Последний воин мертвой земли

Кобольды живут немного дольше людей, однако когда все отведенные сроки проходят, а признаки возраста появляться все не хотят, Дикен чешет лапой в затылке, оглядывается на теплые, шероховатые крылья за спиной и начинает подозревать, что драконья кровь выручит его и тут тоже. Не то чтобы ему не хотелось пожить подольше — один раз кобольд уже умирал, впечатлений хватило, — просто мысль эта вызывает какую-то странную, ноющую тревогу в груди. Дикен достаточно быстро принимает то, что, по всей видимости, переживет первых своих потомков, да и потомков потомков тоже, пусть некоторые из них еще совсем маленькие, а кое-кто, с нежной розовой чешуей и горбом на спине, пока еще бьется в кладках яиц. Принимает Дикен и груз ответственности за племя — старейшим быть ой как непросто. Перед ним расступаются, разбегаются и чуть дышат, а кое-кто так вообще старается уйти с глаз долой. Причем не всегда это касается чешуйчатых родичей: люди, сотрудничающие с кобольдами, кажется, побаиваются Дикена тоже. Сам Дикен в такие моменты всего лишь старается сделать чуть серьезней выражение морды и думает лишь о том, чтобы случайно не облажаться, чтобы никто не узнал, что Дикен — это всего лишь Дикен, не больше, не меньше. В последнее время он все чаще вспоминает о том, как когда-то давно вернулся на север и отвоевал себе место вождя в родном племени. Он пообещал себе это тогда, стоя у последнего рубежа в Кании, пообещал себе и еще кое-кому — что выведет свой несчастный народ из пещер и заставит если не процветать, то хотя бы перестать быть пищей для более крупных тварей и слугами для более умных. Наверное, он понимал, что будет не очень легко, поэтому прежде вдоволь напутешествовался, завел пару хороших знакомств, попал в несколько плохих передряг и даже открыл свою лавку. А потом в один день просто продал все, радуясь, что теперь-то его никто не посмеет надуть, и однажды как призрак явился в пещеры своего старого Мастера. Никто не знает, о чем они тогда говорили (Дикен — знает, и та ночь заставляет его раздуваться от гордости), но вскоре старый дракон ушел искать себе новых кобольдов. Наверное, он делал с ними все то же, что некогда делал с племенем Дикена — мучил, учил и совсем чуть-чуть опекал; по первому времени мысли об этом всегда заставляли ящера чувствовать себя чуть получше. Ничто не могло быть хуже, чем жизнь под пятой здоровенной, дыщащей холодом твари. Даже разброд и ужас, которые пришли в пещеры после ухода оной. Правда, так было лишь до того, как Дикен начал пускать в ход свои когти и зубы, до того, как научился обжигать дыханием даже старых знакомых. Наверное, тогда у него и начал садиться голос: так часто из горла вместо песен о боевой доблести и бесстрашии вырывался огонь… Он заставил кобольдов идти за собой силой и страхом, и только силой и страхом научил их не вцепляться в глотки первым же попавшимся на глаза людям. Сначала это были заблудившиеся в горах путники, чьи тела прежде обычно находили с весной. Привести в логово, отогреть и развлечь — да, возможно, бедолаги были не очень рады компании чрезмерно услужливых ящеров, но зато оставались живы. Потом — фермеры, чьи животные страдали от набегов родичей Дикена и других не менее неприятных существ, живущих в округе. За совсем небольшие деньги и море признательности племя оберегало то, что еще недавно без всяких колебаний утащило б в пещеры, училось заботе, познавало цену труду. Дикен научил кобольдов, как быть полезными, и показал им, что в мире есть что-то большее, чем забавные ценные кругляши и блестящие камни, которые копил старый Мастер. Кобольды наблюдали за людьми и учились у них, а потолки пещер давили на них все сильнее. Однажды, когда группка ящеров вернулась домой смущенная и довольная — им предложили переждать непогоду и ночь в поселении, вместе с людьми, а потом еще и налили какого-то острого пойла, — Дикен кивнул новостям и