По соображениям совести

Вам не нужна моя помощь. Вулканский метаболизм позволяет вам заживлять раны в сотни раз быстрее, чем у обычного человека, в вашем организме не может выжить ни один чужеродный микроорганизм, вы не болеете. Вам не нужны мои навыки. Я доктор, но вулканцам не нужны врачи. Мне же меньше работы. Я человек, и я совершаю ошибки. Я не обладаю ни капитанской сообразительностью, ни вашей неопровержимой логикой, но и мне есть, что сказать. Иногда я бываю не прав, но мне хватает сил признавать это самому. Я ненавижу, когда вы указываете мне на них даже слишком демонстративно. Порой лишь уважение и долгая дружба с капитаном заставляет меня сдерживать слепую ярость по отношению к компьютеру, коим вы по своей сути и являетесь. Как вы ненавидите ошибаться. От этого мне так удивительно видеть вас перед собой, в своем медотсеке, до которого вам, казалось бы, совсем нет нужды снисходить. Друг моего друга должен быть моим другом, но это не про вас. Я рад, что все мы это прекрасно понимаем. Я настроен даже слишком радикально. ** - Мне нужна ваша помощь, доктор. Не думаю, что в первые секунды в моем сознании есть хоть один здравый ответ. Мне остается только пригласить его на свою территорию, собирая осколки устоявшегося мнения. Еще более удивительно мне слушать его просьбу, просьбу, которая требует чрезвычайных усилий с моей стороны, а ведь я так и не понял цель. Я не отрицаю интереса подобного предложения, ведь вряд ли кому-то приходило в голову исследовать гибрид человека и вулканца, и масштаб работы меня совсем не пугает. Поначалу я еще сохраняю свой скепсис – ведь это было тихое, но заметное противостояние, и вдруг я должен оказаться по одну сторону с ним. Отдельно от капитана, которого он так уважает и чтит. - И что я должен искать? - Вы поймете, доктор. Не уверен, что я понял это через неделю или даже через две. Самым трудным оказалось объяснить капитану, чем я так занят, что даже не составляю ему порой компанию в шахматы или простой вечерней беседе. Я не уверен, что понял, почему все же решился это делать, и движет ли мной один лишь научный интерес. Долгое время я оставался инструментом в руках их выдающихся умов, изредка – советчиком, не более, и вся эта непонятная аналитическая работа кажется мне шансом доказать ему, что моя помощь достаточно ценна даже для неуязвимых вулканцев. Через пару дней я достаточно организовал происходящее, чтобы не задерживать его дольше положенного. Каждую секунду мне казалось, что меня ждет очередное язвительное – для него логичное – замечание или указание, но он молчал, а я постигал цикличность большинства показателей организма Спока. Для вулканцев нет нужды создавать нормы, целевые значения, а даже если они и были, то для Спока, конечно, не подходили. Каждый день я вынужден был фиксировать более двадцати различных показателей, чей разброс день ото дня был бы стопроцентным показателем болезни у нормального человека, но только не у него. Я не знал, что я должен искать. Иногда я задавался вопросом, хватает ли этих двадцати, или я должен был отслеживать что-то еще. Я спрашивал его прямо, но он молчал, как если бы и сам не знал, что должно вдруг пойти не так. Единственное, что казалось мне странным, учитывая бесконечно скачущие цифры давления, температуры, оксигенации – если это правильное слово для вулканцев, газового состава их подобия крови, обмен электролитов, учитывая все, что я измерял каждый день и заносил в одну неимоверно большую таблицу - это гормональный фон, который оставался буквально на нуле. Незначительные колебания были настолько малы, что я предпочитал не обращать на них внимание. Через месяц я автоматизировал большинство созданных мною операций и все еще не понимал, что Спок так усердно ждет. - У меня ощущение, что вы оба что-то от меня скрываете. Мне приходилось пожимать плечами, ведь любую словесную структуру Кирк бы с легкостью разобрал. Долгое общение имело свои минусы, а я не умел врать. Несмотря на то, что я освободил львиную долю своего времени, он продолжал раздражаться от того, что замечал неладное, и однажды мне все же пришлось пояснить ему происходящее, изменив лишь только инициатора. Все это выглядело очередной исследовательской работой. И Кирку этого хватило. К тому моменту, как его вызвали на другой корабль, оставив Спока за старшего, я и вовсе забыл об автоматизированной системе скрининга состояния Спока, который прекрасно справлялся с ней сам, имея доступ в медотсек в любое время. В один из вечеров я оставался в своей каюте, когда мой коммуникатор оповестил меня об изменениях в производимых анализах. Первые несколько секунд я даже не понимал, что это за анализ. Я провел над цифрами ночь. Лишь к утру я собирался вызвать его для осмотра, ведь до того спокойный гормональный фон, чьи практически нулевые значения были приняты за своеобразную норму, вдруг вспыхнул множеством чисел с катастрофическим разбросом, который я признавал как борьбу разума и чувств. Что бы ни происходило со Споком, оно должно было причинять ему неудобства, и я собирался выходить из медотсека после бессонной ночи, чтобы его найти и привести сюда. Но обнаружил его за дверью. Я не обнаружил никаких иных отклонений. Спок не снизошел до объяснений, и я бы раздражен тем, что словно бы зря волновался. Следующие несколько дней я попросту игнорировал сообщения коммуникатора, раз исполняющий обязанности капитана не являлся за помощью в этот раз. Я замечал в нем нервозность и раздражение, но списывал это на проявления его двойственной природы, которая, очевидно, в какой-то момент времени начинала проявлять себя. Когда я обнаружил изменение во всех остальных показателях, было уже слишком поздно. Я не знал логики происходящих процессов, но я решил бы, что Спок на пути к смерти. Вряд ли в моих планах было врываться в его каюту, но тут уж у меня не было никакого выбора – я был врачом, ответственным за здоровье всех людей, что служили на «Энтерпрайзе». - Что с вами происходит, Спок? - Мне нужно вернуться на Вулкан. - Вы не можете оставить корабль в отсутствие Кирка. Мы слишком далеко от Вулкана. Мне было буквально нечем дышать. Я никогда прежде не видел Спока в такой ярости, но кислорода для продолжения мыслей мне уже не хватало. Я ничего не мог сделать, чтобы показать сопротивление, ведь пытаться оторвать его от себя было все равно, что пытаться двигать бетонную плиту. - Значит, вам придется сделать с этим что-нибудь, доктор. Он считал виноватым меня, а я не имел никакого