***
- Филатов Егор Рюрикович, восемьдесят девятого года рождения, не женат, безработный… - бубнил поджарый парень, на вид мой ровесник, одетый в медицинский халат. - Да, это я. – во всё нутро словно бы впилось красное до боли в глазах раздражение, я аж заёрзал на стуле. Зубы скрипнули. – Как домой уже… - Что, простите? – вымученно и как-то по-бумажному улыбнулся доктор, обнажая ровные зубы. Кажется, последнюю фразу, дымкой по-детски злобного бубнежа ушедшую под нос, он не расслышал. – Вы что-то сказали? - Да, доктор. Что там у нас, спрашиваю? – ответ я уже знал, но надежда, как говорится умирает… впрочем, когда я сюда пришёл впервые, ей не дали даже родиться. Такой себе аборт моей догорающей на газовом гриле души. - Мне правда нужно говорить это вслух, Егор Рюрикович? – молодой он, врач этот, как я. Жить да жить. А уже жизни спасает. И спасал. И будет спасать. – Первоначальный диагноз подтвердился. Вы ведь третий раз уже повторно обследование проходите, да и в разных клиниках… У вас неоперабельная глиобластома желудочка, четвёртая стадия, уже начали образовываться мультиформные… К горлу подкатил вяжущий ком, от которого начало першить. Подло, гаденько. Я чувствовал, как начинают наполняться слезами чешущиеся глаза. Но ничего ведь нового. А он говорил и говорил. - …до трёх месяцев осталось. – продолжал доктор, чьего лица я не вижу, хоть оно и прямо передо мной. Равно как и не вспомню его имени, на которое я смотрю прямо сейчас. На бейдже. Ничего не значащая последовательность букв, которую даже произносить приторно, словно «Малибу» ложкой патоки закусил. – В другой ситуации я бы рекомендовал вам прямо сейчас оформляться в наш стационар, на полный уход, химиотерапию, но интуиция мне подсказывает, что вам эти полгода-год… в общем, Егор Рюрикович, сейчас самое время привести дела в порядок. Знаете, сделать что-то… ай, ладно. – он смутился и отвёл зелёные глаза в сторону. – Простите. Это всё. Ваша история на столе. Воцарилась неловкая тишина. Ком продолжал колоть горло. Виски неприятно тянуло, а стол доктора поплыл, смешиваясь с его халатом, как клубничный йогурт. Опухоль. Мозга. Неоперабельная. Допрыгался. Почему? Почему… так? Со мной… Знаете, меня всегда интересовала несправедливость. Отдельная ли это категория или всего лишь отсутствие справедливости, равно как тьма – отсутствие света или холод – отсутствие тепла? Сейчас это кажется таким важным, как никогда раньше. Хотя, если признаться честно, об этом раньше я вообще и не думал. Я вообще редко о чём-то думал. Я больше делал. И жалел. И не делал тоже много. И тоже жалел. Типично и пресно донельзя, аж в носу свербит. Мог ли я вообще полагать, что такое может произойти и, тем паче, произойти со мной? В тот самый момент, когда похмельная головная боль не отпускала целые сутки? Или в каждый из тех приступов мигрени? Чаще. И чаще. И чаще… Слёзы не помогут. Это не та рыба из сказки, не Фонтан молодости. А плакать хотелось. Навзрыд, впившись желтоватыми от табака пальцами в волосы и раскачиваясь из стороны в сторону, как в детстве…***
