Только ты сам

Ты вскрикнул, когда он толкнул тебя в полутемный закуток. Прижал, перекинув через какой-то ящик и заломив руки. Ты был испуган, шокирован… Может, шутка? Не надейся, блондинчик, это не шутка. Больно. За что? Это ты спрашиваешь? Ого. За то, что ты постоянно улыбаешься — кротко, невинно. За твое стеснение. За твой румянец на нежных щечках. За то, что глядишь из-под ресниц своими голубыми шальными глазищами, изображая скромность… Как будто это не ты после концертов или просто пьянок утаскиваешь в номер какую-нибудь очарованную тобой и вином девицу, или парня, или даже нескольких. А потом снова пурпурно краснеешь, когда тебе об этом напоминают. Морщишь аккуратный носик, мол, да что там… «The Blonde Bomber»… как же. Можно и проще сказать. Шлюшка. Блядь блядью. От удовольствия что ли краснеешь? Постоянно играешь эту продуманную до мельчайших деталей роль, насылаешь чары. Светловолосый гитарный бог. Такой маленький и такой сильный. А нет, ты не играешь, его в тебе как раз бесит то, что ты всегда абсолютно искренен, ты не понимаешь, что сделал такого особенного, ты всегда такой. А он все гладит тебя. Как можно гладить так, чтобы оставлять синяки и причинять только боль? О, тебя, мой сладкий, можно. Чувствуешь своей девичьей кожей через разорванную майку шерсть на его груди? Чувствуешь. Он берет тебя за волосы, крепко держа твои заломленные руки, и с силой опускает тебя на колени. Молча. О, тебе наконец стало страшно. Он не дает тебе проявить инициативу, просто насаживает приоткрытым от удивления ртом на себя. Ты давишься, чуть ли не закашливаешься. Он огромный, точно огромный. Для тебя, маленького и нежного, так точно. Он придерживает пальцами за челюсть, конечно, ты бы мог укусить, но ты слишком шокирован. Даже не плачешь, веки плотно сжаты, не хочешь видеть. Ты еще думаешь, что ему не за что тебя ненавидеть? А за то, что ты постоянно вертишь круглой попкой у него перед носом на концертах? А потом как бы невзначай оборачиваешься и весело фыркаешь от смеха. Господи, тебе самому-то твои кожаные брючки не жмут? А тем, кто сзади тебя, уже жмут. За то, что на концертах ты закидываешь ногу на монитор и наклоняешься, изгибаясь, чтобы пожать руки фанатам в первых рядах, дать им возможность прикоснуться к тебе. Они все у твоих ног — в буквальном и переносном смысле. Они все твои. Светловолосый гитарный бог. И тебя не заботит то, что окружающий задержали дыхание — ты улыбаешься. Снова за волосы отодрал тебя от себя, встряхнув, поставил на ноги и впечатал в этот чертов ящик. Больно. А джинсы уже возле коленок. Все-таки ты до неприличия похож на девочку. Совсем тоненький и такой белый. Ты дрожишь. Сильные, грубые пальцы раздвигают тебя и прикасаются чем-то скользким. Мгновенная надежда, что он решил быть нежным. О нет, маленький. Просто надо, чтобы завтра вечером ты смог отыграть концерт. Да и самому себе он как-то не хочет сделать больно. А ты его не заботишь. Это дошло до тебя, когда он вторгся. Двигается так жестко, как может. Даже без попытки нащупать ту заветную, волшебную точку внутри. Еще одна причина для ненависти появилась сегодня. Когда между песнями он заметил фотографа и привычно приобнял тебя, позируя. А ты, как-то недолго думая, потерся всем телом о него, завел руки назад, положив ладошки на его бедра. Он мстит и за это тоже. Ты в шоке сполз на пол, забившись в уголок. Как маленький зверек со светлой шерсткой и блестящими глазками. Ты даже не заметил, как он ушел. Все так и сидел, чувствуя голыми ягодицами холодный пол в бетонной крошке и какое-то смешное подобие ласки — кровь, стекающую тоненькой струйкой и остающуюся под тобой размазанной маленькой лужицей. И наконец запоздало всхлипнул. Ты сам