Давно забытый удар

Они оба казались смешными. Даже милыми, если бы она еще могла чувствовать что-то такое. Или смеяться. Или, может быть, сожалеть. Но увы, ни теперь, ни когда-либо еще у нее не было ни единой возможности. Да и к чему вообще нужны чувства, когда есть отрешенная, отточенная столетиями ярость вечно последнего боя? Длящейся, не проходящей агонии всех ей известных миров. Или ее? А вот мальчишки, такие юные, что в это даже не верилось, все еще зачем-то пытались жить. Глупо. Упрямо. И совершенно бессмысленно. Каким-то непостижимым образом им удавалось игнорировать простой факт: конец все равно будет один. Раньше или позже. Сейчас или через несколько тысяч лет. Не останется ничего, даже следа в короткой человеческой памяти от всей этой дурацкой возни. От всего, что они сделали, или не сделали. От всего что могли, и чего ни при каких вывертах их суетливых путей, не смогли бы. Но, надо было отдать им должное, мальчишки пытались. Чистые. Юные. Сами себе кажущиеся мудрыми, а то и порочными. Хель засмеялась бы, не будь так занята предвкушением. Восторгом. Не победы, что ей победа над кучкой живых? Или десятком-другим миров? Предвкушением битвы. И к чему было ждать так долго? Чего было бояться, оставаясь в забвении? Точно смешно. Впору и ей, богине смерти, встать рядом с этими трогательными братцами. Может, даже объявить себя борцом за правое дело, как бывает лишь в юности. А потом лево и право теряются, а борьба остается. Без сторон, без приказов. И без оружия. К чему Хель какие-то гнилые подпорки? Инструменты, не достойные и упоминания в одном ряду с ней. Хель сама давно была лишь оружием. Любовно выкованном, закаленным, проверенным и непобедимым. И больше ничем не была. И едва не осталась ржаветь, потеряв руку, которая держит. Руку, которая направляет. Пока не поняла одного: таким клинкам не нужны руки. Нужны только цели. Любые. Сейчас. В ледяном, звенящем яростью мире, родилось нечто, не подвластное, совсем не знакомое старому одноглазому дурню. Совсем не понятное двум нелепым его сыновьям. Зато ей было ясно так многое, что впервые за многие сотни лет хотелось смеяться. Надо же. Двое. Облеченные властью, что предназначена лишь одному. Отец… Один и тут не обошелся без гнилых интриг, разделив власть на них, и их разделив этой властью. А ведь получил свой золотой, свой до нелепости чистый Асгард, и до нелепости такого же наследника. Гром и молнии. Бесполезные, яркие всплески. Хель и представить себе не могла, сколько сил потребовалось, чтобы научить его ярости. Что Один с ним сделал для этого? Запер на пару столетий в темнице? Отнял любимую? Изгнал из своего сияющего дома? Выбросил за ненадобностью? И слепому было видно, что для такого этот глупый светлячок не был создан. Его власть – власть мягкого облака. Туманит голову, застит глаза молнией, а толку лишь пшик. И понятно, видно было не слепому, но одноглазому. Пока Хель шла по Бивресту, все думала, специально ли Один выбирал ему эту забавную тень по имени Локи. Или может, он таким стал, пару веков пожив рядом с «братцем»? Впрочем, старый мертвый дурак знал, что он делал. Иначе и шагу боялся ступить. И вот, пожалуйста. Яростный разряд светлой молнии, подстрахованный первосортным коварством. Им пожить бы еще, да не переубивать бы друг друга. Может, и вышел бы толк. И не потому ли шла Хель так долго, что залюбовалась их изломанным отражением друг в друге? Брат в брате? Кем еще там они себя посчитают? Но кончился и радужный мост. Хель улыбалась, готовясь забрать все, что посчитала бы привлекательным. Жизни. О, сколько жизней! Последних, и от этого сладких. Самых последних, с таким вниманием взращенных Одином асгардцев. Да и этих мальчишек. Почему бы и нет? И тогда вдруг судьба, о нет, этой старой суке Хель давно уж не верила, тогда ее младшие братья преподнесли ей нежданный подарок. Богиня смерти забыла о смерти. И о жизни тоже забыла. О людях, асгардцах, принцах и глупых надеждах. Хель увидела пламя. Такое горячее, куда там хиленьким молниям. Такое знакомо голодное. Великолепное. Такое до странного притягательное. Хель никогда не считала себя живой. И уж тем более, не считала себя женщиной. Но встав в полный рост навстречу так призывно, так открыто пылающему пламени, вдруг почувствовала, как больно и сладко сердце в груди делает первый, ох, как же давно забытый, удар.