хоть как-то оправдать свое поведение, но тебя это мало заботило. Ты пресекал любую мою попытку, всего одним движением руки. Не потому что тебе было плевать, тебя больше заботило то, что я даже не удосужился позвонить и сказать, что со мной все хорошо.
Мы просидели несколько часов наедине, разбирая все мои ошибки, за которые, кстати, мне будет очень стыдно. Но ты не узнаешь об этом. Кроме стыда мне было больно. Слышать критику мне приходилось и раньше, но ничьи слова меня не задевали как твои.
Дальше ты как бы невзначай спросил про вчерашний вечер. Я поделился им сухо, в нескольких предложениях, так и не сказав, что там было пусто, потому что тебя не было где-то в поле моего зрения.
В конце нашей встречи, ты признался, что из последних сил сдерживался, чтобы не набрать мой номер. Ты понимал, нет, ты знал, что удачная премьера должна была быть отмечена. А ты не хотел навязываться со своей опекой.
— Саш, волнуешься что-ли? — твой голос выводит меня из воспоминаний. Ты откладываешь листы с вопросами в сторону и, не обращая внимания на окружающих, садишься чуть ближе. Ты постоянно твердишь, что не произойдет ничего страшного если они узнают о нас.
Но я все равно боюсь.
— Находиться с тобой в кадре всегда волнительно. — пытаюсь как-то отшутиться, но ты, похоже, углядел, точнее, услышал в моей интонации что-то. Что-то, что известно тебе одному.
— Выйдите. Все. — приказной тон, которого ослушаться боится любой. Но ты за все время нашего знакомства не так часто им пользовался по отношению ко мне. Все беспрекословно покидают нашу импровизированную студию, хотя немного недовольства в нескольких услышанных мною фразах есть.
Ты кладешь руку ко мне на колено и подсаживаешься еще ближе.
— Что не так? — в твоих словах нет упрека, будто бы я специально привлекаю к себе внимание и уже порядком надоел тебе со всеми своими закидонами. Нет. Ты все также участливо и трепетно относишься ко мне.
Твои комплименты придают мне храбрости и, быстро сократив расстояние между нами в несколько шагов, целую тебя. Твои губы сухие и потрескавшиеся, но мягкие и горячие. На них все еще можно различить утренний кофе. Ты не можешь начать день, не выпив чашку этого напитка. В голове, из всех бешено носившихся мыслей, я могу разобрать лишь одну. Я совершил ошибку. Еще секунда и ты оттолкнешь меня и, матерясь, выпрешь из своего кабинета. Но этого не происходит. Напротив, ты отвечаешь на поцелуй, проводишь своим языком по моим губам, проникаешь в мой рот. Твои руки, прижавшие меня уже вплотную к тебе, ласкают мою спину. Ты не собираешься разрывать поцелуй даже тогда, когда воздуха остается критично. Позволяешь лишь сделать вздох и снова целуешь меня. Ты пахнешь шоколадом и корицей, к моему огорчению, вперемешку с тем ужасным, еще не выветрившимся, одеколоном, который купила для тебя твоя жена. Ты целуешь мое лицо, спускаешь к шее, оставляя пометки. Освобождаешь меня от наспех надетой, первой попавшейся сегодня утром мне на глаза, футболки. Покусываешь ключицу. Твои холодные пальцы дотрагиваются до моих возбужденный сосков, из-за чего я невольно шепчу-простанываю твое имя, куда-то тебе в шею. Я уже до звездочек в глазах хочу почувствовать тебя в себе, но ты не торопишься, будто сомелье, пытающийся распробовать вино на вкус. Ты даже не сразу позволяешь раздеть себя. А когда я, наконец-то, стащил с тебя злосчастную рубашку, замечаю на твоих плечах царапины. Это она оставила их, возможно, сегодня ночью. Я рычу и прижимаю тебя к стене. Ты удивлен моей неожиданно взявшейся храбрости и даже не против дать мне руководить. Так я считал, пока твоя рука не проникает ко мне в белье и не сжимает возбужденную плоть. И теперь уже я прижат к стене. Ноги окончательно отказываются слушаться меня. Ты, заметив это, самодовольно ухмыляешься, но ведешь