быстро ушел к себе. Впервые за долгое время он взял в лапы лютню и что-то тихонько мурлыкал себе под нос до утра. До общего с людьми поселения, общих проблем и радостей было еще далеко, но в те дни никто не должен был видеть, насколько ему стало легче. Что-то начало получаться. Сейчас волнений у Дикена стало меньше и он позволяет себе возиться с новым, совсем еще молодым поколением. Неуклюжая, суматошная, малышня с восторгом впитывает рассказы о Невервинтере и Крепости-на-Перекрестке, о том, как может вывернуть все в твоей голове подземелье Халастера и как в одном из Адов побывала бесстрашная когтистая лапа. Дикен приглядывается к ним с острым вниманием и только так чувствует себя чуть спокойнее: молодняк более цивилизован, чем прежнее поколение, они такие же, как и он, умеют читать и писать. Их связь с людьми стала настолько крепкой, что кое-кто наловчился водить знакомства с двуногими, особенно своего возраста, и теперь по секрету пересказывает Дикену новости, стекающиеся из окрестных деревень. Если подумать, именно так, в одной из бесед с малышней, он и узнал когда-то, что старую школу для искателей приключений в Хиллтопе начали восстанавливать. Вообще Дикен пару раз приходил туда под покровом ночи, когда становилось невмоготу: не зная, что хочет найти, стоял и смотрел на большое, угрюмое и заброшенное здание, пока в окрестных домах не поднимались собаки или не начинала алеть заря. Ни разу не заходил — да и не пропустила бы охранная магия, до сих пор жившая в этих стенах. Наверное, ему хотелось хоть так, заочно почувствовать старого друга, связи с которым рассыпались за несколько прошедших десятилетий. Однако новости о его возвращении… или же не его… Это был второй раз, когда кобольд позорно сбежал подальше от племени, чтобы посидеть в одиночестве и подумать. А потом, почему-то опасаясь прийти и поглядеть на строительство лично, начал подсылать в Хиллтоп шпионов. Ну, как шпионов. Ту же малышню, которая наравне со своими человеческими знакомыми могла безбоязненно бродить по нескольким поселениям сразу. Это было игрой, в которую понемногу втянулись и кобольды, и дети: как бы невзначай подкрасться поближе к поместью, заглянуть в окна, последить из кустов за хозяевами, а потом прошмыгнуть в покои крылатого вождя и наперебой долго рассказывать об увиденном. Благо, шпионы были еще слишком малы, чтобы понять, в какую растерянность ввергают Дикена каждой такой беседой. Потому что это ведь точно были они — те, с кем Дикену некогда пришлось опуститься под землю и пройти сквозь мир, состоящий из льда и огня. И у них уже даже были детеныши, совсем взрослые, пусть некоторые и не несли на себе запах обоих родителей. Кобольды тоже присматривали за себе подобными, оставшимися без родни; в той части головы, которая прежде отвечала за книги (аж две!), Дикен сделал пометку о великодушии… Босса и вдруг испугался. Кое-как сохраняя бесстрастность (ну не пристало вождю племени прыгать от счастья), он задавал все больше вопросов, но где-то внутри метался и просто не знал, что делать. Радость смешивалась со страхом: не тем, который испытываешь, когда на тебя летит, допустим, куча камней с потолка, а каким-то другим. Дикен как будто вновь стоял на пороге Кании и оттуда спрашивал теперешнего себя, сколько он успел сделать и на что не хватило времени, желания и упорства. Он вновь вдруг начал чувствовать себя маленьким, слабым, пусть даже в окружении сильного и преданного племени. Наверное, все оттого, что те, с кем ему было положено встретиться, запомнили его именно таким. В общем, Дикен боялся неизвестно чего, тянул время и собирал информацию. А потом его ударная группа вернулась в меньшем, чем обычно, составе и честно призналась: поймали. Да не абы кто — рыжий, рогатый и страшный, поднял за шкирку, и ну ближе к свету. Правда, потом оказался беззлобным и рассматривал высыпавших из кустов кобольдов скорее с интересом, чем с раздражением. И