-
Билли всерьёз страшно представить даже, что стало бы с Марком, останься он в этом мире один, выбравшись из Бездны. Впервые он смотрит на солнце щурясь недовольно, ловит ладонью лучи, и тут же размыкает пальцы с любопытством и упрямством, смаргивая выступившие на раздражённых с непривычки глазах слёзы. — А разговоров-то было, — комментирует с напускным равнодушием, и Билли не уточняет, кто и когда именно вёл с ним эти разговоры. На второй день она замечает: Марк, пока ещё не давший этого имени сам себе, ещё Чужой для неё, стал ещё бледнее нездорово, хотя проводит отважно целые часы на балконе заброшенной квартиры в полуразрушенном доме, на той стороне, куда не падает солнце; вдыхая всей грудью солёный ветер. Его руки мелко дрожат, и шаги нетвёрды, и в какой-то момент предсказуемо ноги подкашиваются, когда он идёт к очагу в гостиной, погреть руки, а Билли чудом успевает его поймать — Бездна не забрала её магию, в отличие от его, пусть и использовать эти силы теперь не очень-то хочется попусту. — Послушай-ка, — начинает она грубовато. — Ты, вообще, спал? Он моргает, глядя на неё рассеянно, и пожимает плечами. Билли бросает взгляд на импровизированный стол и понимает: открытые жестянки с консервами, которые она натаскала, где ни попадя, початые ей — не тронуты кем-то другим, а остальные — вовсе не вскрыты. — И не ел, — заключает она, и усаживает его на койку. Он морщится, когда Билли протягивает ему банку китового мяса, ковыряет ложкой неохотно и косится на стол. — Не хочется, — признаётся он наконец. — Теперь ты снова смертный. Тебе нужно есть. И спать. Неужели ты не знал этого? Понимаю, эти потребности ты сам утратил слишком давно, но… Ты же наблюдал за нами тысячелетиями, не замечал неужто, что люди время от времени занимаются такой ерундой? — Замечал. — Тогда в чём дело? Он молчит, как-то даже затравленно озирается по сторонам. Билли забирает китовое мясо из белых холодных рук, а взамен даёт банку Прачетта с изрисованной кружевом ржавчины каймой. Студень точно не испортился, она сама пробовала его час назад. — Поешь. Скоро найду чего получше. Но пока только это. Он послушно отправляет в рот кусочек, кажется, едва ли не закашливается, но всё же, скривившись ужасно, проглатывает, а потом, жуя следующий, засматривается отчего-то на оставленный кем-то декоративный штурвал на стене, который Билли давно раздражал — ощущение складывается, что вырезавший его, даже не удосужился перед работой подержать в руках настоящий. — И почему он так любит их? — бормочет Чужой, проглатывая очередную ложку. — Кто? — удивляется Билли, отвлёкшись от проснувшегося вновь гнева на глупое украшение. — Неважно, — взглядом он ясно даёт понять, что отвечать по-настоящему не намерен. Билли не настаивает. Лишь ночью, удостоверившись, что Чужой в этот раз точно лёг спать, и даже уснул — по мерному дыханию нетрудно понять — она раздумывает над вырвавшимися у него словами, и вспоминает вдруг один из вечеров на Падшем Доме, несколько месяцев назад. Тогда императрица Эмили вернулась из особняка Джиндоша с маленькой победой в их огромном деле, с благими вестями; они вдвоём ужинали в молчании недалеко от спящего крепко на кушетке Антона. На душе было неожиданно светло и почти безмятежно. — Нет ничего омерзительнее склизкой каши из угрей, по-моему, — нарушила внезапно тишину Эмили, а Билли ухмыльнулась — ну да, уж точно не императорская еда, что сказать. — Но в башне постоянно была куча этой дряни. Больше любых других продуктов, мне кажется. Ещё со времён… Я помню, ещё когда мама правила. — Почему? — Может, потому что Корво любил его… любит, — решительно поправила себя Эмили, — больше всего, наверное. А ест он ой как много. Обжора. Вдруг на миг по её лицу лучом скользнула улыбка, тут же погасшая, но Билли всё равно засмотрелась невольно, ощутив тут же острый укол вины и сожаления в подреберье. — Я верну всё как было, Меган, — Эмили сжала кулаки, отложив недоеденный ужин, и встала из-за стола. — Мы вернём. А Билли только и смогла, что ответить, укрыв виноватый взгляд: — Вернём.-
