Биполярочка

Выкуриваешь десятую, растворившись в заплеванной кирпичной арке, что чудится вратами, ведущими в ад. Натягиваешь серый капюшон с желтой полоской, лимитированная коллекция, хуле там. Ждешь. Город засыпает. Город засыпает, и питерский двор в забито-забытом создателем спальном районе хрустит твоими костями, отпивая душу из соломинки. Свет одного-единственного пыльного фонаря — и тот нещадно бьёт по мозгам, заставляя болезненно щуриться и прятаться под лимитированным капюшоном, не из страха — из предусмотрительной потребности остаться неузнанным. Потому что нужно быть ноунеймом для этой подворотни, когда сквозь рибоковскую твою, ту самую, худи, каждой клеткой тощего тела ощущается леденящая внутренности сталь ножа. Темнота-людоед заглатывает, не поперхнувшись. Сначала хочется вырваться из ее зубов куда-то в тепло и сияние настольной лампы, к разлитому по кружкам красному полусухому и бессмысленным уютным перебранкам. Потом, как всегда, загоняешься, сам себя хватаешь за макушку и топишь, не даешь выбраться из болота душащих мыслей о том, что малейший удар «не туда» вечером шестого, и всего, что тупо, блять, греет уставшее сердце, могло вообще никогда больше не быть. Вокруг вселенная темнеет, и срать на фонарь; часы с минутами кто-то ставит на быструю перемотку. Напрочь игнорируется холод северной столицы. Из обшарпанной парадной выходит долговязая ссутулившаяся фигура, и в твоём больном мозгу взрывается петарда, поджигая каждый нерв, освещая синим пламенем сознание (тебе только кажется). Фигура проходит мимо. Не помнишь себя, резкий захват, обездвижить. Идеально заточенное лезвие у немытой шеи. И откуда в тебе столько силы? Стук собственного сердца перекрывает матюки ублюдка. Трепещи, ебучий помойный воробушек, вырывайся, всё бесполезно, никто ты без твоих таких же обосранных дружков. Вчера в руках с намалеванным на одной из них колесом сансары — целый Олимпийский. Сегодня — глотка какой-то мрази. — Тронешь его еще раз — переломаю каждую ебаную кость, кровью будешь блевать и органы выплевывать, а потом сожрешь это всё, уебище. За творчество тебе ответить, да, тварь? Сам отвечать будешь, за то, что родился, молиться станешь, чтобы я тебя, суку, пристрелил. Понял меня? — Пусти… блять… ты кто вообще такой… Жалкое нытье едва доносится до ушей. Удар в челюсть. — Понял меня, блять, говори?! — Понял… понял… пусти, ебаный ты псих… Вскакиваешь, оглушенный собственным криком. Жертва, шатаясь, бежит прочь, укрываясь в не очень-то крепких объятиях жестокого города. Может быть, город сожрет ублюдка заживо, разделив на порции твоим ножом. Лавируешь между дворами, благо, знаешь их, как отче наш, или что там в иудаизме. Похуй. Берешь такси. Ничего не помнишь и не понимаешь, совсем, в голове лишь однотонный машинный гул, который прерывается иногда фразой из новостной ленты, что в смятых обрывках мыслей звучит не твоим голосом. «6 ноября около шести часов вечера на Вячеслава Машнова напали семеро неизвестных.» Вид невскрытой упаковки прописанных транквилизаторов отрезвляет лучше ныряния в прорубь. Хочется смеяться в голос, дабы защитить себя от страха осознания того, что ты пиздец насколько не в порядке. А еще это просто по-сериальному глупо, серьезно. — Ну охуеть, — сообщаешь своим покрасневшим от недосыпа глазам, глядящим из замызганного отражения. Давно пора зеркало мыть. Надо обсудить кое с кем генеральную уборку давно уже общей квартиры. — Что ты там тихо сам с собой базаришь? С единственным умным человеком решил попиздеть? — голос насмешливый, но все равно улавливаешь нотки плохо скрываемого «как же я все-таки, мать твою, скучал». — Ничего, — поворачиваешься и находишь спасение в пронзительно-голубых зенках-океанах, что роднее всего в этой чертовой Вселенной, — Люблю тебя, говорю, Мармеладова. Чуть улыбается куда-то в твою шею. Даже если он тоже заметил, то виду не подал, Славочка у нас — мальчик умный. А еще до умопомрачения любящий. И этому поражаешься изо дня в день, с каждым разом все сильнее осознавая, какое невероятное сокровище тебе все-таки досталось. — Вот ведь ёбаный Мирон, — родным дыханием растворяется где-то в твоей шее. Убил бы за него. Правда. Убил бы.