женщина пришла, добрая. Смеялась, раздала сладости и спрашивала о Дикене, причем говорила так, будто знает вождя лет сто. Вот и осталась с ними часть выводка — поглазеть на поместье внутри и дорогу показать, когда люди разберутся с делами и двинутся в путь. К Дикену. Сказать, что Дикен был не готов, это ничего не сказать. Он был не готов в высшей степени: метался из угла в угол, жалел, что вообще все это начал, и даже подумывал сбежать, спрятаться в родные пещеры. Но вскоре понял, что покоя его ногам не дает не только волнение, но и предвкушение чего-то хорошего. Кобольд как раз рассматривал себя в зеркало, размышляя, насколько он изменился за прошедшие годы — да ни на сколько, — когда в дверь облюбованной им комнатки постучали. — Ты, — говорит Вален то ли с неверием, то ли с радостью, то ли со всем зараз, и Дикен роняет то, что держал, и даже делает шаг назад. Вслед за тифлингом входит Босс — озирается по сторонам, чуть растерянно, словно тоже чувствуя себя не в своей тарелке, и только потом замечает Дикена. Улыбаясь тепло-тепло, она остается стоять у дверей — они оба стоят и чего-то ждут, такие знакомые и одновременно такие чужие. Дикен наконец начинает дышать и с совершенно недостойным вождя восторгом бросается обниматься. У Босс — морщинки в уголках глаз и губ, не по-северному загоревшая кожа и короткие волосы, в которых, как замечает Дикен, совсем нет седины. И сама женщина вся поджарая, гибкая, словно гончая. Вдыхая горько-сладкий запах духов, кобольд вспоминает момент их с Босс расставания и почему-то больше не злится. У Валена — несколько новых шрамов и чуть более счастливое, чем запомнилось Дикену, выражение глаз. Когда ящер смотрит на него снизу-вверх, выжидающе, требовательно, тифлинг неловко переступает с ноги на ногу и только после смешка от Босс опускается на колени, позволяя Дикену обнять и себя тоже. Впервые наблюдая Валена в такой близости от себя — мощные плечи, будто лакированные рога, — Дикен думает, что было бы, рискни он броситься на шею к нему тогда, под землей. Картинка получается настолько безрадостной, что кобольд начинает хихикать; Босс, вне поле зрения Валена, показывает Дикену поднятый большой палец. В комнате быстро становится тесно, и Дикен уводит всех в поселение. Взахлеб рассказывая о племени и о людях, научившихся понимать кобольдов, о новом поколении ящеров и своих приключениях, веселых и не особенно, он спрашивает о том же самом старых — и первых своих — друзей. Те весело говорят, что решили остепениться, привести в порядок дела и пока что осесть на севере. Слушая это, Дикен прячет ухмылку, фыркает и качает головой. То, в какой степени друзья решили остепениться, Дикен понимает, когда его зовут взять в лапы старую лютню, которая стала больше трофеем, нежели настоящим и любимым оружием, и отправиться успокаивать горы. Волнения мелких существ — дело привычное, как правило, они стихают со временем, унося с собой не так много жертв, но в тот раз бунт получается остановить в самом начале. Никто не режет друг друга, не погибает, не грабит от голода и безысходности окрестные деревушки; довольный собой (а также тем, что различные твари до сих пор разбегаются в ужасе, услышав еще только первые ноты его прежних песен), Дикен соглашается разом на все-все-все вылазки, которые затевают его бывшие компаньоны. Пожалуй, только тогда он начинает чувствовать себя цельным. Счастливым. Даже когда Босс, или Вален, или оба они надолго или не очень уходят из Хиллтопа, возвращаясь с новыми шрамами и захватывающими историями, он все равно встречает каждое утро широченной клыкастой улыбкой. А еще неожиданно обнаруживает, что в мире есть кое-кто более бесполезный, чем он — в начале своего приключенческого пути. Ученики, которые тянутся в поместье Мастера Дрогана. Когда в горах тихо, а в поселении людей и кобольдов — мирно, по-зимнему скучно, Дикен берется натаскивать еще и человеческих