виноват, мой сладкий, маленький бог. Только. Ты. Сам. Я вырастил вокруг себя раковину и забрался в нее. Мне кажется, это сослужило мне хорошую службу позднее, в группе, особенно в самом начале. * * * Ты вряд ли веришь, что все это правда. Так не может быть. Как можно в одночасье получить все? Можно. Ты — пример. Ты боишься, что это может кончиться, что однажды утром ты откроешь глаза и… нет ни альбомов, расходящихся миллионными тиражами, ни стотысячного стадиона, ни толпы, желающей только тебя. Ты больше не маленький, нежный бог, владеющий черным Fender’ом. Ты снова пятнадцатилетний мальчонка, услышавший Хендрикса и пропавший навсегда. Ты снова на улице, голодный, нежелающий возвращаться домой, не потому что тебя там не любят, а потому что там скучно. Ты слишком рано осознал, что «за просто так» ты никому не нужен. Тебе страшно, тебе больно. Ты предпочел не сражаться с этим жадным миром, а свить себе гнездо из адской смеси страха и желания исполнить свою мечту. Ты никого не пустишь в это гнездышко, его никто не посмеет разрушить. * * * Наверное, никому не приходило в голову, что у солнечного мальчика Дейви Мюррея могут быть проблемы. А они между тем были всегда, сколько он себя помнил. Причем, если раньше вся проблема была в том, что ему банально было нечего есть, то теперь она была, конечно, совсем другой, но решить ее было не проще. А эта проблема, большая и крайне шумная, появилась в конце 81 года, когда они со Стивом пришли к выводу, что надо избавляться от Пола ДиАнно, какой бы замечательной эта сволочь не была, работать с ним стало невозможно. И так в группе появился Брюс Дикинсон. Его проблема. Человек, из-за которого он теперь не мог играть. Нет, сначала ему было все равно — да, вокалист, да, хороший — а вот потом… Наверное, эту подсобку своего любимого лондонского клуба он запомнит навсегда. Но он смолчал, он стерпел, чтобы не нервировать Стива. У басиста с Брюсом сложились не слишком-то хорошие отношения, а если Харрис узнает, то жизнь в группе превратится в Ад кромешный. Этого Дейв позволить не мог. Мюррей наверное даже любил Стива, их отношения не были тайной — это была не страсть, нет, скорее нежность двух людей, давно и хорошо знающих друг друга. Близость, которой стоило дорожить, ибо она была проверена временем. Каждая репетиция стала пыткой — чуть ли не ежедневно смотреть в глаза Брюсу было не-возможно, так же как и сносить его взгляды. Даже с терпением Дейва. А тот словно не замечал, как дрожат руки гитариста, с садистским удовольствием ощупывал его фигуру. А Стив злился все сильнее, чувствуя напряженную атмосферу, но поделать ничего не мог — вся власть медленно, но верно уходила в руки Дикинсона. * * * Конечно, Брюс хорош, он фронтмен группы, но внимание на сцене ему приходится делить с тобой. Только с тобой и ни с кем другим. Его энергией нельзя не заразиться, но те, кто задержали взгляд на тебе, те, кто попали под твою магию… о, они уже не уйдут. Они твои. Никому не придет в голову назвать тебя ангелом. Ты светловолосый бог. Ни больше и ни меньше. * * * Сегодня никто в зале не знал, на кого смотреть, впрочем, как и всегда. Все-таки не зря Харрис ставил на внешность Мюррея, пусть и не официально, но это была фишка группы. Не даром он всегда находился на правой стороне сцены в гордом одиночестве, чтобы ничто и никто не отвлекали от его чар. А может, взяло вверх подсознательное желание быть в одиночестве, отделиться от всех невидимой, но ощутимой стеной — Стив чувствовал это и позволял Дейву — и никто из музыкантов не претендовал на это пространство, лишь изредка, дурачась, они забегали к нему. Даже великий бунтарь Пол ДиАнно уважал его право. Только один человек посмел нарушить этот барьер — Брюс, кто же еще. Только он смел заходить на его половину. Раньше Мюррея это раздражало, а теперь стало пугать. Он невольно вытягивался в струнку, ощущая на талии чужие руки, но не переставал улыбаться, хотя очень хотелось развернуться и въехать наглецу по морде верным Fender’ом. Дейв не понимал, чего хочет этот человек, за что он его так ненавидит? И от этого было совсем страшно. * * * Брюс вышел из душа и остановился в шоке. На его постели, поджав ноги, сидел Дэвид Майкл Мюррэй собственной персоной. — Нам поговорить надо, не находишь? — в ответ Брюс протянул что-то не членораздельное, блондин лишь фыркнул и отвернулся. Не потому что его смутил вид обнаженного одногруппника, вряд ли подобное его смутит, просто нужно было не смотреть на этого человека, чтобы не бояться. Всегда понятно, что нужно окружающим от тебя — тело, подчинение, красота или деньги. Список не меняется. А ему-то что надо? Последний вопрос Дейв против воли задал вслух и наконец в упор посмотрел на вокалиста. Но тот смело встретил взгляд, и тогда Мюррей сорвался: — Чего, чего ты от меня хочешь?! — Дейв несколько мгновений смотрел на него, а потом отвернулся, закусив губу. Он молчал несколько минут, глядя куда-то в сторону, и наконец кивнул, — Да, я понял. И аккуратно стянул с себя майку. — Ну что? Давай. Или я уже не красивый для тебя? — обхватил себя за белые плечи, — Или тебе только недобровольно нравится?! А Брюс стоял перед ним и не двигался. Блондин сглотнул: — Хочешь, я сам? — и с этими словами расстегнул ремень и молнию на джинсах и потянул потертую ткань с бедер. И в этот момент раздался стук в дверь. Мюррей словно в трансе глядел, как Брюс направился открывать, но когда тот уже почти достиг цели, оттаял: — Нет, не надо! Подожди, не открывай! — и встретился взглядом с Брюсом. Но тот несколько долгих секунд смотрел ему в глаза и, отвернувшись, распахнул дверь. — Пожалуйста… — мольба замерла на губах. Стив. Красноречивая картина — полуголый Брюс с одном полотенце и Мюррей с алеющими щеками, судорожно пытающийся застегнуть джинсы. Стив развернулся и ушел. Дейв постоял мгновение, глядя то на дверь, то на вокалиста с каменным лицом, а потом издал какой-то придушенный звук и вылетел из номера. Но дверь в комнату Харриса была заперта на ключ. — Открой, Стиви, открой, — он осторожно поскребся, на секунду замер и неожиданно в порыве какой-то злобы стукнул кулаком по обшивке, — Открой! — и сполз на пол, — Ну, пожалуй-ста… — Ну что ты, Блонди? Что?.. Дейв поднял голову от коленей — перед ним на корточках сидел Эдриан. — Брюс. — Брюс. Черт. Опять Брюс. Я разберусь, — и уже собирался встать, когда Дейв мертвой хваткой вцепился в его рубашку. — Не надо! — отчаянным шепотом. — Ладно. Ну же, Блонди… А хочешь, хочешь я поговорю со Стивом? М? Дейв неожиданно улыбнулся сквозь слезы: — Эд, ты мне друг, да? О, Эд, — и обнял его за шею, — Эд, я тебя люблю. — Я тебя тоже люблю, братишка. Пойдем ко мне в номер, посидим, а утром поговоришь со Стивом. Нечего тебе тут в одиночестве кантоваться. — Не, — Мюррей широко улыбнулся одной из своих ослепительных улыбок, ладошкой вытирая влажную щеку, — Я тут немного посижу и пойду к себе. — Ну как знаешь… Но Дейв солгал ему, он сидел еще очень долго, почти до утра, скуля от сознания собственной глупости и от жалости к себе. Он уже почти задремал, свернувшись в клубочек, когда дверь номера неожиданно открылась. — Ты так громко ноешь у меня под дверью, что я не могу уснуть, — проворчал под нос Харрис, — Подвинься. Мюррей лишь крепче обхватил коленки руками. — Хочешь? — он протянул блондину початую бутылку виски, и тот ее с благодарностью принял, профессионально припав к горлышку. Несколько минут они сидели рядом, глядя в