Как ты могла, Алиса?

Он сидит совсем рядом и курит. Прислушиваться особо и не надо — в тишине летней ночи характерные звуки разносятся далеко. Хорошо, что палатку поставил за машинами, в ложбинке. Поэтому теперь только он слышит их. Брат пялит Алиску. Его Алису. Его девочку. Первый звоночек прозвенел, когда она как-то не пришла на очередное свидание, он уже не помнит, четвёртая по счёту это была суббота или пятая. Да и плевать! Завалился к Таньке, разведёнке из соседнего подъезда. Та накормила его, напоила и в постель уложила, соскучилась, видать, по мужской ласке. Хотя он и пальцем не пошевелил, чтоб приласкать её, она всё сама сделала. Но в среду понял, что ждёт субботы и… боится? Боится, что Алиса снова не придёт, что она вообще больше никогда, мать её, не придёт, а он даже не знает её телефона, и адреса не знает. Вообще ничего не знает о ней! А вот думает об Алисе постоянно — и дома, и на работе. Сидел в кабинете, читал договор с подрядчиком и ничегошеньки не понимал. Наорал на секретаршу. Нахамил домработнице. Цветов накупил, расставил в вазах по всей квартире, как идиот последний. И когда ровно в полдень раздался звонок, открывать помчался молодым сайгаком. Поинтересовался осторожно — не приболела ли? Нет, говорит, просто месячные были. И краснеет, блять! Всю ночь он не слезал со своей девочки. А когда она наконец уснула, понял, что даже под угрозой расстрела сейчас не сможет пошевелить ни рукой, ни ногой — вымотался, как доминирующий кобель на собачьей свадьбе. И подумал тогда — чего он так очканул? Баб вокруг полно, свет, что ли, клином сошёлся на этой малолетке? Но потом подорвался и побежал в ювелирный, где купил ей золотое колечко. Так не взяла, чёртова кукла! За что нравилась ему Алиска, так это за покладистость — не спорила никогда, ни о чём не спрашивала назойливо — где был, да что делал? Придёт, обцелует всего, и следит за ним взглядом постоянно — куда он идёт, туда и головка её белокурая поворачивается. Книги вслух читала. Нравилось ему, когда что-нибудь смешное попадалось, тогда Алиса смеялась колокольчиком нежным, заливисто так, что ему воздуха хватать переставало. Брат, когда сегодня увидел их вместе, сразу всё понял. Понял, что попал родственничек в переплёт, что ещё немного, и будет он как телок на верёвочке ходить за своей лолитой. Спасать его нужно срочно. Вот и спасает теперь… спасатель, блять. Натягивает его девочку — палатка ходуном ходит. Чтоб вытравить её из его мыслей, куда проникла, незваная, непрошеная, вымелась из его жизни, чтоб и воспоминаний не осталось. А то угрожать ему вздумала. Уставилась на него своими глазищами, насупилась и сказала, что уйдёт и не вернётся больше, если он подарок её дурацкий не примет… И он уступил, а что? Где он её потом отыщет? Получай теперь, шантажистка. Алиса стонет так, что, кажется, весь лес их слышит. Зажал ладонями уши, никаких сил нет терпеть это. Он помнит, как первый раз взял её — уже не девственница, но тугая, узкая, невыносимо сладкая. Помнит первое прикосновение её робких пальчиков к своему разгорячённому паху — такое целомудренное и одновременно такое греховное, что у него едва крышу не сорвало, чуть не кончил, как срочник в первый день дембеля. Ничего ведь не умела! Так он сам её всему учил — под себя, для себя… Её стоны вгрызаются в барабанные перепонки, высверливая мозг, разнося черепную коробку на пазлы — бам! бам! бам! — не собрать их больше никогда заново, не сшить, не скрепить, не склеить. Не существует такого суперклея на всей долбаной земле… Как ты могла, Алиса? В студенчестве они так с братом развлекались часто — приходили на свидания по очереди, девчонки даже не замечали подмены. Тупые курицы. Но Алиска ведь не такая, она должна была почувствовать, понять, разоблачить их… ещё до того, как… В палатке снова сладостная возня, и скоро оттуда снова слышатся чавкающие, хлюпающие бесстыдные звуки. И перед глазами у него движутся в неистовом ритме тела — напряжённые, потные, звонко и влажно шлёпающие друг об друга. Сколько, сука, можно?! Зачем он здесь сидит? Зачем слушает всё это? И он вдруг понимает, чего ждёт. Чтобы Алиса имя его произнесла вслух, чтобы в самый высший момент своего наслаждения она назвала любовника чужим именем — его именем. И дождался. «Любимый мой…» Что, блять?! Казалось, в грудь саданули кузнечным молотом — с размаху, со всей дури, раскрошив рёбра, вырвав позвоночник, в лепёшку бесформенную размозжив сердце, раздавив беспощадно его нежность, его мечты, всю сущность его блядскую… «Любимый мой». Сука, как же так?! Он встал, пошатываясь, отошёл от палатки, будто пьяный, хоть накануне и не пил почти, скатился с песчаного обрыва, мечтая упасть и разбить вдребезги голову свою дурную. «Любимый мой!» Почему сегодня, Алиса? Почему именно сегодня ты решила сказать это?! Его скрутило, он захрипел, закашлялся, и его вывернуло — протяжно, обильно, с желчью. Да, выблевать все внутренности, выхаркать с кровью её имя, её гляделки бешеные, её маленькие ладошки, губы её нежные и язычок — проворный, умелый, с остреньким розовым кончиком… Кто-то хлопает по плечу, помогает встать. Брат. — Пойдём, выпьем. Подошли к тлеющему костру, пошарили на столе, достали початую бутылку, которую так и не осилили вчера вечером. Выпили по стопке. Брат кинул хмуро, нехотя, не глядя: — Иди к ней. Я сказал, что покурю и вернусь. Она ждёт. Тебя ждёт.