отпрысков, которых подкидывает ему Босс. (Не видя различий между своими и чужими детенышами, она безжалостно отправляет и тех, и тех мерзнуть в долгую зимнюю ночь.) По большей части ученики напоминают ящеру желторотых, лупоглазых птенцов. В горы вглядываются с растерянностью и восторгом, а к нему, кобольду, относятся либо настороженно, либо снисходительно, еще и крылья постоянно потрогать хотят. Правда, первое обычно проходит после более обстоятельного знакомства, а второе — после нескольких подзатыльников Валена или встречей с чем-нибудь большим и зубастым в одной из пещер. Дикен жил в этих горах кучу времени и намеревается прожить еще столько же. Он умеет защищать себя и уж тем более может защитить своих, пусть и временных, подопечных… хотят они того или нет. Дикен не замечает, как летит время. Драконья кровь в нем превращает годы в одно сплошное яркое полотно. Зима и лето, весна и осень — кажется, он только и успевает отмечать, как меняют цвет верхушки горных хребтов да лупятся из яиц новые поколения кобольдов. Поселение растет и меняется, приходящие в него люди — тоже. (Сначала они даже ниже Дикена, потом ростом с него, потом становятся выше и часто уходят куда-то в поисках лучшей жизни.) Кажется, не меняется один только Дикен, но об этом задумываться не хочется. Встречаться с Босс и Валеном с каждым годом получается все реже, и после каждой такой вот встречи кобольду становится очень тревожно. В конце концов тревога поселяется в нем насовсем, вьет гнездышко где-то в горле и напоминает о себе каждый раз, когда Дикен думает о своих приключениях. У нее нет четкой формы, да и причин как будто бы нет. Тем не менее, встречаясь с друзьями, Дикен приглядывается к ним все внимательнее и с облегчением отмечает детали, позволяющие узнавать в Босс — девушку с добрым сердцем, вызволившую его из лап белого дракона, а в ее спутнике — угрожающего вида занозу, здорово отравлявшую их с Боссом пребывание под землей. Правда, потом ему каждый раз становится как-то неловко, и Дикен усилием воли возвращается к тому, что есть. Например к тому, что у Босс теперь белые-белые волосы, собранные в пучок, и лицо, слегка похожее на печеное яблоко. Да и вообще вся она чем-то очень напоминает бабушку Дикена: такая же надежная, кажется, ничем не проймешь. Шаг живой, рука тяжелая, а смех звонкий, хоть смеется по-настоящему женщина до сих пор только в кругу своих. А еще, как и Ба, Босс дорожит родными и активно поддерживает связи со всеми, кто некогда вышел из Хиллтопского поместья. Правда, она всегда начинает ворчать, когда близких, родных вокруг становится слишком много, и не позволяет им оставаться в поместье уж слишком долго. Отправляя детенышей искать собственные приключения, а не слушать об уже свершившихся, Босс — старуха с пронзительным взглядом — словно раз за разом доказывает, что ей не нужен присмотр. Возраст не сделал эту женщину хуже, но будто бы дал больше времени на раздумья. Днем она приглядывает за горами и Дикеном, чутко прислушиваясь ко всем-всем-всем слухам, а вечером садится за письма — наверно, не может, да и не хочет отпустить старые дела. Искры магии, слетающие с ее рук, до сих пор обжигают, а охранные заклинания не дают подойти к дому чужим. Кажется, слухи о том, что старая школа в Хиллтопе хранит у себя какие-то опасные артефакты, имеют под собой кое-какую-то основу. Что до Валена… ну, не так давно Дикен на пару с Босс наконец уболтали его повесить на стену цеп — туда, где уже много-много лет до этого был один только старый меч, вынесенный из Подгорья. Кажется, тифлингу теперь немного недостает сражений и всего остального, но в то же время он выглядит так, будто наконец успокоился и нашел то, что искал. Седина в его волосах начинает понемногу касаться глаз; иногда Вален скорее чувствует, слышит Дикена, прежде чем по-настоящему увидеть его. (К Босс это не относится, нет. Ее Вален каким-то образом узнает везде, всегда.) С