Loki

- Его хоть кто-нибудь любит? Хоть один человек? - С человеками там не очень-то… - Не придирайся. Пак Кён, самый лучший в мире парень, смотрит, от чего-то, так грустно-грустно. Паршивые дела, когда он так смотрит. - Никто, наверное, - говорит он, чуть помедлив. –Но он же сам виноват? Интонация его получается едва заметно вопросительной на последнем утверждении, и дела от этого становятся паршивее некуда. - Да в чём, блять? В том, что он был самим собой? - В том, что он был ублюдок. Теперь голос Кёна становится почти ледяным, от такого голоса по коже бегут мерзкие мурашки. Наверное, он прав, но всё равно, ужасно хочется спорить. - Он был урод, который не желал меняться. И, кажется, я понимаю, от чего он тебе вдруг стал симпатичен. - Заткнись, а. - Ты настолько повторяешься, что скучно. С Кёном тяжело. С Кёном тяжело, потому что он чёртов правдоруб, и плевать ему на корректность и прочую чушь, он говорит всё, что думает, прямо в лицо, не щадит, не жалеет. Ему за это хочется уебать с ноги по роже прямо, чтобы заткнулся, чтобы думал башкой, чтобы был добрее, чтобы сберёг. Хотя бы один грёбаный раз. Чихо просто приходит. Просто приходит и всё, безо всяких там «прости», или «можно мне снова явиться в твою жизнь, чтобы, по традиции, всё в ней истоптать?», без стука. Просто приходит. Подходит и ссыпает прямо Чихуну в ухо какое-то нежное, как птеничий клёкот, болезненно нежное «привет», а потом смотрит так, что дыханье спирает, что невозможно жить. Возможно, конечно, если по правде. Просто очень больно. Чихун молчит. Не говорит ничего, потому что нет, не привет, не прощу, нельзя снова. Потому что хватит, наелся на сотню жизней вперёд, потому что не отпускается смертным столько, сколько уже пережил. Бывают такие раны, что не заживают. Никогда. Чихо ждёт, он, конечно, ждёт, долго и требовательно, без знакомого смирения, без истерики, не тычется мордой в колени, не умоляет своим густым горячим молчанием о каком-то сказочном прощении. Он просто ждёт, и в глазах его есть что-то новое, и это новое Чихуна пугает. Одиночество, что ли. Такое, словно Чихо его, наконец, осознал, а вот принять никак не может. Словно оно для него – как неожиданная потеря для маленького ребёнка, словно оно незаслуженно, несправедливо, но неотвратимо теперь. Наверное, он начал хоть что-то понимать. - Из нас двоих, - хрипло начинает Чихо, и прокашливается, на миг прикрыв глаза. - «Нас» нет. Нет никаких «нас», - Чихун заранее проигрывает, говоря это, но Чихо как-то не замечает. Ни провала этого, ни отрицания. - Я Локи, - говорит Чихо, и это было бы смешно, если не было бы правдой. И он имеет ввиду не божественное происхождение, даже не киношную славу бога, ставшего рекламной листовкой Голливуда, одной из тысяч. – Я Локи, я знаю. Чихуну хочется сказать «хуёки», фыркнуть и отвернуться, но он не говорит ничего. Потому что нет, не привет, не прощу, нельзя снова. Потому что хватит, наелся на сотню жизней вперёд, потому что не отпускается смертным столько, сколько уже пережил. - Я знаю, что меня ненавидят. Что я не удел. Провал, ошибочка, промашка, даже не родной. Говорят, что я сам всё испортил, что я заслужил, что сам во всём виноват. Но послушай! Чихун отрицательно мотает головой, да толку-то. - Я просто всегда старался быть самим собой. Такой вот я. Как есть, без притворства, без фальши. Понимаешь? Ты же всё понимаешь, Чихуни. – В голосе Чихо сквозят нотки отчаянья, но не мольбы вовсе, а жаркого отчаянья несправедливо непонятного человека. – Кому нужен клоун, вечно корчащий из себя что-то на потребу публике? Я не хочу врать. Чихун невольно усмехается невесело, потому