Нормальные

Я смотрю на то, как она спит. Хрупкая, невинная и абсолютно беззащитная. По ней и не скажешь, что как только она проснётся, на её хрупкие плечи вновь упадут все те тяготы взрослой жизни, которые она взяла на себя по доброй воле. Она главная, она ответственная за эту семью и ей нужно быть сильной. Мне её жаль. Почти. Ведь я — часть этой семьи, и я также вношу вклад в эту ответственность и тяготы: безмерно пью, не гнушаюсь подкидывать неприятности с бесчисленным количеством драк и прочей хернёй. Мне нравится ставить её в тупик своим юношеским максимализмом, поведением и словами. Мне нравится делать ей больно и смотреть, как эта беззащитная и едва-едва взрослая девушка захлёбывается слезами от бессилия. Таким образом я мщу ей за безразличие, за попытки забыть всё то, что происходит по ночам за закрытыми дверьми. Я знаю её не только как старшую сестру — Фиону, поддержку, опору и самого ответственного члена семьи. Я знаю её как женщину — страстную, горячую и легкодоступную. Мою. Но как только ночь сменяет утро, она вновь становится пугливой старшей сестрой: любые мои прикосновения она отталкивает с таким ужасом на лице, будто я на глазах всей нашей блядской семьи трахнул её около обеденного стола. Как делал это не раз, но наедине. Мои почти невинные шутки вызывают у неё нервную улыбку, а наедине, при свете дня, она глотает слёзы отчаяния и умоляет меня держаться, потому что это н е п р а в и л ь н о., а по ночам глотает мою сперму, потому что ей это нравится, хотя это тоже н е п р а в и л ь н о. Фиона сильная и независимая женщина, способная разрулить почти любую проблему и не сдаваться ни под чьим давлением. Но чего Фиона не способна — сопротивляться своему влечению к собственному брату. Я по-прежнему для неё младший брат, самая важная головная боль и причина для страданий — днём. Ночью же я — постыдная слабость, безумие и череда бесчисленных оргазмов. Я упиваюсь её бесстыдством, когда она смотрит мне прямо в глаза во время минета; испытываю раздражение от взгляда, полного страха разоблачения, когда она смотрит на меня из-за под стыдливо опущенных ресниц, думая, будто я не вижу этого загнанного взгляда. Засосы, синяки и укусы она объясняет Ви случайными связями с Тиндера, при этом стараясь не смотреть на меня и не ловить мои насмешливые взгляды. Фиона лучше будет шлюхой, чем признает, что все эти отметины оставлены родным братом. Шлюха, а не инцестница. Клеймо распутной девки за возможность чувствовать руки р о д н о г о человека на горле. — Хочу тебя ненавидеть, — хрипит моя старшая сестра, когда я беру её сзади, прямо на кровати, где она когда-то позволяла мне прятаться от грозы. Хочет ненавидеть меня, но ненавидит только себя. — Заткнись, — оставляю следы пальцев на её шее, перекрывая дыхание и прекращая эту бессмысленную тираду, портящую мне всякое удовольствие. Меня раздражает эта псевдомораль, которая просыпается в ней исключительно в дневное время. Я не испытываю мук совести, меня нисколько не волнует, что я трахаю женщину, с которой у меня прямое кровное родство. Мне нравится этот накал. Я не оправдываю свои царапины и засосы случайными девками, чем неимоверно бешу Фиону. Мне нужно знать, что их оставила именно она, что это её искривленные в усмешке губы доводили меня до исступления, и именно эти судорожно сжатые пальцы вцеплялись мне в плечи, когда моя старшая сестра кончала в сотый раз. Фиона всякий раз бледнеет, когда кто-то слишком пристально смотрит на нас. Девчонка свято уверена, что каждый второй подозревает о нашей связи, а каждый первый знает о ней наверняка. Но даже если бы ей приказали прекратить спать с собственным братом, она бы не смогла бы этого сделать. Испытывать угрызения совести — просто, а вот попытаться избавиться от порочащей зависимости — совсем другое дело. — Нам нужно прекратить. Это был наш последний раз. — Бормочет Фиона всякий раз, как рассудок возвращается к ней. — Я так устала, Лип. Мне надоело прятаться и врать. Это же омерзительно и чудовищно. — Говорит она, задумчиво разглядывая то, что осталось от её нижнего белья. Её брат — животное. Не сомневаюсь, что ей было бы проще смириться, если бы я насиловал её, заставлял умолять прекратить, но всё выходит так, что она умоляет только о том, чтобы я не останавливался. — Прекращай, — лениво отзываюсь я всякий раз на её бесконечное самобичевание. И возвращаю Фиону в постель. Там она только м о я, да и рот у неё слишком занят, чтобы говорить об этом. Она чувствует, как я; видит, как я; испытывает то же самое что и я. С кем ещё мне делить постель как не с ней? Ведь это так п р а в и л ь н о. — Люби меня, детка, — улыбаюсь я в самый разгар дня, чем нарушаю наше негласное правило молчать об этом при свете солнца. Она вздрагивает от напряжения, но не оборачивается ко мне. Ждёт. Мне нравится прижимать это хрупкое тело к себе при свете дня, упиваться её дрожью от возбуждения и страха быть пойманной и обличённой. Ей хочется, чтобы я взял её прямо на этом полу, но с другой стороны, ей безумно хочется возмутиться моим поведением. Порок побеждает в ней. Как и всегда. Она послушно насаживается на мои пальцы, заглушая стоны, потому что наша блядская семейка может вторгнуться в наше замкнутое пространство. И кончает она также молча, сосредоточенно, готовая соскочить с моих рук в любой момент и обязательно придумать этому нормальное объяснение. И они обязательно вторгнутся, но нихрена не поймут: настороженные, чувствующие запах секса и тайны, но не способные оценить полную катастрофу происходящего. Мы для них брат и сестра — поддержка и опора и не можем быть носителями и, тем более, возбудителями греха. Мы почти святые в этих трущобах. Почти н о р м а л ь н ы е.