другой стороны, выправку тифлинг сохранил прежнюю, да и в целом встреча с ним — последнее, чего желается некоторым местным гулякам. Глядя на нити морщин, рассекающих лицо и руки мужчины и придающих ему еще больше некоторой инфернальности, Дикен некстати задумывается, сколько ж Валену на самом-то деле лет. Босс когда-то по секрету сказала, что рогатый и сам не знает ответа на этот вопрос, а еще — что спросить про возраст значит испортить ему настроение, напомнив обо всех ужасах Кровавой войны. Расстраивать никого не хочется, поэтому Дикен помалкивает и просто радуется встречам, пусть теперь уже не особенно частым. Зимой он обычно тайком сбегает от племени, проходит сквозь снег и с удовольствием растягивается у камина. Потрескивание бревен в камельке слушать вдвойне приятней, когда за окнами дома завывает и плачет буря, а ощущение тающего на крыльях снега и вот эти вот теплые огоньки в окнах дома кобольд не променяет ни на что. Хорошие вечера, долгие и уютные. Можно мурлыкать себе под нос, вспоминая о неспетых песнях и ненаписанных историях, или бродить по комнатам, удивляясь, каким живым гулким эхом отдаются шаги. А еще можно, как раньше, с распахнутым ртом слушать истории о происходящих на Ториле чудесах — их приносят люди и нелюди, иногда пользующиеся гостеприимством хозяев поместья. Все они — друзья, знакомые Босс и Валена, встреченные ими в прежних приключениях. Иногда из-за этого кобольд даже забывает про свой титул вождя и просто забивается в угол, стараясь поменьше двигаться. Не из страха, но просто чтоб не сбивать, чтобы пришедшие говорили и говорили. Больно уж странные у Босс гостят существа. Однажды, правда, кобольд видит и знакомое лицо — эльфийку-лекаря из Уотердипа, такую же неуклюжую и по-прежнему юную. Сперва он радуется неожиданной встрече, но вскоре понимает, что повторения ему очень не хочется. Тот день, та ночь омрачаются беспокойством, скользящим в том, как Лину приглядывается к Босс и постоянно пытается помогать в мелочах. Во взгляде эльфийки, в ее случайной и суетливой отстраненности Дикен читает то же, что иногда чувствует сам, и даже чуть больше. Уезжая, Лину делает крюк, чтобы найти вождя кобольдов и попросить его заглядывать в Хиллтоп почаще. Грусть, с которой она, прощаясь, треплет его по плечу, заставляет Дикена еще какое-то время просыпаться среди ночи и долго смотреть в потолок. Ну а когда на улице чуть теплеет, Дикен традиционно зовет друзей прогуляться невдалеке от селения. За прошедшие годы он неплохо изучил местность и облюбовал несколько тихих и безопасных местечек. (Во всяком случае, они становятся безопасными — с разумными тварями можно заключить перемирие, а зверье просто не в силах выдержать натиск десятка-другого кобольдов, особенно если последние пытаются выслужиться.) Ящер, как правило, приходит пораньше и потом чутко прислушивается: не идут ли? И каждый раз выдыхает, находя взглядом фигуры на какой-то из троп. Думать о друзьях как о стариках почему-то не получается: наверное, из-за того, что и себя Дикен до сих пор ощущает собой, а не кем-то на много лет старше. Зимой и летом, весной и осенью их голоса переплетаются с его, и кажется, что так будет всегда... Пока однажды Босс не приходит одна. О той встрече они договариваются очень долго. Кобольды-посыльные снуют туда и обратно, что-то постоянно откладывается, Босс молчит или просит подождать еще пару дней. Лето, тем временем, подходит к закату; предчувствий, ни дурных, ни хороших, у Дикена нет. И только когда он видит одинокую фигурку в их тайном месте, будто бы высохшую, как-то сгорбившуюся, у него перехватывает дыхание и начинает сильно стучать под ребрами. Он даже не спрашивает ничего, просто глядит в печальные глаза Босс, которая кивает ему и приглашает присесть рядом. (Старая. Какая же она старая.) И Дикен усаживается — тихо и осторожно, просто не зная, о чем говорить. А потом и укладывается, подтягивает к себе