представления, что должен был в его представлении сделать. Руки его дрожали в ту секунду, когда он меня все же отпустил. Боль в районе трахеи мешала мне дышать, и сквозь кашель я едва ли мог что либо сказать. Во мне был буквально самый настоящий страх, но даже тогда, когда я понял, что он вполне мог меня убить, у меня не было даже мысли и позвонить Кирку. Я был уверен, что должен и обязан справиться с происходящим сам. Все проведенные анализы, все, что мне было доступно о состоянии вулканцев, вернулось в мое сознание в ту секунду, когда я вернулся в медотсек. Спок следовал за мной, и борьба его с самим собой в неизвестном мне состоянии была заметна любому, кто нас видел. Я даже не стал думать, как пытался бы нейтрализовать его и оттащить сюда, если бы он отказался сотрудничать. Он сам попросил его привязать, но я сильно сомневался, что это поможет. Несколько часов я пытался понять взаимосвязь резких изменений в его гормональном фоне. Несколько часов я провел в бесконечных и бесплодных попытках это выяснить, следуя от его койки к компьютеру и обратно. Даже если Спок и мог бы мне это рассказать, он был слишком занят глубоко в своем сознании, чтобы отвечать на мои вопросы. У меня было ощущение, что я теряю время, которое в этом состоянии было даже слишком важно. Запасы «Энтерпрайза» не были бесконечны, но я все же нашел подходящие вещества, которые блокировали бы такой резкий всплеск гормонов. Я вводил их Споку так, как делал бы человеку, и спад в показателях длился всего несколько секунд. Эти секунды позволяли ему расслабляться, после чего все возвращалось вновь. Даже у человека аналоги веществ, участвующих в гормональном обмене, слишком быстро утилизировались организмом, тогда как в вулканском организме все эти вещества метаболизировались практически моментально. Ему нужна была моя помощь, а я попросту не мог ее предоставить. Даже интуитивно понимая, что происходит, я понятия не имел, что должен с этим сделать в условиях, далеких от Вулкана, где, вероятно, были нужные мне препараты. Я искал способ изменить имеющиеся у меня блокаторы рецепторов, но подозревал, что они подействуют всего минуты, даже если у меня получиться. Я выиграл в общей сложности почти десять минут. Этих десяти минут Споку хватило, чтобы дать мне минимальную информацию. Запросив базу данных звездного флота, я с трудом нашел всего несколько описаний происходящего. Тогда я понял, что значит настоящий страх. К ночи мною правило отчаяние. Так долго отслеживаемые мною показатели падали, а я ничего не мог с этим поделать. Любое из моих средств действовало в лучшем случае несколько минут, и даже если я уже прекрасно понимал, что происходит, зная только два выхода из этой ситуации, я все равно оставался беспомощен. Ведь я не мог перенаправить корабль в сторону Вулкана, как не мог предоставить ему выбор здесь. Впервые я так отчаянно нуждался в сообразительности Кирка. Я не мог не переживать за него. Будучи, вероятно, единственным посвященным в происходящее, я пропустил нужный момент, о котором был предупрежден заранее. Я был успокоен видимым равнодушием Спока, а ведь я даже не допустил мысли о том, что измененное его сознание не дало ему возможности поймать этот момент. Я был ответственным за происходящее. И мне было чрезвычайно тяжело оставаться в медотсеке, где все мои возможности были абсолютно бесполезными. Я мог лишь проводить седацию, не более, благо седативные препараты почему-то имели у Спока значительный положительный эффект. Борьба в нем угасала, и мне казалось, что он даже спал в некоторые моменты. Я все чаще сидел не возле компьютера, а рядом с ним, боясь даже представить, что случится, если я потеряю его, как смогу оставаться на «Энтерпрайзе» в своей должности, как смогу сказать об этом Кирку. Я видел, как один из самых великих умов из знакомых мне оказался бессилен перед своей природой. Пусть я не знал, есть ли у Спока в принципе жена, не знал, подойдет ли ему… Мне было необходимо его разбудить. На «Энтерпрайзе» достаточно самых разных рас, среди огромного количества народу обязан был найтись хоть кто-то, кто мог бы с этим помочь. Я отбросил все моральные аспекты происходящего, собираясь привести его в сознание любым доступным способом. Вряд ли я бы остался в живых, если бы не седация, учитывая радикальные меры по его пробуждению. Этого Спока я уже не узнавал, но страху больше не было места – во мне была идея, которую я собирался воплотить в жизнь ценой чего угодно. Лишь бы не заплатить гораздо большую цену. - Давай же, - мне кажется, я перепробовал все возможные варианты. К тому моменту, когда Спок все же открыл глаза, я собирался врезать ему как следует, а заодно и избавиться от половины собственных чувств, которые давили все мои знания. Как будто жена на вулкане – это что-то особенное, как будто нет другого существа, который мог бы принять эту роль. На всем чертовом «Энтерпрайзе» просто обязан был быть человек, который мог бы симпатизировать старшему помощнику, я был фактически уверен в том, что его отстраненность привлекала местных девушек. Понятия не имею, как я собирался искать такую и как выглядело бы такое объявление по громкой связи, но времени у меня не оставалось. - Доктор. Первые несколько секунд я был рад тому, что все же смог привести его в сознания. Я даже не обратил внимания на сильную хватку на своей руке, занятый исключительно своей идеей. - Спок, есть ли кто-нибудь на «Энтерпрайзе», кто подошел бы вам? - Да. Я был так чертовски рад положительному ответу, что не думал о том, как это «да» воплотить в жизнь. В моем представлении это «да» совпадало с чьим-нибудь еще, и я уже верил, что не буду ответственным за его смерть. - Но его здесь нет. На корабле не было всего одного человека, и переспрашивать я не стал. Я хотел отодвинуться, но рука Спока меня не отпускала. Не так я хотел бы узнать о подобном, скорее, и вовсе не хотел. Я даже не представлял, что на это сказал бы сам капитан, и насколько бы хватило его потребности помогать. Это была почти тупиковая ситуация, от которой я хотел бы оказаться как можно дальше. - Здесь есть запасы вашей крови. На несколько часов это поможет. - Это хорошая идея. Мне ничего не оставалось, кроме как ждать. Удалить из его крови гормоны было лишь временным решением, тогда как вызвать Кирка и предоставить ему всю ситуацию было так же невозможно, как доставить Спока на Вулкан. Я не спал двое суток и едва ли мыслил во всю силу. У меня больше не было ни единой идеи, как если бы на этой