Билли знает сейчас уже точно, было ли это совпадением, теперь они куда ближе, и Марк не боится говорить почти прямо о том, что его снедает порой. Поначалу все его переживания приходилось вытягивать клешнями, растравлять гноящиеся раны, изъевшие душу. — Дать тебе другое одеяло? Это никуда не годится, всё сырое. Марк отстранённо пожимает плечами, глядя в потолок. — Мне больно, — говорит он. — Билли, я не могу больше увидеть их. Это больно. Она снова не находится с ответом, вспоминает лишь о тех днях в Карнаке, когда готовила должное стать последним убийство. Когда Чужой сказал ей, что не может не слушать. Не может отвернуться, пока во имя него совершают омерзительные чёрные ритуалы. Но кого-то он избирал сам для своих наблюдений. Привязывался к ним — как иначе? Раньше Билли думала, эта связь похожа на обёрнутую пытливостью любовь учёного к лабораторным крысам, рождённым умереть от очередного опыта. И, может, с кем-то так и было? Когда-то. Но сейчас она знает точно — не всегда.-
— Собери вещи, — говорит Билли Марку — уже Марку, пусть и формально — ранним утром, примерно через месяц с тех пор, как они, не зная толком, что делать дальше, поселились в столице Серконоса. — Я покажу прачечную, куда ты сможешь их сдать. Я бы сделала это сама, но ты знаешь ведь, меня разыскивать не перестали. Не хочется платить лишнего только за одно молчание. Марк смотрит на неё с недоумением, перемешивая остывший чай. — Одежду нужно стирать, — терпеливо объясняет Билли, уже ничему не удивляясь, пару недель назад его едва ли не силком пришлось заталкивать в горячую ванну. — Да, даже твой китель. То, что он чёрный и грязи на нём не видно, не значит, что от него скоро не начнёт разить. Здесь такая жарища, а ты ведь его почти не снимаешь. У тебя есть ещё несколько чистых рубашек, из тех, что я… достала. Так что… — Ладно, — не спорит он. — Хорошо, я справлюсь. — Конечно, справишься. Она набрасывает угольком на клочке обоев карту, на случай, если придётся разделиться, провожает, по крышам или спускаясь в тёмные тени, едва не до форпоста смотрителей. Ей дальше идти опасно, но Марка здесь оставлять не хочется, хотя пройти осталось всего квартал по узкой улочке, до тупика. Он ловит её взгляд и успокаивает мягко: — Смотрителей я не боюсь. И никогда не боялся. — Не люблю я их, — с сомнением качает головой Билли. — Я тоже. Они бывают несправедливы, почти всегда. Но мне они точно ничего не сделают. Они не узнают меня, дальше я сам. И вернусь тоже сам, хорошо? Скрепя сердце, Билли соглашается, ругая себя за сомнения — что за наседка?.. Марк не приходит обратно долго — дольше, чем, казалось бы, должен. Полдень заливает светлые улицы, и жгучий песок кружит по улицам шумно, Билли несколько раз затворяет и отворяет окно, не находя себе места. Город за изгвазданным бурями стеклом, по крайней мере, этот его район, не кажется правильным. Билли почему-то помнит его другим, неживым почти, опасным, изъязвлённым стычками между революционерами и властью куда сильнее, разрушенным — хотя не должна, он таким не был никогда в этом времени. Здесь почти мирно, несмотря на вой, порой доносящийся из окон победно, выстрелы, и изредка звеняще скрещивающиеся лезвия. Билли не вмешивается, хоть это и досаждает. Жить