С того приёма прошло около месяца, если мне память не изменяет. Сейчас ведь едва начало апреля. Сигареты, кухня. Крики. Злоба. Обида. До хрипа. До конвульсий. А потом боль. Чаще. Сильнее. Приходила и, собрав дань агонией, оставляла меня метаться в слепящей темноте до следующего раза с трепещущим на сквозняке огоньком надежды на то, что вот именно этот раз был последним. Так вот, не был. Ни один. Я тогда не услышал слов безликого и безымянного врача. И не сделал… ничего? Так и не приехал к родителям. Знаете, я ведь им даже не сказал. Даже не сказал… И бросил девушку, не объясняя причин, просто накричав в очередном приступе прямо по телефону. И чёрт с ней, никогда её не любил, как, наверное, и она меня. …или нет? Любила? Чушь. Но не узнаю. Никогда. Теперь никогда. Вчера узнал, что её сбил велосипед. И попробуй только засмеяться. А я засмеялся. Не смог, знаешь, сдержаться. Велосипед! И мгновенная смерть. Череп не очень тепло приветствует близкое знакомство с поребриком. Никогда её не любил. И она меня тоже. Не узнаю, но, кажется, знаю. И, да, мне её искренне жаль. Кто же знал… Боль уходила. Медленно. Со вкусом. Зрение почти что вернулось… - Дядя, с вами всё хорошо? – откуда-то из ослепляющей белизны меня выдернул тонкий девичий голосок, и я с огромным удивлением осознал, что сполз по стене почти что до земли. На меня огромными синими глазами, взгляд которых был полон какой-то давно забытой чистой наивности, смотрела маленькая девочка с бантами и жёлтым рюкзачком. На вид ей было лет двенадцать или около того, хотя сейчас по ним ещё попробуй понять, время, оно такое… «Ну какой я тебе дядя…» - едва не вырвалось у меня, однако я лишь шумно выдохнул и с трудом выпрямился. Зрение вернулось полностью. И верно. Какой же «дядя»? Мне, на минуточку, под тридцатку, подбородок зарос недельной щетиной, волосы взлохмачены, лицо отёкшее, неживое, всё такое нездорово-бледное… - Может, скорую позвать? – тот же перелив тонкого голоса резанул меня осколками инея по уже умирающему мозгу. Яркая вспышка. Приятный запах мокрого асфальта. «Скорую позвать». Как же. Конечно, милая, «позови». А ещё катафалк, похоронное бюро и «собаку с милиции». Внезапно я осознал, что я продолжаю на неё тупо пялиться, ничего не говоря. Та ещё картина. Нет, так… нельзя? Кое-как я ткнул паузу. Один наушник вспорхнул со своего места и нырнул за не по сезону тёплый вязаный шарф. - Я… - булькнуло моё вмиг пересохшее горло. – Я в порядке, спасибо, что… что, знаешь, не прошла мимо. - Точно? – густые брови малышни недоверчиво приподнялись. – Я сперва прошла. Но вы тут так давно… сидите. Не удержавшись, я хихикнул, умилившись её прямоте. Я вообще люблю детей, знаете, одно время мечтал даже в школе преподавать. Давно это было. Или нет? - Да. Точно. А ты это… ну, там в школу не опоздаешь, а? – я решил, что пора бы уже двигать дальше. Странно, но несмотря на едва рассосавшуюся боль, девочка раздражения совсем не вызывала. И даже послать её не хотелось, как это обычно в такие моменты со мной бывает. Она вдруг звонко рассмеялась. Банты затряслись. - Сейчас же два часа дня. Уроки кончились. – с улыбкой поведала мне она. Как будто мне интересно. Конечно. – Я домой иду. А тут вы… На этом моменте она осеклась. - Просто голова разболелась. Сильно. – я снова попробовал выдавить улыбку. – Сейчас всё хорошо. Я тоже домой еду вот, к родителям. Что, Егор? Что? Ты только что поделился планами с пятиклассницей. А дальше что, а? Твою-то мать… - Это здорово. Они, наверное, вам заждались. – она снова одарила меня своей летней улыбкой, так ярко сверкнувшей на фоне апрельской измороси. – Хотите пить? Чего…? - Да, спасибо. – ответ родился сам собой, без моего участия. Какого…? Она стащила с плеч рюкзачок и, сноровисто его расстегнув, протянула мне литровую бутылку обычной воды. - Вот, пожалуйста. Может, вам станет лучше. – улыбка словно вросла в её лицо оживляющим прожектором. Расправившись с пробкой, я жадно влил в горло, где