его фразе закончились любые другие варианты. Из того, что было под рукой, я сотворил нечто среднее между плазмаферезом и аутогемотрансфузией. Будь у меня возможность сотворить необходимую мембрану или хотя бы вещество для связывания гормонов, я бы держал Спока столько, сколько нужно, до возвращения Кирка, но время было главным моим врагом. Я мешал кофе с алкоголем. Варианты были, это так, но обсуждать их со Споком не хотелось вовсе. Это было его чертово личное дело, очевидно, что он понимал опасность такой ситуации, иначе не просил бы меня, но отчего же нельзя было предупредить заранее? Я мог бы запросить на «Энтерпрайз» подходящие препараты или инструменты, бог знает что. Надеюсь, что он просто не верил в то, что человеческая его часть позволит такому случиться. То, что я видел на экранах, говорило о том, что человеческая его часть скорее ухудшала ситуацию. Глубокой ночью я влил в себя достаточно, чтобы поговорить о том, как справляются с этим нормальные люди. В тот момент его показатели даже не были критичными, и я здорово расслабился, надеясь, что запасов крови хватит хотя бы на сутки. В ту секунду я верил, что двадцать четыре часа – это настолько много, что я все смогу. Мне нужно было лишь отдохнуть. - У нас есть парочка вариантов для таких случаев, - сообщил я Споку, что казался спящим. - Искренне за вас рад. - Я к тому, что не может быть всего два варианта. - Наши традиции построены не на пустом месте, доктор. - Ваши традиции принадлежат вам только наполовину, Спок. - Я в это верил. - У меня нет никакой возможности вам помочь. Хотя я понимал, что его единственной просьбой было попросту вовремя это заметить, что я не сделал, слепо повинуясь своей к нему неприязни. Я ждал ответа с его стороны, обычного замечания, какие он всегда мне делал. В ту секунду, учитывая свою усталость и некоторую дозу поддерживающих веществ, я больше не считал его выше себя. Все мы в чем-то даже слишком слабые. - Вы сделали больше, чем я мог вас об этом просить. - Здесь достаточно людей, Спок. - Они не подходят. - Достаточно простой симпатии ну или… Речь ведь идет о вашей жизни. Если бы я не был свидетелем происходящего, я бы обязательно признал ситуацию практически комичной. Однако во мне не было ни намека на веселость, только бесконечную усталость. Я использовал все доступные мне знания. Практически, за сутки я сделал больше, чем вообще смог бы, учитывая стимулирующее влияние стресса. Мне было его жаль, это так, но еще больше мне было жаль себя. Я не хотел принимать на себя ответственность за его смерть, ведь виноват был он сам – пусть как врач я не мог так говорить. Разберись он с капитаном между собой чуть раньше, и я никогда не стал бы этому свидетелем. Я был привязан к Кирку долгой дружбой и был обязан ему желанием жить в тот момент, когда вообще оказался на борту новобранцев, и пусть я не особенно одобрял Спока до этого момента, я не собирался лезть в то, что он мог испытывать. И тем более я не собирался защищать Кирка от этого, веря в то, что он сам разберется. Я даже не собирался представлять, как бы он разбирался. Но его попросту здесь не было. И если существовала хоть малейшая вероятность его положительного в этом участия, я никогда бы не смог далее дружить с ним, испытывая вину за то, что не смог попробовать все. Усталость и алкоголь стерли некоторые пределы, за которыми я мог думать шире. Я смотрел на Спока и пытался понять, могу ли я достать Кирка с корабля командования. Даже если бы я смог передать сообщение, понятное лишь ему, никто не отпустил бы его сюда, а он бы и не спрашивал разрешения. Он помчался бы сюда сломя голову, рискуя потерять свое кресло и звание. Я не мог этого допустить. Мне казалось, что я достаточно разобрался в ситуации. Я был уверен в том, что мне достаточно плевать, что будет после. Я был абсолютно уверен, что делаю это только потому, чтобы потом иметь возможность сказать, что я пробовал все. Во мне не осталось ничего, чем бы я еще не мог пожертвовать, и я делал это как врач, который, как ему казалось, понимает патогенез происходящего. Я был более, чем спокоен, предпочитая не отдавать себе никакого отчета. Уверен, что больше всего на свете я хотел, чтобы все это закончилось. Я не чувствовал ничего, что позволило бы оставить этот момент в своей памяти. Я не придавал никакого значения ни телам, ни движениям, ведь я прекрасно разделял тела и сознания, которые никогда бы не пошли навстречу друг другу. Возможно, только усталость и собственное бессилие, когда отдал больше, чем собирался. Когда отдал больше тому, ради которого не собирался. Я делал это ради Кирка. Не допускал ни единой мысли о том, что смогу пострадать в процессе этого. Усталость рождала во мне редкое равнодушие к самому себе, что было свойственно всем, кто когда-либо проходил через медицинскую академию. За долгие года в каждого из нас была положена идея о важности чужой жизни, о долге врача и о ситуациях, когда своя жизнь переставала иметь всяческую цену. Я не был абсолютно лишен инстинкта самосохранения, и я чертовски неплохо сопротивлялся в надежде спасти свою шею от его рук. Мне было почти нечем дышать, и я уверен, что этот чертов страх я больше не забуду. Я ненавидел его в ту секунду возможно так же сильно, как и сострадал. Боль сопровождала все, что он делал со мной. Я абстрагировался от нее весьма успешно, радуясь, вероятно, только тому, что мне не пришлось искать жертву на борту. Тогда это не удалось бы скрыть. Я думал только о том, на что способен Кирк, вызывать глубоко внутри в каждом из своих подчиненных привязанность, граничащую с сумасшествием. Я думал так же и о том, что об этом он не узнает, если есть хоть единственный шанс скрыть. Я знал, что не в интересах Спока об этом распространяться. Как и я прекрасно забыл бы об этом, не требуя никакой благодарности. Я делал это, потому что должен. Надеюсь, через семь лет я успею найти себе чрезвычайно важное дело на любой из окружающих нас планет. Надеюсь, что я обойдусь без переломов, хотя так чертовски больно дышать. Я думал о чем угодно. Принять другое решение я уже не мог. Мне нужно было сопротивляться, ведь я для него уже не был собой. Он мог видеть на моем месте кого хотел. И подпитывать ярость от того, что я не был Кирком. От очередной вспышки боли я пытался оттолкнуть его от себя. Боль была сильнее, чем все предыдущие, и я осознал, что все дело в том, что он прокусил мою губу. Я видел кровь на своей руке и на его лице. Кровь эта подарила нам обоим паузу. Я