здесь так, чтобы не заметили, проще всего. Она не задумывается даже, почему ей совсем не хочется видеть Арамиса, почему проще считать его мёртвым. Тревожит её другое — Карнака заставляет воспоминания вспыхивать перед взором, как только Билли закрывает глаза хоть на секунду. Воспоминания о том, как ей приходилось врать, глядя в глаза Эмили, о том, как она искала Дауда, путаясь в его следах и в своих собственных. О том, как оставила его, как пылала уверенностью, думая, что убьёт Чужого, чего бы ей это ни стоило. Билли хотела бы забыть последние пятнадцать лет, хотя бы прошедший год, но думать об этом глупо, наивно даже. Она так волнуется напрасно, Марк, конечно, возвращается — задумчивый, отчего-то уставший будто, и не с пустыми руками. — Что это? — любопытствует она, наконец выдохнув, разглядывая поставленную им на пол у своей кровати… чашу? — Это приз. Билли не сдерживает смешка, когда спрашивает: — Уже успел где-то отличиться? Так быстро? Я тебя недооценивала! — Он не мой, — серьёзно отзывается Марк. — Это трофей, который достался победителю «Клинка Вербены» почти сорок лет назад. — И кто же победил? Сорок лет назад. Марк молчит какое-то время, встаёт с кровати и, заложив руки за спину, распрямившись излишне, как раньше, подходит к окну, туда, где она ещё полчаса назад изнывала в расплывчатом переживании. — Билли… — Да? — Научи меня защищаться. И… убегать. Тоже. Если можно. Билли смотрит в его макушку с чуть отросшими непривычно чёрными прядями, высветленными сухой пылью, словно сединой. Думает, как спросить, но этого и не требуется, Марк продолжает сам. — Я наблюдал за вами. За отмеченными, за тобой. Вы были так сильны, и, отчасти благодаря моим силам, но… Лишь отчасти. Есть то, что мне неподвластно, и этому научились вы сами. Ты смогла отомстить за неё, я помню. Корво… — он замолкает почему-то снова, вздохнув. — Корво Аттано? — Корво тоже был отмечен Чужим, Дауд поделился с ней этим знанием ещё в Дануолле, когда защитник короны был движим местью, и мало что могло его остановить. Но почему Марк вспомнил именно его сейчас? И, кажется, не первый раз. — Когда-то давно мне приходилось воровать и прятаться, — игнорирует он её вопрос. — Как и сейчас, это привычно, если вспомнить. Но убежать, защититься — я не смог. Никогда не мог, а вы — смогли бы. И без моих ненужных подарков. — Тебе было пятнадцать. И твои подарки были не… ненужными. — Корво выиграл в «Клинке Вербены», когда был всего на год старше. — Это другое, — она пока не может лезть глубже в душу, не чувствует, что имеет на то право, да и не считает, что готова узнать больше. Марк качает головой и снова замолкает — со спины он кажется таким юным и даже маленьким, несмотря на низкие потолки. — Конечно, я научу тебя, — даёт Билли обещание, и тогда он оборачивается, глядя недоверчиво. — И бегать, и драться. И больше тебя никто не сможет схватить. — Спасибо, — выдыхает он тихо. Они к этому разговору не возвращаются ещё долго после, но этой же ночью выходят на крыши замершего в зное города. В тугом узле общей немой боли будто распускаются нитки исподволь, пусть и временно: бежать, бежать, удар, блок, подсечка — это важно, ничего кроме. К рассвету ветер разносит по улицам нервный смех — той, кто прежде убивала без жалости за плату, и того, кто, по мнению половины жителей этого квартала, когда-то вкладывал нож в руки таких, как она.-
И Билли, взяв в руки одеяло и обернувшись, вдруг осознаёт отчётливо: ей есть что предложить — вот она, разгадка, прямо в руке. — Ты можешь, Марк. — Как? — грудь его медленно неровно вздымается, будто ему в самом деле больно физически, а в светлых глазах танцуют блики свечей — северное сияние, отразившееся в тивийском леднике. Билли улыбается.-