что, господи, это такая чушь всё, настолько пустые слова, что отвечать хочется ещё меньше прежнего. - А ты… Чихун, ты же всегда был на моей стороне. Вот теперь, кажется, это не мольба даже, а молитва. Паршивые дела. Чихун молчит, собирается с мыслями, вздыхает тяжело. А потом говорит ровненько, ладно, как по писанному. - Ты, это ты, Локи, дурак я был бы, если бы спорил. Но я не брат тебе, не друг, и мне делить с тобой нечего, и обвинить тебя не в чем. Я человек, Локи, всего лишь смертный, мне не потерять своего места в Асгарде, потому что его там нет. Мы с тобой живём в разных плоскостях, ты всё перепутал. Я человек, но не бессмертный бог, Локи-Чихо, мне больно, у меня болит, точнее – болело, но теперь всё, перестало. Ты выдумал себе очередную бредню, но в этой бредне ты снова божество – сцены, тусовки, хип-хопа, теперь вот Асгарда. Хочешь быть богом – будь им. Я не хочу. Чихун всегда умел отвечать ему в тон, так, словно их диалоги прописаны незримым сценаристом и заучены наизусть. Он всегда умел отвечать так, что Чихо слышал и понимал. Не слова, но суть. И сейчас, наверное, его слова звучали очень больно. - Ты выбрал плохое сравнение, Чихо. Быть бы тебе Тором, Аполлоном, Ра… Но ты взял себе синоним одиночества и скорби. Твоё право, впрочем, тебе с этим жить. - Это не ты говоришь, - выдыхает Чихо, и отходит на шаг, как от чужого. «Сейчас начнёт о любви», - с тоской думает Чихун, и просто очень хочет к Кёну. - Но я… Чихун фыркает, обрывая ненужные признания, разворачивается и выходит из комнаты. В этот раз всё иначе, чем раньше, в этот раз не шутки, никаких апелляций. Юквон не здоровается с Чихо вовсе, хотя всегда ходил в любимчиках благодаря лёгкому характеру и задорному нраву. В сочетании с умением не обращать внимания ни на что, это делало его в глазах Чихо практически идеальным. Между ними было что-то, кажется, напоминающее дружбу, ту дружбу, которой Чихо криво-косо дорожил всегда. Но Юквон даже не здоровается, проходит мимо по своим делам, и Чихо выглядит ошарашенным. Джехё же выдаёт только тихое «вот это люди», но тут же поджимает губы и с головой уходит в изучение соцсетей. Джехё всегда был на позиции любимой дурочки, лучшего шута, мальчика для битья, и для Чихо это было нормой. Кажется, это закончилось. Теиль деловито интересуется у Минхёка, что это за парень стоит на их кухне, и тот отвечает, что понятия не имеет. На этих двоих Чихо всегда было плевать по большому счёту, но подобного они не позволяли себе никогда, и теперь он сатанеет, закипает на глазах. - Это бойкот? – тихо спрашивает Чихо у всех сразу, и ни у кого в частности. Ответом ему звучит тишина, напряжённая и очень громкая, Чихо сжимает кулаки и зубы от тихой, но горячей ярости. - Братиш… Кён. Пак Кён всегда был последней надеждой (предпоследней, но с Чихуном, кажется, без шансов), последним пристанищем, последним надёжным приютом. Да, он всегда говорил только неприятную, злую правду, да, осуждал и сердился, проклинал буквально, но всегда оставался рядом. Неизменно. Как небо остаётся над землёй, что бы ни случилось. - Не-а, - тянет Кён, и у Чихо что-то в груди рушится с треском и грохотом. – Надоело быть тебе братом. Не хочу быть могучим волосатым бородачом, размахивающим молотком и вытворяющим странное во имя странного. То, что рушится в Чихо в этот момент, точнее всего можно описать словом «всё». Он медленно закрывает глаза, медленно выдыхает, и забывает вдохнуть. Он знает, что они все смотрят на него, хоть и не поднимают глаз. Он знает, что они вычеркнули его из своей жизни и, наверное, ему не откупиться, не подкупить ни одного из них. Даже Кёна. Господи, даже