осознавал, что все происходящее серьезнее, чем я мог бы это представлять, и я не могу подставить никого из всего корабля под это. Я был уверен, что я смогу оказать ему сопротивление и помочь, насколько это возможно. За несколько минут я переоценил происходящее. Я видел, что в нем в ту секунду оказался вдруг прежний Спок. - Вы не капитан. - Я информирован об этом. Я был напряжен настолько, что даже если бы это переросло в драку, я все равно бы ответил. Мне нечего было терять. Я потерял все давно, еще на Земле, и внутри меня было достаточно пусто, чтобы я пережил любой из вариантов… Либо не пережил. Единственное, чем я мог бы еще дорожить – это Кирком. И будь он здесь, я бы, вероятно, все равно хотел его защитить. - Ради него я бы пытался. Пытался не убить. Не сломать. Не травмировать. Я это понимал. - Но его здесь нет и не будет. Если он все еще надеялся, что Кирк мог бы вернуться. Я не рассчитывал на это меньше, чем через неделю. Неделю не вынес никто бы из нас. У него было меньше сил. У меня – чуть больше, если не брать в расчет физические. Я ненавидел его чуть больше, чем симпатизировал – и такое бывало. Ненависть помогала мне думать быстрее, а отсутствие сна и кофе – гораздо глобальнее. Я мог бы спасти себя от травм, но это было бы крайне болезненно для него. И тем более дополнительным провоцирующим фактором. Я думал о том, что нечто подобное с его стороны тоже может его удержать. Чувства для того, кто не привык к ним, вряд ли сдерживались бы логикой и благоразумием. Это Кирка он мог бы убить, чего я никогда не допустил бы, если бы мог. Вся эта ситуация выглядела почти безвыходной. Я все еще думал, как врач. У меня было несколько помп, из тех, что поддерживают уровень инсулина. Для научного отдела допускалось иметь чуть больше проблем со здоровьем, чем всем остальным. Я закачал туда все, что у меня было, из всех доступных блокаторов, пусть они действовали в течении секунд. Это было, возможно, единственным моим шансом. - Я всегда уважал вас, доктор. - Приятно слышать. Хотя я бы предпочел молчать. Помпа крепилась к бедру, и меньше всего я хотел оказаться в подобном положении. Однако мои желания не играли никакой роли. Я видел опасность для жизни и мог ее предотвратить. - Вам не стоило бы этого делать. Я полагал, что вид моей крови помогает ему осознавать неправильность происходящего хотя бы временами. А еще я полагал, что если не отключусь прямо сейчас, то вряд ли смогу это пережить, как бы не старался. У меня не было в медотсеке нужного количества алкоголя, тем более что, нужно было признать, медотсек вряд ли должен был стать местом для подобного. Никто и никогда не должен был об этом узнать. Так быстро я еще никогда не пил. Алкоголь казался мне водой, которая никак не действует, не помогает мне стирать страх перед тем, какой удар я принимаю на себя. Я стоял к нему спиной, потому что не мог смотреть на него сейчас, мой страх мог бы просто оттянуть все это во времени, а больше всего на свете я хотел оказаться в завтрашнем дне и выпить так много, чтобы попросту отрубиться и никогда, никогда не вспоминать ничего подобного. Я был готов к боли настолько, насколько это вообще возможно. Я гадал, сколько из симпатизирующих Споку существ сохранили бы свою симпатию, увидев бы его таким. Я полагаю, все это время я ждал от него нечто похожее. Я не представлял, что существо, подобное Споку, вообще способно не причинять боль во всех своих потребностях. Я слабо верил в то, что их нет. Полагаю, я никогда не доверял ему. Я не знаю, как смогу допустить его к капитану. Я уже не уверен, смогу ли я промолчать и не предупредить его о том, что существует время, когда мистер Спок приобретает вторую сущность. Не знаю, хватит ли мне семи лет, чтобы выжить его с корабля, хотя, зная Кирка, я понимал, что все это невозможно. Мысли мои были рождены лишь отвращением от его рук, что легли на мой пояс. Раздражение побеждало всю необходимость моего положения. Ненависть вспыхнула практически моментально. В этой ненависти я бы готов отдать ему всю ту боль, что он причинял мне, но, казалось, он ее не чувствует. Я отвечал на его поцелуй с той же силой, не заботясь о его губах, слизывая чертову зеленую жидкость вместо крови. Более я не знал, что мною правит. Я перестал чувствовать боль, благодаря за это рекордное количество алкоголя, нарастающие промилли в своей крови, и запоздало думал о том, почему я не вколол ничего самому себе заранее. Можно было, например, отключиться к чертовой матери. Потом я осознал, что могу им управлять. Осознал, что могу сдерживать его, осознал, что это он не причиняет мне боли, а не мои рецепторы не воспринимают ее. Он был даже слишком силен в его желании обладать мной, и в то же время я останавливал все, что могло нанести мне травму. Я переключал его внимание, отвлекал, как только мог, и в эту игру мы вскоре играли вдвоем. У меня не могло быть никакого преимущества, я был намного ниже и слабее его, и все же, в тесной ловушке между ним и стеной, я все еще мог дышать. В нем не было, вероятно, той страсти, что могла бы уничтожить капитана. Я полагал, что только это и спасает меня. Полагал искренне и наивно, стремясь поначалу лишь вернуть ему боль, не более. Я был даже слишком пьян, чтобы делать что-то помимо самосохранения, и, тем не менее, это не помешало мне заметить выход. Заметить то, что я на самом деле делаю. Ведь я подпитывал всю его ярость, продолжал соревнование, что мы вели долгие месяцы. Я не собирался сдаваться окончательно. Боль сохраняла меня в каком-то полуясном разуме, среди ненависти и отчаяния, которое я все равно не мог бы игнорировать. Я этого не хотел. И даже если я отвечал через силу, через раздражение, через всю логику, которой обычно тоже руководствовался, я оставался собой и оставался врачом, что пытается искать выход. Вероятно, это рождало глубоко внутри него стыд, что помогал ему себя контролировать. Не сделать этого он не мог, ведь все это было вопросом жизни или смерти. Но он старался не причинить мне боль. И я не мог и представить, сколько сил это отнимало. Мне снова стало его жаль. Даже если бы капитан знал об этом, Кирк никогда не стал бы интересоваться его состоянием после, никогда не расценивал бы это больше, чем помощь, которую необходимо оказать. Кирк жил бы дальше абсолютно спокойно, словно ничего не было. Как собирался и я. Много раз я смотрел на Кирка и пытался понять, что значит владеть душами подчиненных людей, что значит вызывать в них любовь и восхищение достаточные