"Дыру, которую прожгла любовь, не залатать!" ©kipomavr; "Вы рождены меня терзать".
Генрих фон Гольдринг еле встал с кровати, ведь он допоздна работал в штабе, да ещё и майор Шульц прицепился с этим приглашением выпить. — Лишь бы выпить, — мысленно произнёс парень, одеваясь при этом. Курт был уже на ногах, Генрих застал его за готовкой завтрака. — Доброе утро! — Доброе, Курт. Сколько времени? — Двенадцать часов, герр обер-лейтенант. От услышанного глаза Гольдринга мгновенно округлились, он засуетился, поспешно куда-то собираясь. — Я вычистил ваш мундир вчера вечером. Честно сказать, думал, что не приедете. Завтракать будете? — Нет, Курт, я тороплюсь. Возможно, буду поздно. Если будут заходить Кубис или Шульц, то скажи, что я немного приболел и уехал за лекарствами. Пусть поищут меня, — Генрих поспешно выскочил из квартиры, мысленно ругая себя за то, что проспал урок французского. Формально, он и не соврал. Он и вправду уехал за лекарствами. Для души. И какими трудными бы ни были годы, каким бы ходом не шла война, она всегда рядом. Не так уж и далеко. И пусть немного грубовата и рисковая, но она здесь, рядом. Пусть, он и не может открыть ей всей правды, зато она рядом. Перескакивая лужи, Генрих и не заметил, как оказался у отеля мамы Моники. — Добрый день! — Бонжур, мсье Гольдринг! Вы что-то хотели? — Да, Моника у себя? — Да, у себя. — Спасибо! Генрих мигом взлетел по лестнице и через секунду оказался у двери девушки, последовал стук. — Кто там? — Это я, фрау Моника! Дверь открылась, и на пороге показалось разъярённое лицо девушки. — Генрих, вы проспали урок французского! — Простите. Такого больше не повторится. Может, я искуплю свою вину недолгой прогулкой по парку? — Ладно, — остыла Моника, — это можно.***
— Вы слышали о вчерашнем нападении? — Нет. — Маки вновь обстреляли военный конвой. — Пожалуйста, только не о маки! Майор Шульц вчера прожужжал мне все уши своей речью. — Какой речью? — Когда будет суд над ними, Шульц хочет провозгласить речь. Этот идиот не может сделать двух шагов без оглядки. — Я сомневаюсь, что этот ваш майор будет лично бегать за партизанами по всей Франции. — Не могу не согласиться, фрау Моника. — Называйте меня просто Моникой. — Тогда меня — просто Генрихом, — парень улыбнулся уголками губ. — Хорошо, — глаза Моники мгновенно заблестели. — Кстати, это вам, — парень протянул предмет прямоугольной формы, завёрнутый в газету. Моника стала аккуратно распечатывать. Это оказалась книга. — Полное собрание работ Гоголя на французском языке! Я слышал, что вы увлекаетесь славянской литературой. — Да, это так, — на лице Моники нельзя было не заметить добродушную улыбку. — Гестаповские ищейки наверняка проявили ко мне интерес, раз следили за мной до самой явочной квартиры. — Спасибо, Генрих, — Моника встала на носочки и поцеловала парня в щечку. — Продолжим прогулку? — Я хотела бы провести урок французского для вас, Генрих.***
На кровати в комнате Моники лежал поднос с красным вином и двумя бокалами. — Мама, — девушка закатила глаза, скрестив руки на груди. — Честно сказать, я больше люблю брют, но всё же, — Гольдринг принялся открывать бутылку углом своего солдбуха. — Желаете выпить, Моника? — Вы сначала откройте, просто Генрих, — девушка улыбнулась, положила подаренную ей книгу на кровать и, покопавшись в комоде, протянула Гольдрингу штопор. — Возьмите! — О, спасибо, — Генрих издал краткий смешок. — Так гораздо лучше! Спрятав в карман свой солдбух, Генрих наконец-то открыл бутылку и наполнил свой стакан. — Желаете выпить? — Пожалуй, не откажусь от столь заманчивого предложения. Моника пила небольшими глотками, не сводя с Генриха взгляда. Он это заметил и старался не поднимать взора. — Моника, вам не говорили, что у вас невероятно красивые глаза? — Вы меня соблазняете, Генрих? — Майн готт! Нисколько! Бертольд рассказывал мне, какие ревнивые французские мужчины. А у такой красивой девушки, как у вас, наверняка есть молодой человек... — Если я скажу "да", вы перестанете приударять за мной? — Моника заглянула ему в глаза, прожигая взглядом всё на пути к сердцу парня. — Во Франции без французского далеко не заедешь... В комнате повисла пауза. Моника по-прежнему испепеляла Генриха своим взором. Не выдержав этой несколько секундной паузы, Генрих прильнул к мягким губам Моники, потеряв при этом чувство собственного самообладания. Та не сопротивлялась. Тут в голове парня, словно граната взорвалась. Вопреки телу, разум тут же выпалил "нельзя!". Генрих прервал поцелуй так же неожиданно, как и начал. Моника закусила губу, ожидая действий Гольдринга. — Простите... Генрих встал, поправил мундир и быстро вышел. Моника не сказала