уже давно бушевала песчаная буря, пару-тройку глотков прохладной благодати. Чёрт, хорошо… Ещё глоток. Отдышался. Теперь улыбка возникла сама собой. Без усилий. Всё-таки и впрямь человеку надо совсем немного. Ага, жить, например. Ну, хотя бы. Я протянул ей бутылку, кивая. - Спасибо. – снова поблагодарил я. – Большое. Мне намного лучше. Правда. Её маленькая ладошка взметнулась вверх. - Я рада. Будьте, пожалуйста, осторожнее. – с серьёзным выражением лица, неожиданно сменившим вечную, как казалось улыбку, выдала она мне. – Выпейте таблетку, как приедете. А воду оставьте себе. Вам она нужнее. «Таблетку…». Да моя ж ты радость. Как я сам-то не догадался? Едкая горечь усмешкой растеклась по моим щекам. - Конечно. Нельзя себя запускать. – веско, насколько вышло, подытожил я. – Ещё раз спасибо. Вот бы все так… не проходили мимо. Хорошей тебе дороги и прощай. - До свидания, дядя. – взгляд больших синих глаз в последний раз пробежался по моему посветлевшему лицу. Она легким шагом двинулась ко входу в метро. Я сделал то же. - И не расстраивайте своих родителей. Они ведь вас любят. – бросила она через плечо, не останавливаясь. В горле снова запершило, а воздух как будто выбили из лёгких. Если бы я услышал это лет… десять назад. Если бы. Много таких «если бы». Всё мною безвозвратно потрачены раньше. Разменяны на воздух. Может, ещё я что-то успею? Если очень-очень постараюсь. Этого времени хватит на многое. Если, конечно, знать, как его использовать. Встреча с этой девочкой была сродни пластырю на маленькую, но очень глубокую рану. Кровь не будет идти хотя бы какое-то время. Откуда-то из-за двери в лето меня поманила кошачья лапа. А наушники нашли своё привычное место. Шаг мой стал таким же лёгким. Пора было спускаться. Прохладно. Мерзко. «Плюс три». Надо же. А так и не скажешь. Смартфон отправился в карман, а я – вниз. Я и так уже изрядно промок. Хотя, признаться, это меньшая из моих забот. А это снова ложь. Какие заботы могут быть, если жить тебе осталось меньше двух месяцев? «Отряд не заметил потери бойца…» А меня поглотило чрево метрополитена. Часы показывали что-то в районе минут пятнадцати третьего. Херовые часы, жаль, раньше от них не избавился… «Отряд не заметил потери бойца…» - в который раз оповестил меня Летов, когда я спустился в чрево старого города, приближаясь к станции. Однако, не ото всех мыслей, которым в моей голове не место, удаётся избавиться так же легко. Как и сейчас. Месяц я только и делал, что посыпал голову пеплом, почти что ссался от боли, орал на стену и пытался не сойти с ума, смотря какое-то отвратительное артхаусное дерьмо с зоофилией, порноактёром-убийцей, офицерами неизвестной армии в каких-то фекалиях... Ещё там что-то. А ещё я пил. Запивал обезболивающее палёным виски и откидывался на давно не стиранное постельное бельё, что сальной плёнкой покрывало скрипучую койку в моей съёмной однушке. Вот вам краткая инструкция, как за пару месяцев из улыбчивого, жизнерадостного и полного амбиций молодого человека превратиться в… Филатова Егора Рюриковича. В… это. В меня. Ещё не маргинальное порождение трущоб, пережёванное бетоном улиц. Уже не прежний человек. Я смотрел, как огромная игла шприца втягивает отчаяние из трёхлитровой грязной банки, а потом невидимая рука пытается нащупать мою вену. Смотрел и просыпался в поту, с почти что мгновенным осознанием того, что мой автобус в один конец, ну, тот самый, с вырванным рычагом стояночного тормоза, уже катится вниз по склону, который, зараза, не забывает