для максимальной преданности. Это граничит с патологической любовью, которую так легко вызвать у того, кто никогда не подпускал ее к себе. Для Спока Кирк был нелогичен и невозможен, и это, вероятно, так сильно привлекало его к нему. Много лет назад я испытывал нечто похожее. Я знаю, что значит любить Кирка. Это опустошает. Я пуст уже слишком много лет. Хотел бы я сказать ему, что Кирк этого не стоит. У меня не было слов, да и вся эта чертова ситуация – что я хотел доказать, что я могу быть столь же безрассуден, как и Кирк? Я действовал по соображениям совести. Я ненавидел его, но стоило бы помогать, ведь мы оба вне настоящего желания здесь. Я ненавидел его, а ведь Спок не смог бы существовать после так, словно этого не было. Он ощущал бы вину передо мной, а мне… А мне ведь уже плевать. Я притянул его к себе, целуя так, как мог бы, будь во мне поменьше ненависти. Он был умен, настолько, насколько мне этого никогда себе не представить. Я уважал его в те моменты, когда его ум не заставлял меня выглядеть глупее, чем я есть. Он этого, конечно, не понимал. Не понимал и того, ради чего я делаю все это. Ради своей спокойной совести. Но этого Споку не понять. Может быть, я смог бы обмануть его. Убедить, что во всем этом я вижу лишь шанс, что, может быть, я испытываю к нему симпатию – этого он тоже не поймет, но сможет поверить, ведь его логика допускает это. Я играл симпатию, оставаясь внутри себя в стороне от всего этого, играл, пока мне не удалось перевести весьма болезненные поцелуи во что-то более спокойное. Я не знаю, чем смогу залечить укусы на своих губах. Иным способом я никогда бы не узнал, как можно управлять Споком. Я был в два раза меньше его, и тем не менее ни одно из его прикосновений не чувствовалось сильнее необходимого. Я оказался на его руках, без иной опоры, кроме него, и ощущение это было, вероятно, одним из самых непривычных. Все выглядело бы так, словно я доверял ему, а он доверял мне. Это фактически испугало меня, ведь я искренне верил, что всего лишь играл… Или больше нет. Все это доверие я испытывал лишь раз, твердо уверенный, что оно никогда не будет предано, и доверие это привело меня к сильному чувству, которое стало ошибкой. Теперь же я снова ощущал это, но иначе. На этот раз мое доверие к нему, кажется, было почти уникальным. Его доверие ко мне, возможно, было продиктовано лишь моей специальностью. Моей этикой. Я не был уверен, что мною правит лишь этика. Насколько далеко я мог бы зайти? Насколько далеко я действительно хочу зайти, если в эту самую минуту мне даже слишком хорошо, и его контроль над собой ради меня так сильно нравится мне. Всю свою жизнь я спрашивал себя, как это – быть на месте Кирка и вызывать в людях такие сильные чувства просто так? Мне казалось, что в ту секунду я это понимаю. Весь он в тот момент принадлежал мне даже больше, чем я ему. Я лишь демонстрировал то, что хочу. И это работало с ним словно приказы, рождая во мне потребность отдавать новые. Я никогда не был капитаном и совершенно не собирался им становиться, но прямо сейчас, в ту секунду, когда на моей шее оставались следы крайне горячих поцелуев, я уже искренне поверил в свои способности. Я отвечал, обжигаясь о его кожу, не замечая, как контроль его ослабевает, и как поцелуи превращаются в полуукусы. До новой боли, что стала причиной новой паузы. Она была коротка. Мне понравилось. Я хотел еще. О чем я сообщил ему так, словно это был очередной приказ. Мне понравилась его улыбка. Возможно, я улыбался в ответ. Я знал много чувств. Лишь единицы из них были достаточно сильны, чтобы помочь мне… или сломать меня. Я так и не нашел разницы между сокрушительным и спасающим чувством. Я знал, что порой ненависть толкает на самые неожиданные поступки. Впервые, следуя ненависти пополам с чувством долга я оказался в непредсказуемой ситуации, вышедшей из под моего контроля. Более я не контролировал ничего, ни его, ни себя. В моем сознании спутались причины и последствия, я не помнил, как оказался здесь, и тем более не помнил, почему этого не бывало раньше. Я был уверен, что во мне все еще тлеет раздражение, мною правят лишь негативные чувства, в противном случае все происходящее окончательно потеряло бы все признаки логики. Я не помнил, кто сделал очередной шаг, а может быть, вместе, не помнил, как вновь оказался на его руках. Я не отдавал себе отчет в боли, без которой я не мог прикасаться к нему, а он ко мне. Эта боль служила единственным напоминанием о том, как это должно было происходить. Я не ждал пауз и не хотел их. Не было никаких мыслей вовсе, лишь ситуация, в которой я хотел находиться. Смысл этого давно стерся, даже если изначально я делал все это ради чего-то другого, для меня ничего не изменилось даже тогда, когда я оказался на своей собственной кровати, которую никогда и ни с кем не делил здесь. По крайней мере, только это и казалось мне знакомым. Я не узнавал себя. На Спока это действовало иначе. К нему возвращалась борьба внутри, борьба, что могла привести к его смерти, борьба, на которую он зачем-то тратил силы, пусть решение было принято не минуту назад. Сколько мы провели здесь, полчаса, час? Несколько минут? Понятие о времени стерлось еще тогда, когда я бессильно искал решение проблемы. Мне было чертовски непонятно, зачем ему останавливаться сейчас. Я дал согласие на все, что только мог. Я собирался сказать об этом, предполагая, что моральная сторона происходящего для него, в отличие от меня, играет хоть какое-то значение. Я положил руку на его плечо, улавливая уже знакомое мне тепло, доходящее до степени едва ли выносимого жара. Возможно, я знал не все. Возможно, об этом было сложно рассказать. Он держал руку в сантиметре от моей головы, спрашивая разрешения. Я кивнул, но не без опасения – этим способностям я не доверял. Я напрягся в ту секунду, когда его рука все же прикоснулась к моему виску. Несколько секунд ничего не происходило, и я расслабился, после чего оказался застигнут врасплох. С невероятной для меня скоростью в моем сознании оказались картинки, которые мне не хватало времени переработать. Голова взорвалась сильной болью, и столь же сильная тошнота заставила меня отшатнуться. Я ничего не понимал из того, что появилось вдруг в моей головой, ведь малейшая попытка подумать причиняла новый приступ боли. Он снова протянул ко мне руку, и я почти рефлекторно отодвинул ее. Нет уж. Но если он хотел, то ему невозможно было помешать. В этот раз все происходило медленнее. Я смотрел чужие