Груши

Арми тянется взглядом за Шаламэ — мальчишка вновь очарователен ровно настолько, насколько первый никогда не был к этому готов. На столике рядом лежат чертовы груши, и Арми попросту нечем крыть. Они смотрят на него с укоризной. Тимоти часто смеется, не выпускает из глаз рыжий блик и щекочет воздух невозможными кудрями — они здорово отросли с момента окончания съёмок, и Арми дивится: какой всё же талант, какое превосходство. Зачем-то он вспоминает, какими глазами Элио смотрит на Оливера — всегда смотрел. И это восхищало и пугало одновременно. Арми тянется за грушей, ведь ему не остается ничего больше. Она крупная и одета в яркий бордо, и сок ее начинает струиться по подбородку, когда Арми спьяну делает первый укус. Все вокруг смеются, пьют что-то золотистое в бокалах, а Тимоти — танцует нечто нелепое прямо по центру зала, украдкой смахивая вьюн чуть влажных волос со лба, и — в следующее мгновение, Арми может поклясться! — смотрит на него. Шаламэ — на Хаммера. А кажется, будто Элио — на Оливера, и что-то, и даже не фрукт, встает поперек горла. Все четверо начинают путаться в дурной голове. Арми неловко салютует Тимми грушей; тот мигает, а затем смущенно посмеивается: ну конечно, дружище, груши — не то, что следует почитать. Однако Арми не согласен: он снова впивается в сочные грушевые стенки зубами, брызжа вокруг пряным соком, и улыбка Тимми внезапно сходит на нет. Откуда-то он добывает бокал и лихо запивает взгляд, направленный на него Арми, янтарной жижей. Отсюда никуда не деться, и становится душно. Инициалы милейшей миссис Хаммер щиплют кожу прямо там, под безымянным кольцом, с которым Арми на время съемок пришлось проститься. Глядя на Тимоти, одно он понимает наверняка: ничего из того, что он чувствует к мальчику, нельзя назвать ни одним из известных ему слов. Разумеется, он теряется. И снова — наедине с грушей. — Скучаешь? — кудрявый чародей оказывается совсем рядом, жонглируя одним-единственным… персиком. Какая скука. За ту пару шагов, что разделяет его от Арми, он подкидывает сочный клубок за спиной и ловит другой рукой, а следом — с ловкостью фокусника откусывает дольку, и Хаммер чувствует вкус персика на собственном языке. — Не слишком-то вписывается в концепцию, — намекает Шаламэ на грушу в его руках, съеденную наполовину. Арми непринужденно склоняет голову к плечу. — Но груши тоже могут быть весьма горячи. Выдохом Тимми сбивает с ног. А следом — улыбка протягивается от одной персиковой щеки до другой. — Я успел предположить, что ты творишь новую историю, — лепечет Тимоти. И колени подкашиваются, ибо Тимми храбро и ласково протягивает свою руку до щетинистого лица и стирает сладкую каплю от грушевого сока у уголка губ. В зале становится тише, но вряд ли это становится замеченным. — Как много ты выпил, мой мальчик? — сдаваясь, посмеивается Хаммер. Тимоти млеет от его «мой», от «мальчик» и всего этого в одном предложении. — Всего лишь… — взгляд Тимми пропадает в толпе, руки трепещут в размытом жесте, а кудри, словно завесой, прикрывают правую часть лица. — Где-то… около трех фужеров? — Трех? Совсем еще мальчишка, — замечает мужчина. Тимоти вновь выстреливает кисло-сладким: — Твой мальчишка. От потери равновесия Арми хватает парня за плечи, смеясь тому куда-то в накрахмаленный воротник. Оба покачиваются в такт черт знает чему, и всё, что отчетливо чувствует Хаммер — руки, руки, руки, опутывающие его тело. — Мой… мальчик… Арми выпивает за этот вечер около восьми рюмок чего бы то ни было, тринадцати взглядов Тимми и одно великое объятие.