Решение уехать в Куллеро спонтанное, за полгода в Карнаке Билли попросту устала скрываться, Марк — исследовать столицу в одиночестве. Билли уже бывала там когда-то давно — в Куллеро всё по-другому, там смотрители не расхаживают так часто со своими погаными шарманками по улицам, а те, что есть — не метят в хозяева города. Там водопадом льётся вино, и фрукты можно рвать с деревьев, не боясь получить по рукам от гвардейцев. На улицах торгуют грошовыми сигарами и свежей рыбой, часто с одного прилавка, а у моря, там, куда могут добраться не только богатеи — люди не работают, а танцуют под собственные песни, пьют и смеются, и каждый, оказавшись там, может стать своим. Марк соглашается с её доводами спокойно, будто ему вовсе всё равно, покладисто кивает, спрашивает, нужно ли достать что-нибудь, что не может добыть она. Вещей у них не так много, и Билли перебирает утром накануне их отбытия те, что есть. В какой-то момент в ворохе найденных ею записок, важных и не слишком документов, собранных ею за последние полтора года, обнаруживается сложенный вдвое лист. Будто исписанный впопыхах кем-то — на тонкой бумаге пара клякс, а кое-где она прорвана слишком вдавленной ручкой — ничего особенного, казалось бы, чьё-то письмо, может, посчитала Билли, найдя его. Тогда она бегло скользнула по первой строчке и решила, что ж, это несерьёзно — переписано и сохранено кем-то забавы ради, даром что хранится в самом защищённом банке Империи; и оставила на потом. И вот это «потом» пришло. Как же вовремя. «Отрывок из спектакля, запрещённого Аббатством за ересь». Неудивителен этот запрет, ошеломителен сам факт существования этой пьесы, и Билли улыбается удивлённо, недоверчиво перечитывает короткий отрывок дважды, третий раз. Сердце Бездны. И снова лорд-защитник, но почему? Марк устало перебирает утратившие свою силу, бесполезные теперь костяные амулеты, собранные Билли. Их они сразу решили оставить здесь — в новую жизнь не тянуть за собой прошлое. — Марк? — беззаботно начинает она, но осекается, когда тот поднимает на неё прозрачно-растерянный взгляд. — Да? Нет. Не время. Они прощаются с Карнакой, стоя на одной из самых высоких точек города, и перед ними, куда ни посмотри, развернувшись пёстро, лежит он весь — со своими обветшалыми, с роскошными кварталами, районами знати и отщепенцев; белеющими часто неусыпными ветряками, и облизывающей кромку острова багряной пеной. Глаза слепит дотлевающий закат. И почему-то так просто поддаться порыву сейчас, когда они оба расслаблены, почти умиротворены, и Марк щурится вдаль, из-под ресниц смотрит задумчиво, будто даже мечтательно. — Я хотела спросить, — делает Билли новую попытку, положив руку на то его плечо, что ближе к ней — им пора. — О чём? — Слышал что-нибудь о пьесе «Сердце Бездны?» Билли готова поклясться, даже несмотря на то, что почти утонувшее в тёплых водах Великого океана солнце окрасило всё вокруг гранатовыми отсветами, на его бледных щеках всё равно можно разглядеть занявшийся очаровательно румянец. — Нет. Ничего, — отвечает он чересчур быстро. — У меня есть только часть, — не отступает она. — А как бы хотелось узнать продолжение… Или, может, увидеть игру актёров на сцене. Или не на сцене. Или не актёров… — любой бы понял по шутливому тону, что это она не всерьёз, просто дразнится, но Марк почему-то выглядит чуть напуганным, будто растерял все остатки иронии. — Нет, Билли. Забудь, ладно? — просит он тоскливо. Не удержавшись, Билли снова хрипловато смеётся: — Ни за что.-