ни слова. Генрих мысленно проклинал себя, своё тело, тот факт, что потерял самообладание. "Животные инстинкты", в конце концов. Злился он на свою робость. Огорчался за здравый смысл, который проснулся слишком поздно. На улице его уже ждал связной. — Вы нарушили инструкцию, Гончаренко, — сказал тот, прикуривая сигарету от зажигалки Генриха. — Во-первых, согласно инструкциям, на вражеской территории запрещено использовать реальные имена, фамилии и клички. Во-вторых, я ничего не нарушал. — Признаю, подловили, но никто не отдавал приказ о соблазнении Моники Тарваль. Действия против инструкций — тоже нарушение. — Я знаю... Но я не соблазнял... Связной тяжело выдохнул, и сказал: — Я вынужден доложить об этом начальству... Генрих сверлил связного взглядом. —... Но делать этого я не стану, — тот бросил окурок себе под ноги, грязно выматерившись. — Даже не знаю, рыдать мне или радоваться! — зло выпалил Генрих. — Не злоупотребляйте моей добротой. И впредь, чтобы на подобном не попадались. Всё ясно? — Так точно, — бросил Генрих, уходя быстрым шагом. Связной ещё некоторое время смотрел парнишке в след, словно отец, провожающий сына во взрослую жизнь, а затем и сам скрылся в переулках, постоянно оглядываясь. Парень еле волочил конечностями, ноги, словно налились доверху свинцом, болели. Невероятная боль прожигала его внутренности, терзая и разрывая сердце, словно тот огромный орёл, украшающий солдбух, свою жертву. Здравый смысл вёл непримиримую войну с чувствами, и в этой маленькой гражданской войне преимущество одерживала то одна сторона, то вторая. Но до окончательной победы было ещё далеко. В пути начался ливень, на явочную квартиру Генрих явился весь мокрый. Он небрежно скинул промокший плащ на стул и молча прошёл мимо изумлённого Курта. — Герр обер-лейтенант? — Что? — Желаете поесть? — Нет, спасибо. — Высушить ваш мундир? — Нет, не стоит. Генрих молча скинул мокрые вещи на стул и двинул в душ. Холодная, тёплая, горячая — разница не ощущалась абсолютно. Небрежно вытеревшись, он голышом плюхнулся на кровать. Парень только сейчас заметил, какая непогода бушует за окном. Гром с молнией напоминали ему выстрелы, а капли, стекающие вниз по стеклу, кровь. Генрих ещё полчаса качался на кровати. Ливень уже кончился, и на подоконнике можно было заметить игру солнечных лучиков. Часы ритмично тикали, вбиваясь парню в голову, дробя черепную коробку и кроша мозг. Генриху это напомнило сцену, которую ему пришлось увидать. Однажды фон Гольдринг видывал, как двое полицаев издевались над мужчиной с табличкой на груди: "Я помогал партизанам". Один держал беднягу, выкрутив ему руки, а второй забивал ему гвоздь в голову прикладом своей винтовки. Процесс получался медленным и больным. Бедняга кричал так громко и оглушающе, как мог, но этот крик не мог заглушить ритмичного хруста сломанного черепа. Генрих собрал все усилия в кулак, чтобы не высадить в этих нелюдей весь магазин своего пистолета. Полицаи не скрывали улыбки, наблюдая за предсмертными мучениями своей жертвы. Когда гвоздь был вогнан до половины своей длины, пронзающий крик прекратился, а несчастный дернулся в последней конвульсии. Мучители отпустили его, и труп шлёпнулся об асфальт. Из раны начала течь бурая кровь вперемешку с серым веществом. Эта смесь через минуту расплылась вокруг бездыханного тела, стекая в канализацию. Полицаи ещё немного толпились у тела, после чего один из них ушёл. Второй же закурил. "С затяжкой в вечность, будто курит последний раз", как тогда отметил про себя парень. Покурив, полицай потушил окурок о затылок тела, после чего ушёл догонять первого. Генрих не знал тогда, что ему делать. Собравшись с мыслями, он не сделал ничего. Не было приказа. И он ушёл прочь, стараясь не оборачиваться. И сейчас, вспомнив об этом, Генрих позволил себе непозволительную для разведчика в тылу врага слабость — слёзы. Он не кричал, не ломал мебель и не бился в конвульсиях. Генрих лишь тихо скулил, словно боясь, что на звук ворвутся гестаповцы и изрешетят парня автоматной очередью. Слёзы стекали по его щеке, словно капли дождя по стеклу. Зажав в зубах угол подушки, Генрих зарыдал, всё время боясь, что вот-вот взвоет, словно одинокий волк на луну. Он стыдился своих слёз. Будь то Моника, Курт, его братья по оружию по ту сторону фронта или его родная мать. Ему было стыдно за весь этот цирк с чувствами. Особенно перед Наставником, который учил его быть непоколебимым в любой ситуации. Чего бы ему это ни стоило. Вопреки всему! Генрих подвёл его. В голове его сейчас шла дуэль, такая редкая в жизни парня, между чувствами и здравым смыслом: — Я ведь люблю её...— А есть ли у тебя право на это, Генрих?
