"Эй, красавица, тебе любимый звонит"

Миша любил шутки. Шутки в его понимании делились, в основном, на две простые категории: хорошие и плохие. Даже хорошая шутка, рассказанная в самый неподходящий момент, могла стать хреновой. Данины шутки он определить не мог никак. Они были неожиданные, иногда не очень уместные, порой тупые, как ножи на его кухне, но всегда находился тот, кто смеялся, а значит, нужный эффект был достигнут. Но настал день, когда Кашину захотелось поменять что-то в жизни, да так, чтобы надолго запомнилось. И он поменял. Звук оповещения о сообщении теперь звучал, как «Эй, красавица, тебе СМС от любимого» противным, роботизированным голосом. Вроде бы, всё как обычно, если бы Данила не поставил это только на один единственный контакт в своём списке. Впервые об этом «апгрейде» Совергон узнал, когда случайно перепутал «Даниссимо» с «Даней» и отправил сообщение, сидящему рядом Кашину. Угарали оба, и странным это не казалось. Но прошло около недели и Дане захотелось больших перемен. На рингтоне у него теперь играла навязчивая, липкая, проникающая в каждую клеточку мозга, и разъедающая его изнутри мелодия, перед которой всё тот же неприятный голос вещал: «Эй, красавица, тебе любимый звонит». Догадаться на кого Даниссимо поставит этот рингтон было нетрудно. Спустя ещё неделю об обновлении узнали все, причём весьма специфичным образом. Вся «банда» собралась в пятницу вечером в «1703», чтобы выпить, что удавалось не так часто. Так уж вышло, что в этот день всё работало против Совера: дождь лил как из ведра, зонт безнадёжно потерян в недрах жилища, а общественный транспорт вообще не соблюдал никаких графиков. Кашину юноша позвонил только потому, что он был на быстром наборе. Надо было видеть реакцию компании, когда из кармана чёрной куртки раздался злополучный рингтон, а Даня достал телефон и ответил: «Да, Миш?». С этого момента в запасе Юлика появилось намного больше гейских шуток. Совера это раздражало. А вот Кашина веселило, и он ни капли не стеснялся обнять друга при всех, наклонится на уровень чужого лица, чтобы показать новый орный мемчик, или нежно погладить юношу по щеке совершенно без причины. Миша постоянно краснел, отводил взгляд, а в голове думал, что неплохо бы врезать заигравшемуся во влюблённого Дане. Шуток становилось всё больше, а нервных клеток у Совера меньше, потому он решил ненадолго взять паузу и переключиться на общение с Малиной, Бенедиктом и Шмальцем. Первый больше всего пёкся о моральном здоровье друга, но никак не о физическом, именно поэтому большинство Мишиных выходных проходило в его квартире, в компании Димы и нескольких бутылок алкоголя. — А ты не думаешь, что он просто к тебе подкатывает? — поинтересовался Малина одним из таких тёплых дружеских вечеров. — Смеёшься? Кашин натурал до мозга костей. — Совер опрокинул очередной стакан виски какого-то непонятного бренда. — Да и к тому же, мне вполне хватило Рэнделла. Я не хочу повторять своих ошибок. — Но они же разные люди. — Да. Но начиналось всё так же. Дима замолчал, вспомнив насколько тяжело было их расставание. Измена, ссора, крики, Мишины слёзы и Данины извинения, от которых не было никакого толку. Как итог: Мишина замкнутость, Данина новая девушка. Больше они не общались, только сообщениями, и на общих праздниках старались обходить друг друга стороной. А ведь Миша его любил. Любил до блеска в глазах, до учащённого сердцебиения при одном упоминании имени, до мелкой дрожи по всему телу, когда они были вместе. Да и Даня, наверное, тоже любил когда-то, только по-своему. Но всё равно ушёл, оставив мальчика наедине с собственными мыслями и вопросами, на которые не было ответов и до сих пор не появилось. После того вечера юноша много думал о словах Малины. Слишком много было состыковок, которые скорее пугали, чем радовали, но