Зависимый

      Хмурое небо не предвещало ничего хорошего, разве что только дождь. А дождь – это всегда хорошо. Солнце всё равно уже давно не светит, поэтому это «хорошо» длится очень долго. Слишком долго, чтобы им не насладиться. Слишком долго, чтобы не стоять под дождём и не наслаждаться его шумом. Слишком долго, чтобы не идти по привычной вымокшей дороге. Слишком долго, чтобы не думать о нём. Слишком долго.       Чимин любит дождь, ведь он навеевает воспоминания о Юнги: об этом i и равнодушном человеке, который ради очередного кайфа пойдет на всё; который тратит все деньги на шприцы, белый порошок и травку; у которого все руки худые и в синяках. Почему он думает о нём? Пак и сам не знает. Просто плетётся, еле перебирая ногами, в чужую квартиру. Наверное, в ней прохладно, и в воздухе как всегда летает запах миндальных сигарет. Его там не ждут, но Чимин не может перестать навещать друга. Ведь он у него единственный, которого не хочется терять. Он просто хочет быть рядом с Юнги.       Когда он открывает дверь своим ключём, (Юнги не раз говорил, чтобы Пак не приходил, поэтому последний сделал дубликат ключа; ну не мог он оставить этого наркомана) его встречает привычная тишина и миндальный запах. Чимин разувается и идёт на кухню, надеясь увидеть там курящего Юнги, но не находит. Тогда он, недолго поискав того на уже знакомой кухне, заваривает кофе и идёт в комнату.       Чимин впадает в ступор когда видит в руках Юнги шприц. Кофе чуть не падает на пол, и Паку хочется кричать, надрываясь и до покраснения. Но вместо этого он просто подходит к столу, за которым сидит Юнги, ставит кружку и обнимает со спины. — Что делаешь? — Кайфую...       Юнги наслаждается процессом и ловит от покалывания во всём теле кайф, но когда ощущает теплого прижавшегося Чимина, резко подрывается. Зачем он пришёл? В нём никто не нуждался и никто на помощь не звал. Да Юнги плевать на всех хотел с высокой колокольни (и на Чимина в том числе). — Что ты здесь делаешь? Я же сказал не... — Но я соскучился, Юнги-хён!       Чимин смотрит в пол смущённый и обиженный. Его опять выставят за дверь? Он что, зря шёл из одного конца города в другой? — Проваливай, мне без разницы, — шипит Юнги свозь сжавшиеся зубы. — Хотя... постой.       Чимин, собравшийся уже уйти, разворачивается на оклик и улыбается, как дурак, посчитавший себя полезным хоть в чём-то. Но его улыбка пропадает, когда его тянут на кровать, а потом суют в ладонь тот самый шприц. — Я не могу попасть в вену, помоги, — парень берёт дрожащую руку Пака и подносит к своей.       Сердце заходится в бешеном ритме и руки дрожат. Игла медленно проникает под кожу, и Чимин с первой попытки попадает в вену. Жидкость смешивается с кровью. Больно, но в то же время приятно. Этот раз – особенный, эйфоричный. Юнги откидывается на подушку, наслаждаясь. «Перед его глазами, наверное, сейчас звёздочки танцуют вальс», — думает Чимин. Думать, если честно, вообще не хочется. Хочется курить. Плевать, что Пак не курит; плевать, что сигареты убивают (хотя на смерть он ещё не согласен); плевать, что при первой затяжке горло сдавливает и обжигает холодным огнём. На всё просто плевать.       Трясущимися руками, он сжимает сигарету между пальцев, глубоко вдыхает терпкий миндальный воздух: хочет, чтобы он заполнил все лёгкие и подлатал немного сердце. Чимин знает, что Юнги даже не вспомнил его; знает, что Юнги и ухом не повёл, когда он закашливался от сдавливающего всё внутри дыма; знает, что Юнги слишком равнодушен; знает, что Юнги плевать на него хотел с высокой колокольни. Юнги, Юнги, Юнги. Почему он о нём думает? Чимин и сам не знает.