— С каких это пор я Генрих?— С тех самых пор, как родился.
— Я человек! Я имею право на любовь!— Ты никто, и звать тебя никак... Официально тебя даже не существует. Ты — лишь строчка на бумаге. Не более.
. — Моника...— Разве ревновать её к каждому столбу — это любовь?
— Я не по своей воле... Если бы я мог, я бы это прекратил. И Здравый Смысл победил, смертельно ранив чувства, которые не успели толком контратаковать, слёзы перестали течь, а веки с каждой секундой тяжелели. Парень, изнеможённый за день, уснул. Ему снилась Моника. В белом платье, такая хрупкая и чистая, не тронутая ужасами войны. Словно белая роза. Она кружилась вокруг него, весело улыбаясь. Этот чудный миг, опетый поэтами, был поистине прекрасен. Неожиданно парень проснулся. Тяжело дыша, он подошёл к столу и плеснул себе в стакан воды из графина. Сейчас Генрих вспомнил, какой же дуростью оказалось его решение насчёт мундира. Наверняка, он сейчас лежит мокрый где-то на полу и ждёт, пока его не начнут сушить, потратив на это всё утро. Но какого же было удивление Гольдринга, когда он увидел свою одежду аккуратно сложенной на стул и высушенной. Одевшись, он учуял запах жареной колбасы, исходящий из кухни. Живот, которого не кормили день, тут же недовольно заурчал. На кухне орудовал Курт. Увидав Генриха, тот поздоровался. — Что на завтрак? — Жареная яичница и колбаса, герр обер-лейтенант. Завтракать будете? — Охотно позавтракаю, Курт. Курт, разложив еду по тарелкам и оставив сковороду на плите, сам сел за стол. — Вопреки вашему приказу, герр обер-лейтенант, я высушил вашу одежду. — Ты сделал всё верно, Курт. Спасибо. Быстро позавтракав, Гольдринг вышел на улицу и закурил. Курить хотелось не особо, потому сигарета в скором времени оказалась в мутной лужице у дороги. Генрих вспомнил о своём сне и решился.***
— Моника у себя? — Генрих, тяжело дыша, влетел в отель Тарвалей. — Доброе утро, мсье Гольдринг! Да, у себя. — Спасибо. Генрих пробежался по лестнице, и его рука оказалась в дюйме от двери Моники. Он ещё раз спросил себя, стоит ли это делать? Чувства возродились из праха, нанеся увечья разуму. Последовал стук. Дверь чуть приоткрылась, и показалось лицо девушки. — Доброе утро, Моника. М-м-можно мне войти? Я хотел бы поговорить. Девушка молча открыла дверь, пропустив Генриха. Тот сделал два шага и повернулся к девушке. Та громко закрыла дверь, скрестила руки на груди, ожидая обещанного разговора. — М-моника, — начал тот, заикаясь. — Я бы хотел, чтобы м-мы забыли о вчерашнем недоразумении. — Каком недоразумении? — будто специально заладила Моника. — О вчерашнем, — Генрих мгновенно побледнел. — Вчера много чего было, — девушка подошла к нему вплотную и глянула парню в глаза. — Я о поцелуе, — еле выдавил обер-лейтенант. — Этом? — девушка прильнула к губам Генриха. — Моника, — Гольдринг прервал поцелуй, заворожённый синевой глаз девушки. Но вскоре и сам сорвался на откровение, прильнув к губам Моники, столь мягким и желанным. Фуражка слетела с головы, вслед за ней полетела и вся остальная одежда пары. — Моника, — томно выдавил парень, нежно целуя шею. — Не останавливайся... Парень цеплялся за её ладони, боясь потерять единственный лучик солнца, ради которого он жил. Здравый Смысл умирает в муках, а чувства празднуют победу. Победу в дуэли, которая ещё не была закончена. Лишь выигранный бой. Исход войны был неизвестен. Их языки переплетались в бешеном танце. Молодые люди наслаждались мгновением — таким коротким и безумно приятным оттого, что ты кому-то нужен. И главное, нужен тому, кто нужен тебе. Всё взаимно. Любовь — это благословение и проклятие. Мнимый миг длинною в вечность.***
— Таки злоупотребил добротой. Это фиаско, — связной снял наушники, из которых лились приглушённые стоны, положил их на стол и закурил.