Конечно, она даже не думала искать продолжение пьесы, но теперь ругает себя — так легко было сопоставить всё ещё тогда, не хватало, разве что, лишь одного кусочка мозаики. Хоть сейчас они об этом вслух не говорят, ей хорошо известно, Марку снятся сны не только об абстрактных его почитателях и ненавистниках, не только о покинутом холодном доме. Его мучают воспоминания, провидения из прошлого — о том, как могло бы всё сложиться у того, кто стал почему-то ему ближе всех других, пусть так и не узнал того сам. Раньше мальчик был богом, и знания эти не пугали, через расстояние и время, как сквозь тонкое посеребрённое стекло, он мог посмотреть на него в любое время, а потеряв эту возможность, взамен получив другую, болезненную, человеческую — скучать — он опустошён и одинок.-
Они не стали даже пытаться искать заброшенных домов — главный курорт империи не может позволить себе необжитых прорех. Им хватает денег — сворованных и полученных за нелетальные контракты, чтобы без неудобных вопросов снимать жильё где-то на окраине. В Куллеро время не тянется как лакрица, оно скоротечно, дни не сменяются ночами даже — они слиты воедино неразрывно, шумяще и ярко. Дождливые часы, такие редкие — глоток свежего воздуха для изнывающего от палящих лучей города. И для Марка, который, как выяснилось, когда он только стал бывать на солнце чаще, обгорает в два счёта. Сегодня как раз такое утро — влажное, но не паряще, свежо омытое водой, льющей с небес потоком; они решают выбраться к океану. К берегу с холмов нужно спускаться долго — кое-где по осыпающимся ступенькам, укрытым отсыревшим мхом, где-то по узким виляющим тропинкам. Над их головами то и дело изумрудной тенью смыкаются виноградники, не давая прохладным каплям слишком часто заползать под воротник, но это не так и важно, они уже вымокли до нитки. Марка это не беспокоит явно — он подставляет прикрытые веки дождю, ловит воду губами и почти улыбается, а Билли досадует только, что сейчас вряд ли выйдет закурить. Не то чтобы это было необходимо, но в Куллеро игнорировать сигары или заменять их трубкой — это какой-то негласный восьмой запрет, не иначе. Вскоре побережье предстаёт перед ними громадной лениво раскинувшейся медузой — мокрый песок и камни, в объятиях неуёмных волн и дождя, белеют до самого горизонта, растворяясь в густом фиалковом тумане. Даже в такую погоду они здесь не одни: тут и там кучкуются небольшие, тихие непривычно компании; парочки нежно переговариваются, бросая томные взоры в уходящую вдаль синь с нависшими над ней тяжёлыми тучами. Они садятся поодаль от остальных, под одним из брошенных на время лёгкого шторма козырьков торговых лавок — обычно на таких громоздятся вразнобой дурацкие статуэтки, обработанные ракушки или украшения из дешёвого ложного жемчуга. Сейчас здесь пусто, и можно опереться на прилавок. Так они и делают. Билли наконец достаёт из наплечной сумки железный портсигар и массивную зажигалку. Ветер быстро растворяет терпкий дым в водянистом воздухе, так что она никому не помешает, даже Марку — он сидит с наветренной стороны. Марк молчит, и Билли молчит тоже, но они и пришли сюда не за болтовнёй. Билли вспоминает вдруг, поймав взглядом мягкий профиль: она думала когда-то, что в чём-то они с Чужим похожи. Думала, что ей нравится наблюдать за людьми так же, как и ему — она могла добывать информацию искусно, по одному лишь взгляду понимать намерения людей, находить в их душах червоточины и искры света и ждать, чтобы узнать позднее, что ждёт их в конце. Часто, последним, что они видели, были её глаза, или клинок, мелькнувший перед тем, как в мгновение плеснуть стужей по горлу; и тогда её тело пробивало смутным удовлетворением. Ей правда нравилось это — следовать