Ханахаки — болезнь цветения души

Говорят, цветы — это красиво, но в какой период времени, как правило, не уточняет никто. И уж тем более никто никогда и не вспомнит, что крохотный, размером меньше ногтя мизинца, лепесток, утонувший в слюне и крови, вовсе не будет казаться красивым, даже несмотря на свой трогательно-розовый, благородно-бледный цвет (это, кажется, была сакура или вишня — кто их разберет). И это нельзя назвать враньем, но Итачи казалось, будто его развели, как дурака последнего, не пояснив все детали и не сказав ни слова о последствиях. По идее, он к обману привыкнуть должен был уже давно (вся жизнь его — одна большая сплошная ложь, подкрепленная более мелкими неточностями и разночтениями) и мужественно принять новый свой недуг, но он все же испытывал до ужаса детское чувство обиды и совсем уже взрослое — отчаяния. Он не любил быть загнанным в угол (к тому же ему редко приходилось таковым быть) и все делал, чтобы этого не допустить, — но на этот раз он был бессилен что-либо изменить. И то была его вина целиком и полностью: идиот не способен был ничего предвидеть. Да что уж — и думать не думал о том, что это возможно! Из-за начавшего портиться зрения (большая сила предполагает большие жертвы) и дрожащих мелко рук (непростительно для шиноби) тяжело было рассмотреть лепесток того безымянного цветка, который Итачи выкашлял. Поверить — тем более. Несмотря на режущую острую боль в грудной клетке, одышку, лающий кашель в течение тянущихся, как резина, недель, и теперь вот… это. Итачи до последнего списывал все на посттравматический синдром (он стал нукенином едва-едва), на возможное возникшее на почве этого помешательство или даже на бред, на затянувшуюся и обернувшуюся против него самого иллюзию Цукиеми — что угодно. Но не ханахаки: это ведь не более чем красивый вымысел, болезнь для сопливых, страдающих от неразделенной любви малолетних придурков, склонных романтизировать и видеть красоту там, где ее нет. Так ведь?! Итачи не в силах был на ногах устоять; он, оперевшись обессиленно плечами о крашеную гостиничную стенку, съехал по ней вниз.  — Нет… Как же было хорошо, что пока у него не было напарника: можно было позволить себе проявить слабость, упасть в грязь лицом. Можно было даже со спокойной совестью разрыдаться (что не повредило бы), осознавая, что это — конец, окончательный и бесповоротный, и Итачи, несмотря на все свои способности и гениальность, не мог даже помыслить о том, что однажды заразится ханахаки — болезнью цветения души. Наверное, помимо гениальности нужно было уметь быть чутким с собой и другими, но этим даром (именно даром) Итачи не обладал с рождения — к величайшему его несчастью, а за всю свою недолгую пока что жизнь передавать свои эмоции и воспринимать чужие он так и не научился. Этот его просчет стал роковым. Итачи — полнейший идиот и при том умирающий. Он понял это только сейчас. __________________________________________________________ Кровь на стекле расцветала, как лепестки мака, астр и ликориса — от центра к краям. Из оранжереи нельзя было увидеть, что внизу этого алого до невозможности, алого-алого, алого, как гранат, безумия, лежал, прислонившись спиной, труп ученого. Итачи не знал и знать не хотел, что же он такое изобрел, чтобы его приходилось убивать: просто ему махнули повелительно рукой в сторону этого ученого, и он, подобно собачонке, поплелся выполнять свое задание. Выполнил он его хорошо — так же хорошо, как опытные ирьерины справляются с порезами, ушибами, уколами: быстро, технично, без участия третьих лиц. За добросовестность Итачи получил, по его же собственному мнению, право посмотреть оранжерею изнутри: сам он этого не принимал, пускай и хорошо понимал, но цветы в сердце потянули его туда. Плохо чищенное, из-за чего напоминавшее слюду, стекло тесным куполом накрыло небольшой круг земли, из-за своих размеров оставляя чувство духоты и сонности. Растений было много и притом самых разных: в глазах рябило от такого разнообразия форм, размеров, оттенков — такими яркими могут быть только вспышки на внутренней стороне век, если долго смотреть на фейерверки, а потом зажмуриться. Узкие витиеватые дорожки, символически выложенные галькой, предназначались для людей небольших, худых и юрких, да и тем было трудно пройти, не задев печальных свисающих ветвей ив и винограда. Ближе к