Кёна! Что и говорить о Чихуне, нежном добром зайце, пережившим по его, Чихо, милости, столько кругов ада, что с лихвой хватило бы и на тысячу пропащих грешников. Локи всегда и вечно останется один. У него будет золото, шелка, женщины, мёд, бесконечность возможностей, тысячи дорог и путей, сотни удач, весёлый нрав, новые и новые задумки и идеи, как поразвлечься, приключения, воспоминания… но никогда не будет смысла. Чихо злится! О, как он злится! Он бог, бог, а они просто люди, несмышлёные и простые, скучные и обычные глупцы! Они же не понимают, не желают его понимать! Обречённые прожить обычную, никчёмную, конечную жизнь! А его имя останется в истории. Его будут помнить и почитать, плевать, что через ненависть! Чихо злится, выметаясь прочь, прикуривает нервно, готовый кричать во всё горло, мечтающий сломать всё, что попадётся од руку, к чёртовой матери, от осознания несправедливости. А потом он видит лестничный пролёт, ведущий к заколоченной чердачной двери, неизменную жестянку от консервированных ананасов, тусклую лампочку, дающую густой жёлтый свет. Он, как на кадрах старого диафильма, видит бесконечные разговоры с Кёном, тяжёлые и пьяные, честные и искренние, столько раз спасшие от петли или таблеток. Он видит миллиард выкуренных тут сигарет, тонны выпитого пива, видит доставучие рыжие кудри лучшего друга, в этом свете кажущиеся плавленной медью. Видит его улыбки, усмешки, хмурый, строгий взгляд, и даже, кажется, слышит его лёгкий смех, словно из недосягаемого далёка. Он видит грустные глаза Чихуна, терпеливо переносящего сигаретный дым, густой и серый, как глина, он видит его закушенные губы, робкую улыбку, в которой прячется малюсенькая рыбка. У рыбки сиреневые глазки. Он видит живые, мягкие, подвижные его пальцы, круглые всегда тёплые ладони, то сжимающиеся, то обречённо расслабленные. Эти руки, всегда выдающие нежного зайца Чихуна с головой, все его чувства, настоящие настолько, что невозможно и вообразить. Он видит Чихуна, приходящего на исходе безумных одиноких ночей, проведённых тут, всегда приходящего в самый последний момент, как спасние. И вдруг понимает, что смысл его – человек. Один человек. Точнее, два. Если быть до конца честным, даже шестеро. Те шестеро, что живут теперь без него непостижимой какой-то, простой, человечьей, настоящей (потому что конечной) жизнью, там, на пролёт ниже, в квартире, где было столько, и где не осталось ничего, к чему Чихо можно было бы прикоснуться снова. Чихо медленно поднимается в тайное их убежище, нежно гладит кончиком пальца острый край банки-пепельницы, и она кажется ему самым родным сейчас существом. Он садится на подоконник, запылённый, словно без него, Чихо, тут никого и не бывает, и просто смотрит в пустоту. А потом достаёт телефон и просто пишет короткое «всего один раз, последний, пожалуйста». Никаких пояснений, они ничего не дали бы всё равно. Чихо прикуривает и медленно, с тихим свистом, выпускает дым густым облаком. И кажется вдруг, что вот это, наконец, правильно. Сколько раз он возвращался сюда, как в последний раз, как впервые? Сколько раз он говорил себе, что это место, этот жалкий клочок бетонного пространства, прокуренный, жёлтый – и есть его настоящий Дом? И сколько раз он забывал об этом, снова шлялся, скитался, искал? И не находил, нигде, даже отдалённо похожего чувства. Пак Кён выходит совсем не сразу. Тихо, словно нехотя выходит, накинув на плечи явно ему большую толстовку, засунув ноги в расшнурованные кроссовки. Прикрывает за собой дверь осторожно, останавливается у ступенек, мягко скрещивает руки на груди, и просто смотрит на Чихо. Значит, есть