хвост и обнимает себя крыльями, положив голову на колени старухи. Аккуратная сухая ладонь, чуть дрожа, гладит костяные гребни на его макушке. Кобольд проглатывает и сонм вопросов, который роится в его голове, и липкое, жуткое, паническое сочувствие. Чтобы вот так вот молча проводить — вспомнить — старого друга, ему не хватает всего его мужества. В тот день что-то непоправимо ломается. Нет, сначала дела идут более-менее, пусть Босс и кажется непривычно отстраненной и тихой. Очень скоро она собирается с силами и разгоняет из родного поместья всех, кто явился скрасить ее одиночество. И улыбаться вновь начинает, и даже шутит, а о последнем члене их эпического трио вспоминает с такой теплотой, что кобольд вздыхает тайком — все, пронесло. Позже он даже ловит себя на мысли, что Босс становится точно такой же, как в начале их приключений. Как в то время, когда были только Дикен и Босс, и против них стоял, ни много ни мало, почти целый мир. Иногда эта мысль очень нравится ящеру, но потом он начинает испытывать острое чувство вины. Цеп со стены смотрит на него с каким-то неодобрением (и меч тоже смотрит, правда, немножко внимательнее); Босс посмеивается на Дикеном, но есть в ней все-таки что-то печальное. В том, как она вспоминает о прошлом, а потом замолкает на полуслове; в том, сколько времени проводит в комнате с ненужным уже оружием; в том, как сначала словно уходит куда-то, пока Дикен о чем-то болтает, а после выглядит очень сконфуженной. Кажется, что в такие моменты женщина что-то обдумывает — раз за разом прокручивает в голове какую-то мысль, погружается в нее, насколько это возможно, и возвращение с каждым разом дается все тяжелее. Чувствуя, как еще один старый друг начинает от него ускользать, Дикен честно пытается не впадать в отчаяние. В голову лезут мысли о всех тех кобольдах, что по собственной воле уходили из пещеры в горы, чтобы уже никогда не вернуться. Ба тоже однажды ушла (хотя до определенного времени кобольд верил, что ее сожрал старый Мастер, и по каким-то причинам от этого становилось легче). Тех, кто собирался покинуть племя, всегда было видно издалека. Они уже словно и не принадлежали пещерам, а в последние дни, прощаясь, разбирались с делами и виделись только с самыми близкими. Уйти же старались в ночь, так, чтобы никто не нашел и не отговорил. Дикен проводит в Хиллтопе столько времени, что уже с трудом совмещает управление племенем с визитами к Босс. Но это, наверное, правильно, ведь кобольд чувствует себя в ответе за нее — точно так же, как когда-то она держала ответ за него. А что до племени… ну, иногда он ловит на себе взгляды немигающих черных глаз, а молодняк приносит странные слухи и шепотки. Страх, чуточку уважения и, кажется, сострадание к новому Мастеру пока удерживают кобольдов от того, что в самой их природе, — бунта. В те моменты, когда получается думать о чем-то, кроме поместья, Дикен даже немного гордится собой (и племенем, выросшем, очеловеченным). А потом опять начинает к чему-то прислушиваться. С каждым его визитом Босс выглядит все хмурнее. Нет, она не отправляет кобольда прочь, как многих других гостей, но в ее осторожных расспросах кроется беспокойство. Иногда она смотрит на него так, будто видит насквозь, и то, что внутри, ей очень-очень не нравится. А иногда, в особо тревожные дни, Дикену кажется, что женщина встает по утрам только из-за него: знает ведь, что придет или пришлет посыльных, но скорее всего доберется сам, полуживой от холода, не совсем понимающий, почему вечерами ноги раз за разом несут его ближе к людям. Босс точно в курсе, чего Дикен с таким ужасом ждет. В конце концов, дурой она никогда не была. Продравшись сквозь лед и ветер, Дикен в очередной раз топчется на пороге, никак не решаясь постучать в массивную деревянную дверь, а Босс открывает ему сама — наверно, заметила из окна или услышала, как поднялись в округе собаки. Женщина вздыхает, заметив, что снег