верхушке купола, деля стены горизонтально пополам, висел идеальный ряд терракотово-коричневых горшков с вьюном, что ниспадал, как богатые ткани. Тем не менее до него можно было дотронуться, не сильно вытягиваясь. Цветочный рай на крохотном пяточке земли. Утопия. До смешного старательно игнорируя тянущее чувство в груди, Итачи провел рукой по сухому кустику лаванды; на внутренней стороне его ладони остался легкий, но ощутимый запах. Она оказалась очень приятная на ощупь, как прикосновение старого друга после долгой разлуки. Его хотелось ощутить явственнее, продлить, прожить каждой клеточкой тела, оставить в памяти с детальной точностью. Идя на поводу у своего желания, Итачи сорвал лаванду, набрал полные руки и, закрыв глаза, погрузил в них лицо, как в воду; помятые хлипкие стебельки частично попадали сквозь его пальцы. Легкие его наполнились восхитительным расслабляющим ароматом, отчего-то приносящим облегчение и успокоение, вдруг — до отказа и рези, словно призывая вернуться с небес на землю перед чем-то важным. Итачи опустил руки, постепенно возвращая себе прежнее то ли холодно-отчужденное, то ли печально-осознанное выражение лица (терять себя, пускай и ненадолго, — стыдно), выпрямился — и взгляд его упал на изящно вытянутую тонкую кисть, что самыми кончиками пальцев задевала прозрачный белесый цветок вьюна. Пришлось немного отойти, меняя ракурс, чтобы разглядеть нескладную девчонку, стоящую в густом кусте вереска, как в розовом облаке. Изуми. Итачи хотел ахнуть, но не смог не то чтобы издать ни звука — шелохнуться было невозможно: фантомные приветы из прошлого, казавшиеся издевательством, были самым большим его наказанием. Не может этого быть. Мертвые не воскресают же. Мертвые лежат в земле, а память о них служит уроком живым. И ничего более их не связывает. И жизни после смерти нет. И быть не может. Вообще. Никакой. Абсолютно. Как же тогда объяснить то, что он видит? Итачи забыл совсем, что, несмотря даже на то что он перестал дышать, цветы внутри него продолжали трепетать. Изуми его не замечала: она со скользящей на ее бледных губах полуулыбкой рассматривала заинтересовавшее ее растение. Надрывного кашля большого лжеца в поражающей близости с собой она не замечала: не могла заметить. Тем лучше. А обманщик и идиот в одном лице стал чуть-чуть умнее и честнее к себе: он принял реальность такой, какая она есть, со всеми ее причудами — с чертовой миниатюрной, но все же оранжереей в его сердце. Уже не принять не мог, как бы сильно того ни хотел. __________________________________________________________ Ох уж это дежавю: в тенистом осиновом лесу Итачи вновь виделась Изуми, но в этот раз не было никакого вереска и, что важнее, она смотрела на него — прямо, в упор, но без давления (хотя лучше это было бы так: такой взгляд тешит беснующуюся мазохистскую совесть, непрестанно нашептывающую, что он это заслужил), совсем просто. Будто она и не умирала от его рук вовсе. Губы ее сломала легкая неуверенная улыбка — до боли знакомая, и изображена она была так реалистично, что не оставалось сомнений, что это не сон, не бред и не игра светотени — это один из симптомов ханахаки.  — Привет. Это была ничуть не смешная ироничная шутка над воспоминаниями, которую Итачи, однако, принял покорно. Ей нужно было либо безжалостно положить конец, прекращая моральную подавленность, либо продолжать ждать. Чего именно ждать — вопрос уже другой. Преодолевая ломку, Итачи вместо ответного приветствия протянул к Изуми руки; его пальцы прошли сквозь нее. К горлу подступил кашель. Но он утих так же быстро, как и возник: Изуми сама подошла к Итачи ближе и робко положила руки ему на плечи.  — Давно не виделись, — интонации ее голоса скакнули вверх, будто она задавала вопрос, но было очевидно, что это утверждение, пускай такое неуверенное. И, будто обухом по голове, с размаху по лицу, его огрело чувство вины — хотелось даже опереться о ствол близстоящего дерева, чтобы устоять на ногах слабак: Итачи сомневался, а достоин ли он нежного, приветливого отношения своей бывшей жертвы? Насколько хорошо она относилась к нему, раз после всего по-прежнему хотела касаться его? Убийство — тяжелый проступок, простить его далеко не так просто и далеко не всегда удается, и это нормально. Уж тут Итачи с самого начала не отрицал, что он — подлый убийца, и тем сложнее ему было