за кем-то невидимой тенью, ловить тайны в шорохе ветра и перешёптываниях крыс, нравится и теперь, но Марк, теперь она знает, такой путь не выбирал. И всё же по привычке вбирает в себя истории, кружит мотыльком вокруг огня чужих тайн, но мотыльком прозорливым, не подлетает ближе, и крылья его, тонкие, остаются целы. — Смотри, — кивает вдруг он, словно прочитав её мысли, на двух молодых мужчин, сидящих метрах в двадцати, под зонтом, зарытым в мокрый песок. Билли послушно переводит взгляд, и её глаз из Бездны помогает не только разглядеть их во всех подробностях, но и услышать, о чём они говорят. Но она понимает слишком быстро, что именно пытался показать ей Марк, потому не вслушивается особенно. На бедре одного из них, будто это совершенно обычное дело, покоятся два костяных амулета в связке, прикреплённые к шлёвке брюк. Они мёртвые теперь и пустые. Вряд ли он это чувствует. — Ты помнишь его? — спрашивает она Марка. Тот смыкает веки на мгновение, даже слегка жмурится. Сжимает зубы — по щеке проходит лёгкая волна. — Нет. Да. Я не… Я помню их, — открыв глаза, он смотрит на мужчин жадно, в глазах его пляшет холодный прибой. — Я не говорил тебе раньше. Я бы не вспомнил, не думал об этом, хотя когда-то слышал всё, что шептал он мне по ночам, стискивая амулеты под подушкой — их легко могли украсть. Я могу достать из глубин памяти любой секрет каждого, кто находится на этом пляже, но не могу думать, как прежде. Раньше мысли были, — он отводит руку, которой до этого обнимал колено, в сторону. — Как тысячи рек, впадающих в один океан, вот как этот, и я слышал шёпот течения каждой из них одновременно, до малейшего всплеска рыбьего хвоста. Понимаешь? Сейчас я один, и мой океан такой мёртвый, но я могу… могу вспомнить, какими они были. Какими были вы — реки, которые меня питали. С которыми я делился своими силами. Обычно это немного больно. И трудно. Но я могу, если нужно. И их могу тоже. Тебе интересно? — Отменная способность для шантажиста, — не к месту хмыкает Билли. Разведчика или императорского советника, добавляет она про себя, но вслух лишь отвечает на его вопрос. — Не знаю, — тут же в опровержение прислушавшись к беседе незнакомцев. «И тогда я решил, — говорит тот, что с амулетами, — что хочу быть охотником на моржей. Собирался уплыть в Тивию, и даже копил деньги, ну, которые находил на улице или успевал стащить у… всяких гадких людей». «Так и скажи, что таскал кошельки у гвардейцев и смотрителей», — второй улыбается спокойно, и тянется потрепать волосы первого, будто ветер справляется с этим недостаточно хорошо. «Да так и скажу! — он смеётся, и перехватывает широкую смуглую ладонь, а потом целует её, без стеснения, не пряча нежности ничуть, будто они совсем одни не только на этом побережье, но и вовсе во всей Островной Империи. — У них всегда были такие, знаешь, огромные кошельки», — заканчивает глуповато и мечтательно. «Сорванец». Билли не знает, зачем она слушает их, почему следит ненасытно, отчего столь же внимательно наблюдает Марк. — Они ведь не местные? — она уже знает ответ. — Нет. Из Карнаки, — вздыхает Марк. — Но едва ли можно назвать их туристами, возвращаться они точно не станут. Услышав ответ, Билли снова отчего-то накрепко прикипает взглядом к паре. «Хочешь, уплывём в Тивию?» Первый вновь смеётся и опять целует чужую руку, теперь уже запястье, наверняка почувствовав под губами резкий пульс — грудь его спутника с каждым вдохом вздымается часто-часто, а значит и сердце бьётся так же. «Мне всё равно куда, — говорит он. — Теперь всё равно». Это больно, осознаёт вдруг Билли. Горло дерёт едко, а в голове мелькают давно ушедшие годы, потускневшие