по моему оголенному бедру (когда я успел остаться без одежды?) к колену и позволяешь обвить тебя ногами. Несколько грубых движений просачиваются в твоих действиях. Ты, заигрывая, засовываешь свои пальцы ко мне в рот, наслаждаясь картиной, моими стонами, ласкающими твой слух. Ты мог бы взять меня прямо так без всякой подготовки, но ты нежен со мной и трепетно относишься ко всему, что связано со мной. Вначале один палец, следом за ним второй. Где-то в глубине сознания, его оставшиеся крошки твердят, что все слишком хорошо, но мне плевать. Я насаживаюсь на твои пальцы. Расфокусированным взглядом замечаю, что ты не меньше моего хочешь уже закончить всю эту прелюдию. Хриплый голосом ты говоришь о том, что вначале будет больно, хочешь знать, что я тебя остановлю, если будет слишком. Требуешь, чтобы я повторил все, что ты сказал. Получается невнятно, но ты, похоже, успокоился. Единственное о чем ты не предупредил, что войдешь в меня резко, почти во всю длину, а поверь мне ты не маленький. Даешь несколько секунд привыкнуть и движешься дальше. Боль постепенно отступает совсем и остается только наслаждение. Еще толчок. Я готов разрядиться прямо сейчас, но ты сквозь зубы шипишь, мне не сметь этого делать и толкаешься еще резче. Мои короткие ногти оставляют следы розовых полосок у тебя на спине, кое-где даже с кровью. Ты не позволяешь мне закрыть глаза и желаешь слышать меня. Я содрогаюсь в оргазме снова и снова произнося твое имя. Чувствую, как ты кончаешь в меня, рычишь мне в шею, я, кажется, даже смог разобрать свое имя. Ты целуешь меня, но уже не нежно, а грубо, кусаешь мою губу, оставляя металлический привкус.
Ты вертишься у зеркала, приводя себя в порядок, иногда посматриваешь на меня. Никто из нас не произнес ни единого слова. Ты останавливаешься от созерцания себя и приближаешься ко мне.
— Первые дни будет немного дискомфортно. Кому я собственно говорю? Сам уже не маленький. — ты завязываешь шарф, пряча собственнические отметки на моей шее. Почему они все твердят, что у тебя карие глаза? Их цвет едва различимые со зрачком. Я утонул в них еще при первой встрече, когда ты властно схватив меня за руку, отвел в сторону и сказал, что желаешь видеть у себя в театре.
— Саш, я спросил, что не так? Хочешь отменить все? — снова чертовы мысли выбили меня из реальности. Вот весь ты. Готов отменить все, что планировалось не один день и только из-за того, что я просто немного… Расстроен? Озабочен? Задумчив? Ты держишь мои руки в своих и сжимаешь их так сильно, что костяшки уже приобрели белый оттенок.
— Ты стал много времени уделять Татаренкову. — твои встречи с ним и вправду стали очень частыми. Но я не смею добавить что-то еще. Даже не сказал, а промямлил и молился, чтобы ты не принял это как упрек. Мои слова изумили тебя. Ты не скрываешь от меня своих эмоций, но иногда хочется, чтобы ты встречал все с холодной отчужденностью.
— С ума сошел? Ревновать вздумал? — ты улыбаешься, будто я только что пошутил и мои слова не имеют никакого отношения ни к тебе, ни ко мне.
— А может и вздумал! Ты кроме своего дорогого Никиточки никого вокруг не замечаешь! Даже сейчас пришли вместе! — глаза застелила пелена из собравшихся и требующих свободы слез. А ты перестал улыбаться и серьезно смотрел на меня, будто видя впервые.
— Даже не смей думать о том, что я пренебрегаю тобой или забыл о тебе. — я тебя рассердил, однако, ты даже немного не повысил на меня голос, не изменил тона.
— Так значит ты с Татаренковым?
— Нет. С меня достаточно одного единственного любимого дурака. — ты целуешь меня. И мне кажется, что ты не заметишь, как я пристыживаю сам себя за такую глупую мысль. Но ты заметишь и снова повторишь, что любишь меня и больше тебе никто не нужен. А мне все больше хочется кричать о том, как мне хорошо с тобой.