понять другого человека. Так почему это происходит с ним, проклятым жено-/дето-/братоубийцей, гнусным лгуном и недалеким идиотом? Где справедливость? Он готов уже был стряхнуть с себя чужие руки, когда Изуми застенчиво, но не опасливо обняла его за плечи, опустив голову, чтобы не смотреть в глаза — должно быть, избегая лишних вопросов. И чувству вины пришлось смениться горестно-печальным чувством успокоения — такое бывает после долгого странствия, когда дом, наконец, приобретен: затаивая обиду, неискренние люди не обнимают, тем более мертвые, ведь им, как известно, злость сходит с рук. Кажется, то был один из немногих плюсов ханахаки: эта встреча, пускай происходящая лишь в мыслях Итачи, обернулась для него глотком свежего воздуха впервые за года. Он даже готов был поверить, что получать по заслугам не будет, потому как не за что лжецлжецлжец. Он прощен. Он свободен.  — Да, очень давно, — он неумело принял объятия фантома, притягивая его к себе и облегченно закрывая глаза. Ему важно было что-то сказать ей или спросить, даже по мелочи: лишь сейчас он в полной мере осознал всю степень утраты. К тому же когда у них была последняя возможность поговорить? Тишина, повисшая между ними, становилась неловкой для самого Итачи: физически Изуми он не ощущал. Ни тепла ее тела, ни сердцебиения, ни дыхания — ровным счетом ни-че-го. И его особо не волновало, как он должен выглядеть в такой момент, что говорить и с каким лицом, на что делая акценты — это стало правда неважно. Смысл приобретало само произнесенное слово и сам факт того, что оно было озвучено. Итачи распахнул глаза, когда собрался с духом, но вопрос застыл на губах, так и оставшись непроизнесенным: в кольце рук Учихи ничего не было. Лишь пустота. Как прозаично. Как, черт возьми, предсказуемо. И настолько очевидно, что оставался один лишь вопрос: чем он, спрашивается, думал, когда разговаривал с той, кого давно уже нет?! Или это всего лишь чья-то едкая усмешка кого-то очень наглого и саркастичного, способного без зазрения совести глумиться над чужим внутренним миром? Чувства — неукротимая сила, у них столько же возможностей погубить человека, сколько и воскресить его. В случае Итачи они все негласно решили отказаться от лечащей своей способности. И он больше так не мог. С него хватит. Правда. Терпеть циничный стеб над своей памятью (тем, что делает Итачи Итачи) он более не был в силах — то ли слишком слаб оказался, то ли труслив. Либо опять же глуп: сравнительно давно, в АНБУ еще, им, шиноби, говорили, что убийца прежде всего не человек, ведь все его чувства должны быть уничтожены. То было лишь мерой предосторожности, гарантирующей идеальность бойца, и защитным механизмом — последнее дошло до Итачи лишь сейчас (сколько времени на это было потрачено?!). Из-за недопонимания он не до конца справился с этим, и теперь настал час наверстывать упущенное: внезапно прорезавшая человечность была слишком большой роскошью, ведь, будучи убийцей в прошлом, настоящем и будущем, позволять себе любовь и при этом оставаться в здравом уме — несовместимые вещи (трагично то, что первое брало верх). К тому же жертвы так просто умирать во всех смыслах не хотели, они стремились отомстить за себя своему палачу, не умерщвляя его, правда, но изводя морально — и получалось у них превосходно. А всякие вирусы с цветами тому только способствовали. Со всем этим нужно было что-то делать. Срочно. Способов избавиться от болезни всего два — либо взаимная любовь, либо операция. Но была одна проблема, и в том она заключалась, что взаимной любви уже быть не могло: у мертвых нет чувств (про это особенно больно вспоминать после такого реального видения давно умершей). Что ж. Итачи придется лечь на операционный стол. И он это сделает: найти и ввести ирьерина в иллюзию, уже там заставив его сделать все необходимое, значительно легче, чем продолжать тихонечко сходить с ума. А последствия не так уж и страшны: совсем без эмоций прожить можно. Пускай кое-как. Этот его шаг точно был осознанным. __________________________________________________________ Под Итачи зеленая-зеленая трава, над Итачи — синее-синее небо. Сердцебиение размеренное. Обе его руки лежат на рукоятях клинков. Более никаких сантиментов. Более никаких болезней. Это все — пережитки прошлого. Будущее же определено и ясно. И никакие цветы тому не помешают.