со временем, как оставленные под дождём наброски рассеянного художника. В ушах звенят слова, услышанные ею больше двадцати лет назад, едва слышным металлическим отзвуком. Они так хотели уплыть далеко-далеко. Они обещали друг другу. Им нужен был только корабль, хотя бы лодка, и весь мир очутился бы в их ладонях. У Дейрдре всегда были тёплые ладони. — Я рад, что у них получилось, — печальный голос Марка вырывает её из собственных мыслей внезапно. — Когда я мог видеть их, надежды не было. Я был почти уверен, что он уедет из Карнаки один. Билли кивает. В груди всё ещё теснится смутная боль. Она хотела бы сказать, надежда есть всегда, но знает, что это было бы никчёмной ложью. — Я никогда не понимал… До последнего почти не мог понять, почему так выходит. Почему люди поступаются стольким ради друг друга, что они чувствуют. Как выбирают среди тысяч лиц одно, которое хочется видеть чаще других. Одни руки, которых необходимо касаться. — Я до сих пор не знаю. Вряд ли это вообще можно объяснить, — она бы точно не стала даже пробовать. — Просто в один момент становится ясно, ну, когда человек сделался самым дорогим, из всего, что можно получить. И всё. — Дорогим… — эхом отзывается Марк. — Может, и можно. Наверное, можно. Я просто хотел… Я не знаю. Зачем это нужно, если взаимности лучше не ждать? В этот раз её не изумляют его слова, в конце концов, она была лучшей шпионкой среди китобоев, слишком давно научилась связывать факты, и ей дана не сложная формула, каким учат только в Академии Натурфилософии, а что-то на уровне «два плюс два». Зато сейчас она чувствует, что, кажется, может спросить. — Раз думаешь, что объяснить можно, то скажи. Почему он? Марк лишь пожимает плечами, ничуть, впрочем, не удивившись её вопросу. — Можно, — усмехается он, но без тени улыбки. — Вот только… нужно ли? Они не заметили, как дождь обратился едва различимой моросью, понимают это, когда сквозь туман над водой выступает вдруг блёклая радуга. Билли хотела бы сказать, надежда есть всегда, но знает, что это было бы никчёмной ложью. Вот только не меньшей стало бы то, что её нет вовсе.-
Он кутается во всё-таки протянутый ею чистый плед, будто в кокон, подкладывает ладони под щёку, как сонный ребёнок. Сердце Билли сжимается в неясном предвкушении — в этот раз, может быть, у неё получится. Она не изувечит чью-то жизнь — напротив, хотя бы постарается исправить уже свершившееся. — Знаешь, я подумала, — тянет она, на секунду опершись на комод у окна, — тебе могут понравиться речные хрустаки. Тут таких днём с огнём не сыскать. И жемчуг в них настоящий, не то что эта ерунда, которую ты собрал у моря. — Кто? — переспрашивает Марк, нахмурившись едва заметно, растерянно. — И погода здесь по большей части скверная. Солнце, дождь раз в полгода, и тумана никакого, а уж снег… Ты его и не увидишь, если останешься. — Билли, я не совсем понимаю, — вздыхает он грустно. — Ты это к чему? — Я это к тому, — присев вновь рядом, положив локти на кровать, Билли мимолётно касается обгоревшего носа растерянного друга указательным пальцем, и голос её мягкий, насколько это только возможно — ей совсем не хочется его сейчас сбивать с толку. — Что в Куллеро хорошо, но мы здесь задержались, Марк. Когда скучаешь по кому-то так, что боль непрерывно вгрызается в грудь острыми клыками, есть лишь один способ разжать эти челюсти. — Ты можешь увидеть их, и увидишь. А мне пора вернуться на родину. Пламя последней свечи вовремя растворяется в воске, и первый рассветный луч, сумевший незваным гостем прокрасться в квартиру через узкий проём окна, становится вдруг очевидцем невероятно редкого события. Марк улыбается ей в ответ.