воспоминания, слышал чужой голос, знакомясь с тем, от чего так отчаянно желал его спасать. Я не услышал ничего, о чем не догадался бы сам. Он слышал все, о чем я думаю. Все, о чем я уже думал. А я ощущал то, что чувствует он. Я легко распознал стыд и вину, что причиняли боль столь же сильную, как и яростное, дикое желание обладать кем-то в любом возможном физическом проявлении. Невероятная, сильная жажда в адреналине была невыносима для меня даже в отраженном восприятии, и поневоле я впустил ее в себя, ощущая слабую дрожь в руках. Не моих руках. Я был частью чего-то большего, чем просто собой. Я понимал, как контролировать свое собственное тело, но все мои ощущения переплетались с иными, мне незнакомыми. Я нашел его руку, эхом ощущая прикосновение. Для меня оно не отдалось абсолютно ничем, тогда как с его стороны я вновь уловил одну из сильнейших вспышек желания. Направленного на меня. Которые ему удавалось как-то подавлять, оставаясь внешне абсолютно спокойным. Он тратил все свои силы на то, чтобы ни одна из этих вспышек не получила над ним контроль. Я ощущал все то, что происходило с ним, но намного слабее, словно мне было разрешено лишь подслушать, но не услышать. Мне хотелось лишь, чтобы услышал и он – я не хочу, чтобы он их подавлял. Одной моей мысли было достаточно. Он изучал меня. Изучал каждую мою реакцию, как и положено исследователю. С его связью я ничего не мог скрыть, даже если бы пытался, даже если бы от самого себя. Каждое его прикосновение вызывало ответную реакцию, которую я не мог спрятать, а она в ответ тянула за собой новую вспышку его желания, которое разделял и я. Мне было жарко до выступившего на лбу пота, как будто Спок излучал еще больше тепла. Я стащил свою форменную рубашку, надеясь, что от хоть этого мне станет легче. Я перестал ясно мыслить. Все мои воспоминания оставались обрывками, украденными из чужого ослепленного сознания и спасенными в собственном, поддававшемся чужому разуму. Я помнил треск ткани своей футболки и еще больший жар, который было трудно выносить. Помнил, как мои руки оказались на его горячем животе, каким трудом ему далось ожидание. Я снимал с него футболку, противоестественно понимая, что жду сам себя, перенимая весь его внутренний жар. Его ожидание совсем не было похоже на мое, оно сводило его с ума, и все же он ждал. Я ожидал увидеть в его сознании хоть намек на то, что он думает о Кирке. Я действительно ждал этого, настолько, что практически слился с этой уверенностью, исключая возможность того, что я и так в его сознании. Мне казалось, что все его мысли закрыты от меня, пока я не услышал, как он зовет меня по имени. Никогда не слышал ничего более странного, чем свое имя от Спока. Все происходящее было странным. Каждая моя мысль была слишком громкой, а потому я практически не думал, если это было вообще возможно. Я помнил сильное объятие и вес на себе, от которого было трудно нормально дышать, и, тем не менее, я не протестовал. Я не понимал лишь одного – испытывал ли Спок похожие приступы раньше, а если нет, то откуда он знает… Я осознал, что в этом есть моя вина. Вина моего тела, что подсказывает ему, что должно быть дальше. Что могло бы быть дальше, если бы я не игнорировал происходящее всеми силами, лишь бы ни одна моя мысль не прозвучала так открыто между нами. Пусть ответное свое возбуждение мне было не скрыть, но в мыслях я хотя бы молчал что есть сил. Я видел и слышал в его посыле для меня совсем иное. Я был уверен, что период этот стирает всяческие моральные преграды, и вместе с тем все это время я был свидетелем сильнейшей силы воли, которая только была мне знакома. Испытывая животную страсть, к которой у меня не было бы никаких претензий в виду ее естественного происхождения, он боролся с ней всеми силами, как, вероятно, делал бы ради любого человека, что согласился бы спасать ему жизнь таким способом. Но вместе с тем мне показалось, что есть иная причина для его состояния. Сформулировать вопрос было невозможно. Я был рад, что достаточно только мыслей. Он предоставил мне каждое воспоминание, связанное со мной. Я увидел себя сквозь множество дней и миссий, что составляло нашу работу, и слышал каждую из своих идей, но теперь уже со стороны. Мне передалось чрезвычайно сильное ощущение уважения, настолько сильное, насколько я никогда не планировал вызывать. Казалось, мне нечем было вызвать подобное у вулканцев, имеющих представление о многих науках, даже о медицине. Помимо уважения, я встречал что-то, похожее на восхищение, как если бы я умел что-то, что не было доступно ему. Воспользовавшись моментом, я рванулся навстречу воспоминаниям, ища то, что он чувствует к Кирку. Мне нужно было знать. Я осознал, что это похоже… Похоже на заботу. Глубокое непонимание его мышления и поступков делало его для Спока уникальным природным феноменом, которое он поклялся оберегать. Я находил симпатию, что была достаточно глубока, пока не наткнулся на воспоминание о Кирке с презрением на лице. Я не помню его таким. Меня вышвырнуло из воспоминаний с такой скоростью, что головная боль вернулась во всей своей красе. Череп пылал целиком и полностью, а давление в глазах было попросту запредельным. Я переживал это несколько минут, прежде чем смог снова мыслить здраво. Это было то, что я не должен был видеть, то, о чем я не должен был знать. Мне оставалось лишь гадать, на что именно Кирк отреагировал именно так. Приходя в себя, я запоздало заметил, что он снова одевается, спиной ко мне. Высокий и худощавый, он казался попросту недосягаемым все это время, несгибаемым в своей логике и независимым ни от кого. Вместе с тем я обнаружил множество других граней его личности, испытывая неожиданное сочувствие по сравнению с тем, что Кирк мог бы ему сказать. Однажды я пережил похожее. Мне хватило ума не говорить ему в лицо ничего из того, что мною двигало. Все эти годы можно было счесть работу на «Энтерпрайзе» под его руководством разновидностью садизма, но я смирился с преданностью ему, осознавая, что рядом с Кирком в принципе не существует свободного места. Он берет то, что захочет, у того, у кого захочет. Я жил с измененной временем любовью к нему, понимая, что так или иначе я нужен, тогда как весь остальной мир обо мне знать не хотел. Если подумать, не так много вещей отличало меня от Спока. Я не был Кирком и тем более не обладал его свободой и легкомыслием. И, тем не менее, мне было, что предложить Споку. Ведь в нем было что-то, в чем нуждался я. Слава вулканским способностям, об