на одежде, которую впопыхах натянул на себя кобольд, уже даже не тает, а сам ящер щелкает зубами и почти не чувствует ног; глаза у нее теплеют на миг, но остаются серьезными. Кивнув гостю — заходи, грейся, — она бодро скрывается где-то на кухне, выговаривая Дикену за поздний приход и все-все-все риски. Тот почему-то снова вспоминает о Ба (мысли отдаются болезненным тычком в горле, опять встрепенулась птица-тревога), но быстро проскальзывает внутрь. В поместье спокойно, уютно, а еще пахнет теплым вином и пряностями, которые привезли гости из более теплого края. Дикен привычно растягивается у камина, успев удивиться тому, что в этот раз Босс его, кажется, дожидалась — ничуть не сонная ведь, даже довольная. Еще больше он удивляется, когда старуха протягивает ему ароматное варево, с которым возилась до этого и которое собирается теперь пить сама. Кутаясь в шаль, она присаживается рядом с ним, прямо на пол, и тянет руки к огню, пока Дикен неуверенно отхлебывает из бочкообразной кружки. Слегка шокированным поведением — и, пожалуй, непривычной подвижностью этой обычно степенной женщины, — кобольд вспоминает, что раньше они никогда не пили вместе. Это почему-то пугает его, а еще больше пугает мысль, что большую часть зимы Босс провела одна в большом пустом доме, наедине с воспоминаниями и воем ветра по ту сторону ставен. Но потом женщина начинает говорить, как бы случайно, но о самом больном и важном, и голову Дикена занимают другие вещи. Уже потом он поймет, что в тот вечер Босс попросила его подвести итоги их длинному-длинному и насыщенному знакомству. Вспомнить все, через что прошли вместе, и все, через что прошагал только Дикен; честно говоря, в какой-то момент говорить начинает один только кобольд, уверенно и взахлеб, а Босс лишь поддакивает, кивает и задает заковыристые вопросы. Что делал, пока не вернулся в родное племя? Чего хотел, как выживал, каких друзей завел и сколько из них готовы приехать по первому зову, узнав, что у него неприятности? Вспоминая имена и лица всех тех, из прошлого, Дикен с гордостью понимает, что стоит ему попросить, и деревушка на севере заполнится отважными существами разных размеров и рас. Поэтому следующий вопрос старухи не кажется ему сложным, во всяком случае, поначалу. Чтобы бы он делал, если бы Босс и Вален тогда решили не возвращаться в Хиллтоп, а отправились бы в какое-нибудь другое приключение, непростое, но интересное? Как жил бы, о чем бы думал, если б никогда больше не увидел Босс? Вспоминал бы о ней? Верил, что когда-нибудь они еще встретятся? Дикен набирает в грудь воздуха, чтоб возмутиться и сказать, какие это все глупости — они с Босс сделали слишком много интересного, чтобы не пересечься когда-нибудь вновь, — но потом вдруг захлебывается, сдувается. С лица старухи на него смотрят живые, ничуть не выцветшие глаза девчонки, которая, хоть иногда было сложно, протащила своего неуклюжего компаньона сквозь достаточно неприятные местности. И в изломе бровей — она, и в улыбке, уверенной, ободряющей, — тоже. Не сразу, но до него доходит, про что говорит старый друг, в какое путешествие просит ее отпустить. К кому хочет вернуться. От осознания этого он даже едва не роняет кружку, но потом решает, что все-таки жаль разливать на пол подостывшее уже вино. Отворачиваться от Босс тоже жаль. Бессовестно нарываясь на ласку, Дикен пододвигается ближе и прислоняется к плечу женщины. А потом даже зажмуривается от удовольствия, когда она со смешком обнимает его и, зацепив рукой костяные наросты, ойкает и тихо ругается. Почему-то в этот момент они как бы становятся равными, первый раз за все время. И Босс — больше не Босс, а просто старушка, хороший и добрый друг (ну, примерно так же, как старый Мастер однажды стал просто жирным капризным драконом). Правда, чтобы это решить, Дикену приходится добить свою кружку с варевом и взять паузу, чтобы как-то сложить мысли в слова. Босс не торопит, только