Совер старательно пытался забыть об этом, и прожить хотя бы месяц без сраных любовных драм. *** Кашин возник на пороге квартиры совершенно трезвый, спокойный, с какой-то крупицей волнения во взгляде. Не впускать его оснований не было. Юноша зашёл, скинул кроссы и куртку, а после предложения Миши прошёл на кухню. Повисло молчание. Совсем уж гробовую тишину рушила потихоньку закипающая вода в чайнике. Даня нервно постукивал пальцами по керамической кружке, в которой находился только чайный пакетик и сахар. Брюнет смотрел куда угодно, но только не на друга. Парни молчали, словно это было для них каким-то важным челленджом, которые Совергон так ненавидит. — Ты молчать пришёл или наконец скажешь что-нибудь? — первым не выдержал Миша. Удары по керамике почти не были слышны, но его всё равно раздражали. — Почему ты перестал с нами общаться? — оба привыкли к повисшей тишине, так что Данин бас прозвучал в разы громче, чем должен был. — Серьёзно? Это можно было обсудить любым другим способом, необязательно вторгаться на мою территорию. — но Кашин всем своим видом показывал, что обсудить другим способом это нельзя, и что он ни капли не жалеет о «вторжении» на чужую территорию. — Меня просто заебала твоя игра во влюблённость. Я всё понимаю, но эта шутка затянулась. — А кто говорил, что это игра или шутка? — щёлкнул чайник. Совергон нервно сглотнул, но всё же встал и разлил кипяток по чашкам. — Я делаю тебе больно? — юноша еле заметно кивнул, наблюдая, как пакетик разваривается тонкими, плавными, тёмными струйками, больше походящими на коричневый дым. — Почему ты не сказал? — Да, потому что мне, блять, нравилось это до тех пор, пока не полетели все эти тупые шуточки. Для тебя это норма, а мне неприятно, понимаешь? На то свои причины… — Это из-за Рэнделла? — Совергон дрогнул и поджал губы, что Даня заметил сразу. — Какая разница? — Да такая, что я не он, Миш. — Кашин резко отодвинул чашку и подался вперёд, заглядывая в почти чёрные глаза, кажущиеся ещё темнее из-за лишь одной работающей в люстре лампочки. Да и она не особо-то светила. — То, что он сделал — это, сука, мерзко. Но из-за меня ты не будешь плакать, слышишь? — брюнет грустно усмехнулся, отводя взгляд. «Не будешь плакать». Он уже слышал эти слова. А потом плакал, запивая слёзы алкоголем. Вкус отвратительный, но в голове мутнело и уже было не до того. А Дане не нравилось, когда его не слушали. Грубые пальцы обхватили чужой подбородок и развернули лицо юноши к себе. — Я люблю тебя. — Нет. Нет, Дань, не надо. Я всё это слышал и опять на эти грабли не наступлю. — Совер как ошпаренный вскочил со стула и подошёл к окну. Кашину так же не нравилось, когда собеседник уходил от разговора в прямом и переносном смысле. — Ты слышал это от единственного уёбка Рэнделла, хватит строить из себя тамблеровскую дуру. Я могу загнать типичные дебильные речи вроде «Ты охуенен, а он охуевший», но не стану, потому что ты и так это знаешь. Я люблю тебя, я здесь и я не уйду, ясно? — блогер крепко держал брюнета за плечи, боясь отпускать, и практически заставлял его смотреть себе в глаза. — Д-да… Ясно… — Миша смотрел снизу-вверх на большого, рыжего, доброго Данилу, больше смахивающего на плюшевого медвежонка, который при всей своей серьёзности выглядел милым. Юноша нервно усмехнулся, опустив глаза в пол, запустил пятерню в тёмные волосы и шумно выдохнул. — Хрен с тобой, Кашин. Я тоже тебя люблю. Даня широко улыбается и на радостях обнимает любимого так, что у того хрустят кости. Думать о чём-то другом в таком положении трудно, а Совергон и не хочет думать, прижимается к широкой груди, сминая серую кофту и действительно верит, что с Кашиным плакать не будет. У них будут всё те же ссоры, всё те же крики и разбитая посуда, но Даня не позволит себе довести Мишу до слёз. Просто потому, что любит.