шанс. Незаслуженный, конечно. Но шанс. Пак Кён, как ему и положено, щедр. Чихо хочет начать что-то красивое, напыщенное, высокое и очень пафосное, как он любит. Хочет оправдаться, воззвать, убедить. Но вместо этого вдруг шмыгает носом и проводит рукой по голове, скидывая капюшон, словно снимая киношный рогатый шлем, словно отказываясь от самого себя. - Я один остался. - За что боролся, - едва слышно говорит Кён и поджимает губы. - Кён, мне пиздец, как одиноко. Чихо, кажется, никогда ещё не говорил ничего, настолько честного и простого, голого. Кён же просто кивает, потому что знает это, потому что видит всё, всё чувствует, эмпат чёртов. - Кён… пожалуйста. - «Пожалуйста» что? - Хотя бы ты. - М? - Только не ты, а. Кён слушает, но делает вид, что не понимает смысла. Потому что, наверное, хватит играть в поддавки, бесконечно идти навстречу. Наверное, он прав в этом. - Кён. - А Чихун? Чихо сглатывает, потому что это слишком. Об этом думать он не готов. - Хотя бы ты. - Какой ты слабак, Локи. - Чихо. - Вау. Кён кивает поражённо, издевается, дразнит. Но поднимается наверх, словно признание человеческого имени что-то особенное ему говорит, вынуждает дать тот самый шанс. Он поднимается, встаёт рядом. Прикуривает сигарету из измятой пачки, и курит вдумчиво. - И не жди, что я буду тебе выговаривать. Я больше не занимаюсь фатально бесполезными вещами. - Прости меня? - Хорошо. Чихо ушам своим не верит, но Кён легко пожимает плечами, ловит сползающую с них толстовку и снова затягивается. Вот так просто, раз – и готово. - Простил. Что дальше? - Не отрекайся от меня. - С этим сложнее. - Я знаю. Чихо хочется обратно надеть капюшон, спрятаться, укрыться, но этого нельзя, никак нельзя, и он терпит, кусает щёку изнутри. - Знаешь, - тянет Кён, и немного медлит, подбирая слова, - мы с ним просто устали быть для тебя бесполезными. Удивишься, мы сами удивились, но без тебя жить оказалось совершенно возможно, хоть мы и были уверены в обратном. Возможно, Чихо, прикинь? Нормально так, даже неплохо. Просто живём дальше. Изуродованные, изувеченные, но живём. Даст бог, заживём совсем, окончательно. Чихо молчит, потому что и правда не может в это поверить. И как самому ему жить с этим знанием, он не представляет. - Было всякое, - говорит Кён, и доставучие его рыжие кудри в этом свете кажутся плавленной медью, - но оно всё было очень хорошо. Живо было, как-то по-настоящему. Теперь иначе, да. Знаешь, всякий, приходящий сюда с мечом, от меча и погибнет. Мы были тебе не нужны, теперь ты не нужен нам. - Вы мне нужны. - Ты нам тоже. - Но? - Но. Молчат. Каждый смотрит в своё небо. Кён – в потолок, Чихо – на Кёна. - Мы не ровня тебе, - вдруг очень холодно говорит Кён, почти отрезает, - ты возомнивший о себе бог, а мы просто люди. Богу – богово, смертным – людское. Чихо набирает полную грудь дыма, до боли, до рези, и говорит с дымом: - Я не хочу быть богом больше. Он вспоминает, как в каком-то дурном фильме архангел, решивший спуститься с небес, отрезал себе крылья, с болью, с кровью, со страхом, сравнимым со вселенной. Сейчас он делает то же самое. Кён смотрит на него так, словно видит всё, он и видит. Мудрый, добрый, через все обиды преданный, настоящий родной брат. И говорит потом, когда от крыльев остаются лишь обрубки: - С ними не будет так легко, как со мной. А потом обнимает. Вот просто берёт и обнимает, сильно, до хруста, бесконечно долго, обнимает тощими своими, тёплыми руками. Когда на лестницу выходит Чихун, сонный и взъерошенный, Кён отпускает, наконец, улыбается коротко и строго, и спускается вниз. Мимолётом хлопает младшего по плечу, и скрывается за дверью в