жалуется на спину и мрачно обещает метель к следующему утру. В тот вечер кобольд говорит себе — и ей тоже, чуть погодя, — что Босс всегда будет жить в его памяти и в его снах. Что, как и старому Мастеру, Дикен благодарен ей за очень и очень многое… но, кажется, уже готов ее отпустить. Потому что такая она, это драконья кровь: настолько больно, как теперь, ему больше, наверно, не будет, но отпускать кого-то придется еще не раз и не два. Страхи, озвученные, названные, теряют как минимум половину своей удушающей силы. Ну а облегчение, с которым кивает Босс, стоит всех тех мучительных вечеров, когда Дикен ворочался на постели без сна. Наверно, ей начинает дышаться даже свободней, чем Дикену, — а ведь тот чувствует себя так, словно долго-долго таскал с собой здоровенную каменюку, а теперь от нее благополучно избавился. Даже крылья, какие-то бестолковые, на недолгое время словно бы обретают способность летать. (Может, и правда сумеет? Однажды свалившись со здоровенного валуна, на который он и взобрался-то только в порядке эксперимента, кобольд так больше и не попробовал...) Нет, пережить все эти минуты еще раз он не согласится ни за какие коврижки, конечно, но разбираться с кошмарами оказывается удивительно просто. Дальше беседа начинает идти бодрее и уже на две стороны. Босс, после недолгих раздумий, просит Дикена забрать свой старый меч и, если придется, не бояться использовать его в решении всяких северных дел. Говорит, что в поместье оружию скучновато, а в пещерах (теперь — поселении) кобольдов развлечений все же побольше. Ну, или меч можно даже кому-нибудь передать, только нужно, чтобы владелец был надежным и, гм, непугливым; кобольда уже морит сон, и сквозь сон же он соглашается, не совсем понимая, к чему здесь такие сложности. Последнее, что Дикен запоминает из того вечера, это как Босс, после нескольких попыток убедить его подняться наверх и одной — перетащить на кровать самой, в конце концов приносит одеяло прямо к камину. Укрыв им своего старого компаньона, она тихонько уходит к себе. Вот так, с пола, Дикену видна лишь ее спина. *** Когда с весной растерянные посыльные вместо ответа на очередное письмо приносят лишь что-то длинное и тяжелое, завернутое в мешковину, Дикен весь подбирается, сжимается в ком, чтоб не позволить скорби поглотить себя — и весь мир заодно. И даже когда в его лапах оказывается Энсенрик-меч, а к собственной печали прибавляется чужая (больше отголоски эмоций, Дикен бы не почувствовал их, если б не знал, что искать), он все равно твердо стоит на ногах. Племя стекается к нему со всех уголков поселения. Это словно цепная реакция, унаследованная еще из пещер: когда старый дракон злился (а злился он почти постоянно), о его мрачных думах тоже мгновенно становилось известно в племени. Настроение читалось из воздуха, подхватывалось из шепотков в темных углах, передавалось в традиционных гляделках (моргни-два-раза-если-он-снова-не-в-духе). И вот теперь кобольды тоже что-то почувствовали. Возможно, кто-то заметил посыльных с их ношей, вспомнил, где в последнее время пропадал вождь, и сложил два и два; возможно, кто-то насторожился, увидев, что Дикен застыл посреди поселения, многозначительно смотрит на горы и, кажется, пока не собирается двигаться. А потом это начало расходиться, как круги по воде. Теперь они просто толпятся вокруг него, молча и настороженно, а некоторые — тычками, щипками — придерживают рвущийся к Дикену молодняк, из-за чего площадь заполняется возмущенным писком. Совсем юные ящеры просто не помнят пещер, не знают, что к дракону, когда он не в духе, ни в коем случае нельзя подходить. Дикен надеется, что теперь уже не узнают. Чувствуя, как на него направлены взгляды десятков глаз, он стискивает рукоять меча и скалится. Достаточно нагло, уверенно и клыкасто, и все сомнения в его силе духа (если они вдруг у кого-то возникли) вянут. Он справится. Теперь — точно справится.