этом можно было не говорить. Мне было достаточно лишь попросить его повторить свой трюк снова. В моем прошлом не было искренних слов, не было намеков, я никогда не говорил Кирку о степени своей привязанности. И, тем не менее, я все равно это чувствовал. Я был нужен ему тогда и нужен сейчас, но он никогда не мог ответить мне так, как я того хотел. Мне пришлось с этим жить дальше, наблюдая за тем, как раз за разом Кирк ухлестывает за новыми и новыми существами, никого не задерживая надолго. Я пережил их всех. Считать ли это победой – это вряд ли. Показывая год за годом совместного обучения в Академии, я понимал, что прошло слишком много времени, чтобы я жалел или не жалел об этом. Я привык быть частью его, частью, без которой он чувствует себя потерянным, но не более. Я привык быть его маяком стабильности, привык помогать, привык до максимальной степени, принимая то, что он и есть часть меня и моего прошлого. Моего настоящего. Привязанность к Кирку никогда не могла стать чем-то нормальным, как он никогда бы не принял подобного чувства. Он был предан по-своему, благодарен по-своему. Но не так, как мне хотелось тогда. Не так, как нужно Споку сейчас. Так что я не так уж много мог показать ему. В основном то, что я понимаю. Это не было соображением совести, говоря откровенно. Это было отчасти давно спрятанной потребностью, на которую я давно не обращал внимания. Это было отличным шансом, учитывая, что я уже испытал. Ни на секунду я не собирался прекращать. Ни саднящие губы, ни боль от укусов на шее меня не останавливала. Я осознал вдруг, что стать объектом подобного сумасшествия и есть моя цель. Об этом тоже оказалось проще сообщить именно так. В ответ я увидел лишь самого себя с тем же презрением на лице, что могло быть у Кирка. Это вызвало во мне усмешку. Презрение может быть только ко мне, ведь я пользуюсь этой ситуацией. Снять помпу было проще простого. У меня оставались, вероятно, считанные минуты от остаточного действия всех седативных, что я только успел в него влить. В нем заканчивался эффект замещенной крови, ведь необходимые этому периоду гормоны вырабатывались вновь в огромном количестве. Я либо совершал самоубийство, либо… Либо имел шанс все изменить. Первые несколько секунд я оставался без ответа. Пусть он склонился ко мне, повинуясь моим рукам, пусть он ответил на объятие, я встретил в поцелуе лишь напряженные губы, что не пускали меня. Как будто это единственный способ пробить его волю. Я искал то, что поможет мне нанести окончательный удар по его преградам, предаваясь азарту опасной, вероятно, даже смертельной игры. Насколько ему требовался сильнейший выброс адреналина, насколько давно я не испытывал ничего похожего. Вероятно, я переживал похожий период. Он позволял мне все. Скорее всего, не было сил запрещать, и все его силы уходили лишь на защиту, которая мешала и мне в моей цели, и ему в необходимости пройти этот период. Я искал тот самый момент, что заставит его забыть о моральных терзаниях. У меня не было никаких. Впрочем, по жизни. Я исследовал его шею, отмечая те же места, что и на моей собственной, что так отчаянно отдавали ноющей болью. Я вновь привыкал к сильному жару, что был лишь последствием стремительного метаболизма. Я добирался до губ и вновь натыкался на нейтралитет, с которым на тот момент так отчаянно сражался. Я был уверен, что дело лишь во времени. Мне оставались лишь острые уши. Миллион раз я думал научным интересом, ради чего существует такая форма. Я пытался изучать их кончиками пальцев, но Спок продолжал держаться. Если бы я снова слышал его сознание, я бы знал, что из всего сотворенного мной действительно смогло бы сработать. Мне ничего не оставалось. Я едва ли доставал до них, до этих странных остроконечных ушей, и мне удалось украсть лишь несколько секунд, прижимаясь к одному из них губами, прежде чем это сработало. Моя спина встретила стену в очередной раз за вечер. Я не мог думать. В красочной смеси боли, жара и неправильного восторга я был лишен возможности отвечать, не успевал за дьявольской скоростью поцелуев и абсолютно дезориентирован в пространстве. Он держал мои руки прикованными к стене, не давая мне ни сантиметра для движения, как если бы у меня было на это хоть единственное чертово желание. Ни один из оставленных на моей груди синяков не ослабил жгучее желание попросту преодолеть каждое из сомнений, что так сильно растянуло происходящее во времени. Я думал на мгновение, что он передает мне собственное, пока не осознал в нем только свое. Я был предоставлен ему целиком и полностью, у стены, извиваясь от длинных и сильных пальцев, в постели, прикованный к влажным простыням, потерявший счет поцелуям и укусам, не находя между ними различий. На мне не было никакой одежды, пострадавшей безвозвратно, но от этого мне было не легче переносить мучительный и обжигающий жар его кожи. Я старался вырвать руки, ощущая легкое онемение в пальцах, но вместо этого лишь бестолково прижимался к нему бедрами, переходя в озноб от перегрева. Я просил. Просил о том, чтобы снова услышать отклик в нем, чтобы осознать, что происходит не только со своей субъективной стороны, и пусть он практически не был собой, оставляя красные полосы от пальцев на моих бедрах, я все же смог перехватить его руку и прижать к своей голове. Я хотел знать, как это выглядит так, когда внутри тебя еще что-то есть. Что-то, кроме пустоты. Все мое желание было бледным откликом того, на что я когда-то был способен. Я не представлял, на что иду. Не представлял сумасшествие, глубину сумасшедшего желания обладать, желания причинять боль на грани максимального удовольствия, не представлял, насколько невыносимо мало делаю для этого, насколько мало самое тесное объятие, самый глубокий поцелуй, мешающий вдоху. Что бы я ни делал, что бы он ни делал, с каждой секундой это желание становилось все сильнее, все разрушительнее. Я не имел права голоса. Не мог ничего остановить. Он убил бы меня, если бы захотел. Он действительно этого хотел. Власти над иной жизнью в любом ее проявлении, настолько, что его пальцы оказались на моей шее, управляя моим доступом к воздуху. Я боролся с паникой. Боролся со страхом, что питал весь его измененный разум. Я справлялся с собой, убеждая себя, что смерть от его рук меня не ждет. Я мог бы дать ему своей жизнью больше, чем смертью. Я не представлял, что могу вообразить подобное. Паника сделала представляемую мной фантазию ярче, а страх питал ее реалистичность. Я ощущал лишь головокружение