квартиру. В квартиру, в которой было всякое. Чихун тоже стоит перед ступеньками долго, молчит, смотрит в сторону. Чихо сжимается в комок, окровавленные окрылки болят так, что дышать не получается толком, но он терпит, только горбит спину. Чихун никогда ни в чём не обвинял, никогда не выговаривал, не требовал ничего. Не потому что не делал бесполезного, а потому что просто не винил. Просто терпел, принимал, как есть. Каким есть, настоящим, и настоящим мудаком. Просто любил. А сейчас он поджимает губы, прячет рыбку, жмурится до звона в ушах. А после взлетает по ступенькам, и больно-больно, сильно-сильно бьёт кулаком в скулу. Так, что Чихо чуть не падает со своего подоконника, так, что чуть не вскрикивает, чуть не хватается за моментально вспыхивающую жаром и болью щёку. Но удерживается, хотя по языку растекается солёное и горячее, заполняет рот. Чихун смотрит с какой-то непривычной, незнакомой, всепоглощающей яростью. Чихо сплёвывает кровь в пепельницу, и всё же трогает распухшую губу. - Не смей извиняться, - цедит Чихун. Чихо молчит. - Я ненавижу тебя. Врёт. - Ты не нужен мне, ты мне чужой. Врёт. - Мне хорошо без тебя, мне спокойно, я живу без тебя, Чихо! Врёт. - Есть такие раны, которые не заживают никогда, - говорит Чихун вдруг севшим голосом. – Ты не зажившь во мне никогда. Не врёт. - Я не хочу в тебе заживать. - Ты выбрал уродливого бога, которым решил стать. - Я не бог больше. - Мудак. И в этом слове, обидном, едком, столько прошлого, огромного, бесконечно важного, осмысленного, живого, живущего, что у Чихо из груди вырывается новый всхлип. Но он молчит, не просит, не обещает, потому что это будет пошло и пусто. Звенит лишь то, что пусто изнутри, а Чихо сейчас полон, так полон, до краёв, сверх, как был лишь раз. Лишь раз он был так полон, когда впервые целовал маленькую рыбку с фиолетовыми глазами. - Ты мудак. - Я мудак. Чихо готов плакать, вот честно, слезами, горячими и настоящими, а Чихун вдруг вздрагивает, как от холода, и начинает смеяться. Он смеётся ласково и густо, ребячливо почти, громко и искренне, как маленький, как в детстве. Смеётся, утирает набежавшие весёлые слёзы, даже за живот берётся, долго-долго. Так, слово ему вдруг стало легко и вольно. Чихо смотрит на него во все глаза, и не смеет ни моргнуть, ни дышать, ни думать. Просто смотрит на самого ласкового в мире зайца, человеческого детёныша, детёныша чловечества, самого искреннего и живого, с самым большим и добрым в мире сердцем, на смеющегося мальчика, любовь к которому не сравнима и со вселенной. На окрылках появляются первые корочки, дающие крохотную надежду на то, что однажды они заживут. - Детка… Чихун вздрагивает снова, и снова бьёт, точнёхонько по тому же месту, только ещё сильнее. Чихо таки слетает с подоконника. Плечом царапает стену, и кровь, горячая, человеческая, живая, капает на бетонный пол алыми пятнами, как маковыми лепестками. Чихо вытирает рот ладонью и думает, что сейчас, наверное, получит по почкам с ноги, но не боится этого. Он заслужил. Чихун смеётся ещё немного, а потом перестаёт, плавно и очень естественно, даже стонет немножечко в конце. - Ой, хён. У тебя кровь. Пошли домой, а. Я промою, пластырь налеплю. В последний раз. Больше я тебя спасать не буду, надоело. Чихо принимает это как-то очень естественно и легко. Сколько же было тех пластырей, бинтов, антисептиков… сколько уже раз Чихун лечил его разбитые руки, скулы, брови, губы. Сколько же раз он его спасал, возлюбленный мальчик. И спасёт снова. В последний раз. - И учти, - говорит Чихун, открывая дверь в квартиру ключом, - с остальными тебе не будет так легко, как со мной. OWARI