становиться круче и круче. И лишь когда пересохшее горло, разрываемое силой прокуренных лёгких на части, начинало лишь жалко сипеть, периодических выдавая слабый хрип, я, измученный и разбитый, засыпал вновь… …затем лишь, чтобы всё повторилось снова. И снова. И снова. Я не боролся. Я не верил. Я даже не пытался. И в судьбу я тоже не верил, что, впрочем, нисколько не помешало ей тихонько подобраться ко мне сзади и сделать то, что имеют обыкновение делать большинство тех вещей, в которые не веришь. Я так ничего и не предпринял. До сегодняшнего дня. Сегодня мне приснился врач без лица. Только на этот раз его слова я запомнил. Даже утром. А ещё мне снились родители. Холодный пот отлично приводит в чувство. А смывающая его холодная вода – ещё лучше. Боже, я попытаюсь. Я правда попытаюсь сделать хотя бы что-то. Но остался лишь какой-то месяц… Из квартиры к метро я вышел с вполне осознанной целью – сегодня я приеду в родительский дом. Даже не решил ещё, скажу я им или нет, но время, не очень-то щедро мне отсыпанное, я решил потратить хотя бы немного приятнее, чем делал это раньше. Бережно собрав тлеющие остатки уверенности в себе я, насколько это вообще возможно, попытался собраться. Так, чтобы хотя бы не развалиться в первое же мгновение после потери точки опоры. Пока получалось. Боже, я правда попытаюсь. Начну. А дальше? Да как выйдет. Хотя бы что-то. Я не могу позволить себе умереть… вот так. Не сейчас. Безликий доктор знал, что говорит, хотя для него это всего лишь рутинная формальность. Сказать какие-то неуместные ободрения, старательно отводя взгляд в сторону. А глаза у него были зелёные. Дыхание почти не сбивалось. Плеер работал. А поезд сейчас будет. Нервно прыгающий взгляд стрелял по людской массе с размытыми лицами, так же валящей под землю, к дому, работе, любимым, ещё хрен их знает куда. Туда же, в принципе, куда и я. Бунтующее нутро мёртвого подростка впервые осчастливило меня радостью осознания себя частью этой самой массы. Впервые ему не хотелось тягучего антагонизма, непомерно раздувающего чувство собственной важности. Снова и снова. В те годы, когда я не взрослел. Нет, я не забуду тебя и твои зелёные глаза. И месяц этот я использую. Точно тебе говорю. Обещаю. А это и есть мой поезд. И тебя, синеглазая девочка, я тоже не забуду. Правда-правда. «Весело стучали храбрые сердца…» За моей спиной закрылись двери, оставив вместе с задушенной жизнью станцию «Сенная площадь». Там. Часы показывали почти половину третьего. Он тронулся. «Отряд не заметил потери бойца». Тронулся к маленьким и неровным осколкам «новой жизни» о которой я втайне от самого себя грезил теми ночами, когда ещё всё не было кончено. Поезд тронулся. А я жду тех событий, которые согреют покрытое инеем нутро перед тем, как в ледяной вспышке исчезнет, впав в вечный стазис, всё. Они обязательно будут. Правда. Огонёк надежды перестал так трепетать, ведь мой ветер уже стих, вопреки утверждению одного известного певца. Гори! Как же сложно было решиться. Всласть потоптался по своим останкам. Всё, кстати – это, в смысле, всё. Это. Эгоцентризм до конца всё равно излечить бы не вышло. Но я ещё жив. В отличие от тех, кто никогда уже не спустится в метро. Использую. Я ещё жив, а это, как известно, уже кое-что. «Отряд не заметил потери бойца».***
- Слушай, Егор давно уже должен был приехать, разве нет? - Ну так позвони ему. Может, задерживается. Он бы обязательно предупредил… Гудки в трубке вдруг стихли. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».