и странную покорность, как будто ничего не мог изменить. От этого мне было легче. Из-за этого я когда-то оставил Землю. Это сработало. Спок отпустил мое горло, и мне оставалось справиться лишь с кашлем. Я смотрел в темные глаза без страха, без сомнения, без всего, что могло бы его задержать. Миниатюрная пауза была лишней. Я развел бедра, нивелируя последнее свободное пространство, что еще оставалось между нами. Я прекрасно понимал, в чем смысл всех его гормонов, прекрасно представлял, что должен ощущать, чтобы помочь ему. Каждую из своих мыслей я подстраивал под смысл того, что с ним происходило, и только этим я спасал себя от изнасилования, пусть и добровольного. Я выигрывал секунды, облизывая его чертовы уши, пользуясь моментом его замешательства и животной натурой, проводя рукой вдоль его возбужденного члена, используя один из запасенных гелей. Ответом мне было негромкое, едва слышное рычание, что я ощутил уже собственной грудной клеткой, распятый всем его весом. Болью больше, болью меньше, я уже не был уверен в том, что именно в моем теле так отчаянно болит, я не замечал ничего из этого, ощущая мучительное сочетание двойственного удовольствия пополам с его облегчением. В тот момент, когда он прижался ко мне лбом, я поймал волну благодарности, что была по ощущениям так же нежна, как и его забота о Кирке. Скорость его движений лишала возможности мыслить. Я был оглушен сочетанием восприятия, был уничтожен жгучими оттенками тягучей потребности, что лишь нарастала с нечеловеческой скоростью. Мне никогда не хватило бы сил отвечать и подаваться навстречу, и, тем не менее, я пытался до тех пор, пока он не сжал руку на моем бедре. Инстинктивно я скрестил ноги за его спиной, не замечая сумасшедшего жара и влажной скользкой кожи, объединяясь вместе с ним в одной-единственной потребности кончить. Я был уверен в том, что не смогу вынести еще одного, следующего движения, и в то же время слишком переплетен во всех своих ощущениях вместе с ним, настолько, что даже боль от стремительных проникновений тоже стала общей. Она едва не стала причиной остановки, и все свое возмущение этим я мог выразить только болезненным укусом за ухо, равносильно своему протесту. От вспыхнувшей в нем силы и новой скорости я бесконечно потерялся в происходящем, способный лишь принимать безо всякого ответа. Я слепо утыкался носом в его шею, скользя губами по моим же следам от укусов, и вся моя нежность, для которой не могло быть никакого логического объяснения во всей скорости и боли, что я переносил, отзывалась в нем сквозь плотную пелену пон фарра. Острая боль в грудной клетке заставила меня осознать, что я все же выжил. Пусть каждый вдох и выдох отдавался в легкие новой, незнакомой болью, словно я только что приобрел трещину от нечеловечески сильного объятия Спока. Я дышал через силу, вполовину от нужной глубины, слепо прижимая ладонь к тому месту, где локализовалась боль, но внимательнее всего наблюдал только за ним. Он опустил голову, и я не видел ничего, кроме влажных темных волос, оставшихся в беспорядке от моих рук, кроме напряженных мышц на руках, что еще держали его надо мной, кроме сумасшедше частого дыхания. Мне следовало бы разобраться со следами на самом себе, которые я никогда не смог бы заживить за одну ночь, как получиться у Спока. Я не рискнул бы посмотреть на себя в зеркало, как не был уверен, что смогу посмотреть в глаза тому Споку, что все это время, вероятно, отсутствовал. С некоторым замиранием сердца я следил за тем, как тяжело он опускается рядом со мной на кровать. Он закрыл лицо руками, и это меня не устраивало. Я должен был знать, что его жизнь вне опасности, что я помог ему, пусть помощь эта стала в некотором роде даже эгоистической при всей ее опасности. У меня были несколько минут анализировать свое состояние, обнаруживать трудности в движении и очередную боль, в которую слились все предыдущие. Все мое плечо было измазано в крови, когда я бездумно тер его в попытках ослабить боль. Тогда я даже не замечал, насколько глубоко проникали чужие зубы. Я был искренне уверен в том, что получаю от этого удовольствие. Его удовольствие. Я попробовал встать, понимая, что все это требует скорейшей обработки. - Доктор. Хриплый голос Спока застал меня на самом краю кровати. Мне даже нечего было надеть, учитывая жалкие остатки моей одежды. Заимствованный жар покидал тело, и я начинал мерзнуть. Не самое лучшее положение для разговора. - Покажите мне. Я колебался. Это могло стать причиной бог знает каких моральных проблем. И все же я повернулся – как если бы не знал, как все это выглядит. Действительно не знал. - Я должен принести вам свои.. - Заткнись. Удивление Спока можно было попросту потрогать. Мои следы на нем стремительно бледнели, заживая с привычной для него скоростью. Что ж, вероятно, я действительно ему помог. Кто бы теперь помог мне. У меня в каюте была лишь моя сумка. В ней было все необходимое для первичной обработки и даже ускоритель регенерации, созданный не без участия вулканцев. Однако его было слишком много, чтобы покрыть каждый из краснеющих следов. Сложенным бинтом я вытирал следы засохшей крови, морщась от каждого прикосновения, не представляя, почему все это время боль не была настолько интенсивной. Приходилось поднимать голову и обрабатывать шею наугад, по местам максимальной боли. Я замер, будучи развернутым за плечи. Вся моя шея была скрупулёзно обработана хмурым Споком. Я буквально кожей ощущал извинение, что он вкладывал в эту обработку. По правде говоря, я чувствовал себя даже живее, чем раньше. Несмотря на боль, несмотря на вероятную трещину ребра, все это позволило мне отпустить прошлое, которое я так долго хоронил внутри себя. - Вряд ли Джиму стоит об этом знать. Я надеялся, что Спок перестанет выглядеть мрачнее, чем Космос вокруг. Я был готов забыть об этом на следующее утро, кроме некоторых приятных моментов, которые я бы повторил. - Считаю это разумным предложением. Спок вернул на место все, чем пользовался для обработки моей шеи, после чего развернулся, чтобы выйти. Я посмотрел на него со спины, понимая, что я, в некотором роде, уже привык к его присутствию. Без любого скрытого смысла, я выдал первое, что пришло мне в голову: - Оставайся. Он послушно замер. Оставайся, потому что мне не все равно. Оставайся, потому что Кирк никогда не ответит тебе тем же. Оставайся, потому что я понимаю тебя. Оставайся, потому что я могу помочь. Даже если в следующие семь лет тебе не нужна моя помощь.