противоположную стену, Мюррей вздохнул с облегчением, понимая, что Стив его простил, и теперь украдкой посматривал на него, не зная, как подступиться. Но когда басист нарушил молчание, все мысли разом вылетели из головы Дейва. — Знаешь, Дейви, я тебя очень давно знаю и думаю, что ты умный мальчик и ни за что бы захотел сделать мне больно. Я тоже тебе не хочу делать больно, — глоток виски и новый долгий взгляд в стену, — Поэтому давай разойдемся друзьями? Собственно, мы ими и являемся, но… Короче, я желаю счастья и тебе и Брюсу. С этими словами Стив встал и ушел обратно в номер, плотно закрыв за собой дверь. А Дейв так и остался сидеть, ощущая, как чувство боли превращается в ненависть. * * * Окружающие тебя сейчас люди не знают, что такое ненависть. Когда ты ненавидишь их всех за одно существование, а они отвечают тебе тем же, когда ты не нужен ни-ко-му. Когда каждый божий день ты должен доказывать, что ты имеешь право быть. Когда за одно неверное слово тебя нещадно избивают. И ты хранишь в себе, лелеешь жажду мести. Подкараулить обидчика, когда с ним никого не будет, и одним-единственным точным ударом сбить его с ног. А потом пинать до побелевших глаз, до бесчувственности собственных мышц. Они не знают этого пьянящего чувства — когда ненависть, животная, жестокая, застилает глаза, лишает разума. Когда ненависть так сильна, что тебя мутит. Но ты держишь ее в себе, держишь, потому что ты сильный. Они не знают. А ты знаешь. Звереныш. * * * Дейв уехал домой сам, не дожидаясь ребят, которые прибыли в Лондон лишь днем. А на вечернюю репетицию он пришел почти спокойным. Почти. Знакомая деверь в дурацких плакатах. Брюс возле микшерского пульта. Закончилось все тем, что его оттаскивали от Дикинсона Клиф и Эдриан, но Дейв еще вырывался с невозможной силой для такого нежного тела. Эдриан утащил его, упирающегося, царапающегося, из студии и только на улице привел в чувство. А потом они пили у него дома дрянное вино, затем что-то крайне крепкое и дорогое, но от того не менее противное. Дальше Дейв помнил все как-то урывками. …Как рассказывал все, что произошло, но настолько путано и несвязно, что понять, наверное, было тяжело. …Как Эд его успокаивал. …Как он полез к Смиту целоваться, но тот мягко отстранял его. …Как доказывал ему, что он, Эд, точно хочет. Его все хотят. Как потом просил прощения за это. …Как Эдриан обнимал его, гладил по голове, а Дейв всхлипывал, уткнувшись ему в грудь. * * * Ты одинок, что поделать. Когда же ты привыкнешь, блондинчик? И не спорь, ты — звереныш. Маленький, но опасный. Это сейчас тебе хорошо, но ведь раньше-то было по-другому, и ты никогда не забываешь, что судьба может щелкнуть по носу. Ты озлоблен. Дитя улицы. Ты никого не пускаешь в свою норку, а если кто-то по наивности хочет туда заглянуть — ты тихо, предупреждающе рычишь, сверкая из затягивающей глубины глазами цвета темного лазурита. Но ты хочешь любви, хочешь ласки. И ты стал выходить из убежища, предлагая себя. И этот мир неожиданно принял тебя, взвыв от восторга, и протянул руки, чтобы только прикоснуться к тебе. Этот мир, до сих пор страшный, вознес тебя на недосягаемую высоту, он, так долго пинавший тебя, сделал из тебя светловолосого бога гитары, стал преклоняться перед тобой. И все, что было с тобой, осталось где-то там далеко, ты уже и не видишь землю. Но в отличие от многих ты помнишь, каково это, быть там, внизу. И потому кротко улыбаешься, в очередной раз сводя мир с ума, и пожимаешь плечами. Да, это все твое. В тебя влюбляется любой, кто хоть раз попал под магию твоего обманчиво-хрупкого тела, твоих светлых волос, твоих глаз, твоей невинности. Ты хотел любви, ты ее получил — так что же еще? Чего тебе не хватает, звереныш?